Провал

Провал

1

«Сто одиннадцатый» проходил заводские испытания. И уже на первых этапах обкатки стали выходить из строя ходовая часть и двигатель.

— Ты дал им дикие нагрузки, скорости немыслимые. У самого господа бога сердце лопнет от подобных фокусов! — убеждал Галактионов, так и оставшийся заместителем начальника КБ. Он только что возвратился из Москвы — готовил для показа правительственной комиссии самоходки — и в испытаниях Т-111 не участвовал. — Ставь немедля запасные двигатели, получил для опытной партии — и ставь! Дай им нормальные нагрузки, и я убежден: выдержат и наши испытания, и армейские.

Кошкин не соглашался. Он видел причину провала «сто одиннадцатого» в другом: малая мощность двигателя, ходовая часть с узкими гусеницами, недостаточным запасом прочности и большим давлением на грунт не могут обеспечить машине необходимую подвижность и надежность. Нельзя было на средний танк ставить броню в шестьдесят миллиметров. Отсюда и неудачи уже на первых этапах обкатки.

— Нет, ни на эти танки, ни на опытную партию ставить такие моторы не будем. Танк без будущего… Пусть лучше умрет в чертежах, на испытаниях, чем в бою! Сделаем другой танк, полегче, и моторостроители создадут мощный двигатель, тогда… Еду в Москву, скажу Серго: «сто одиннадцатого» не будет.

— Сумасшедший! Тебя разорвут. Наш главный военный советник в Испании просит прислать три экспериментальные машины, не дожидаясь выпуска серийных. Серго и Ворошилов намерены поставить вопрос в ЦК.

— Серго же знает о катках…

— Я не говорил.

— Ты же обещал! — Кошкин с удивлением глядел на Галактионова. — Я не писал, не телеграфировал наркому — выходит, скрыл?! Как теперь скажу о моторах?..

Он отвернулся от заместителя, посмотрел, как по глубокому снегу полз на холм танк. Из выхлопных труб вырывались