Радость в горький день

Радость в горький день

1

Я обманул наркома…

Эта мысль преследовала Алексея Горнова повсюду.

За сорок дней нового года цех недодал государству семьдесят тысяч тонн стали. Не четыре тысячи двести тонн в сутки, как Алексей обещал Серго, даже не три, а две, редко две с половиной давали с невероятным напряжением.

Без роздыха бушевала метель. На расчистку путей к узловой станции ежедневно выходила половина рабочих завода. Когда несколько составов с углем, известняком и огнеупорами наконец пробились к цехам, нагрянула новая беда: вышла из строя система водоснабжения. Аварии стали еще больше лихорадить домны и мартены.

«Какой я секретарь, если ничего не могу поделать?» — мучился Алексей.

Накануне Нового года его, молодого коммуниста, избрали секретарем партийного бюро мартеновского цеха. Опыта никакого, а тут — авария, растерянность. Алексей ходил в партком завода, шумел, требовал помощи, но свою ответственность ни на кого не сваливал. Дневал и ночевал в цехе. На своей печи показывал: можно и в метели выполнить план, если не опускать руки.

Но от сегодняшней плавки зависело особенно много — может быть, все сталеварское будущее Алексея Горнова. А главное — будущее метода, который он хотел утвердить.

…Возле печи Кондрата Лукича Аврутина, передававшего смену, Алексей задержался.

— Я Любашу к вам отвел, отец.

— Давно нора. В пору уж в роддом.

— Если что, позвоните в цех.

— Не беспокойся. Тебе сегодня нервничать нельзя.

— И не подумаю.

На самом деле Алексей с трудом сдерживал волнение.

«Первая плавка без мастера. Августовская не в счет — в секрете готовилась, чувствовал себя у печи прескверно, будто кражей занимался… Теперь не то: Серго — за эксперимент, и в цехе много союзников. Справлюсь сегодня, закреплю победу на других плавках — докажу, что метод сталевар-мастер имеет будущее».

Нет, Алексей, конечно, понимал: без мастера еще долго не обойтись, пока что лишь двум-трем сталеварам в цехе можно полностью доверить судьбу плавки с начала и до конца. Но чувствовать себя у печи хозяином, смелее принимать самостоятельные решения — к этому должен стремиться каждый.

На Ижорском заводе, куда посылал его Серго смотреть броневые плавки, Алексей увидел именно таких сталеваров — грамотных, уверенных, разговаривающих с мастером на равных. Да робкому, неуверенному, каждую минуту оглядывающемуся на начальство, никогда и не сварить броню, А ее придется варить много, и, может быть, очень скоро — об этом говорил Серго, и Алексею Горнову это давно ясно, потому и впитывал так жадно опыт ижорцев.

«Если завтра грянет набат, что прежде всего потребуется от сталевара? — спрашивал себя Алексей. И отвечал: — Знания, смелость, уверенность». Вот к этому и должна была звать мартеновцев сегодняшняя ночная плавка.

Минут за двадцать до третьего гудка Алексей с бригадой был у печи. Подручные, не ожидая начала смены, стали помогать уходящей бригаде заправить пороги после выпуска металла. Мастер не подходил — не хотел смириться с мыслью, что его подчиненный самостоятельно сварит сталь.

Алексей занимался подсчетом, сколько ему нужно железного скрапа, известняка и руды, когда в пролете показался директор завода.

На ходу снял перчатки, подошел к Горнову:

— Утром звонил Серго. О тебе спрашивал. Велел передать, что верит в тебя, желает успеха.

И работа закипела.

Уж на что сменный инженер верил сталевару, и тот, увидев, как Алексей подгоняет к печи еще один состав с шихтой, переспросил:

— Не много ли?

— Нет. — И Горнов показал блокнот. Расчет там был сделан на плавку в двести девяносто — триста тонн.

Все процессы протекали быстрее графика. Алексей вел тепловой и технологический режимы грамотно, спокойно, как будто давно обходился без мастера. Взяли пробу — тонким блином вылилась сталь на плиту.

— Горячий металл, и лабораторный анализ хороший! — сказал сменный инженер. Успех Алексея был и для него наградой за мытарства, которые он принял вместе со сталеваром в прошлом году.

Плавка оказалась превосходной: качество отличное, вес небывалый — 305 тонн, да еще скоростная.

Не заглядывая в душевую, надев пальто прямо на прожженную спецовку, Алексей стремглав спустился с лестницы и прямиком через шлаковые отвалы побежал к мосту, ведущему через пруд в город.

Радостный ворвался он в квартиру Аврутиных и, увидев Любашу в темном коридоре, не сообразил, что ее сорвало в такую рань с постели, зачем она закуталась в шубу.

— Сумели! — кричал он, не разглядев ее распухших губ, испарины на обескровленных щеках.

Торопливо завязывая концы пуховой шали, из комнаты выскочила теща. С не свойственной ей злостью накинулась на зятя:

— Олух ты царя небесного, неужто не видишь — за машиной бежать надо. Вояки вы разнесчастные…

Последнее относилось и к Алексею, и к Кондрату Лукичу — тот ни свет ни заря побежал в цех узнавать результаты Алешиной плавки. Только вышел, как у Любаши начались предродовые схватки.

2

Ее увели куда-то вверх по лестнице, и, когда смолкли шаги, Алексей спохватился, что даже ласкового слова у него не нашлось в такую минуту. Все вылетело из головы…

Истуканом стоял возле лестницы. Каждый шорох сверху казался ему приглушенным криком Любаши. Он думал о ее муках, о том, что хочет сейчас одного — увидеть ее живой и что больше ему ничего в жизни не надо.

Алексей с трудом заставил себя выйти, пройтись по улице. Когда возвратился к роддому, двери были заперты. Алексей забарабанил в окно.

— Кто? — спросил через форточку мягкий старушечий голос.

— Откройте. Там жена моя.

— Тут, милый, одни жены. Как твоя-то фамилия?

— Горнов. Ее Любашей зовут… Утром привез.

— Жена твоя хорошая — терпит. Боли чуточку утихли. Иди домой. Ране ночи, а может, и утра не жди, я-то уж знаю.

Алексей написал записку Любаше и отправился домой. Лег спать. Когда проснулся, был уже вечер, полседьмого. Мать дважды ходила к Любаше, сказали, что все по-прежнему. Алексей поспешил на завод.

В кабинете кроме начальника цеха сидели сменный инженер и Кутьин, сталевар с соседней печи. Обе руки у него были забинтованы — брызнуло металлом. По репликам Алексей понял: отделался легкими ожогами, но работать не мог. Сразу подумал о том, что первый подручный, заменивший сталевара, малоопытен и положиться на него нельзя. Встать самому? Но прежде Горнову хотелось узнать, сообщили ли Москве о ночной плавке.

— Телеграмму Серго отослали?

При этих словах наступила странная, гнетущая тишина.

— Ты не слышал?.. — отозвался наконец начальник цеха и осекся, не в силах продолжать.

— Что случилось?

Грузный голос начальника, всегда гремевший по цеху, осел до шепота:

— Умер… Радио передавало…

Будто горячим металлом залило Алексею грудь, мозг, глаза. Не может быть, вчера же звонил… Что будет? Что делать?.. Все кругом казалось враз омертвевшим, и лишь Серго на портрете по-прежнему глядел живыми, веселыми глазами.

— Иду на твою печь, — сказал Алексей сталевару.

— Тебе же всю ночь потом у своей стоять, а моя газит — не выдержишь.

Алексей махнул рукой, пошел к печи, к подручным товарища. Он им ничего не сказал, и они ничего не спрашивали, когда он с лопатой встал рядом и с ожесточением стал бросать раскислители в кипящую ванну.

Молча провел он несколько часов на чужой печи, потом всю ночь на своей. Первым орудовал лопатой у завалочных окон, первым бросался к выпускному отверстию. Если б можно, Алексей заменил бы, наверно, не только мастера, но и подручных — он изматывал себя и этим унимал свою боль.

Минула ночь — длинная, как жизнь, короткая, как вздох. Он стоял у печи, будто в карауле возле Серго.

В начале шестого его позвали к телефону. Бежал по цеху, не обращая внимания на паровозные гудки, на тревожный колокол крановщика, несущего навстречу ковш жидкого чугуна. Алексею казалось: если он не добежит сию же минуту, случится еще что-то непоправимое.

Рабочие крайней печи увидели возвращающегося Алексея.

Те же впалые щеки, тот же измученный вид, а человек — другой. Удивленные глаза, полуоткрытый рот, руки, не находящие себе места, — все кричало о радости. Алексею стыдно было, что радость выпала ему в этот горький день, но поделать с собой ничего не мог.

— Кто родился? — спросил пожилой сталевар.

— Серго… — неожиданно выпалил Алексей. — Серго родился!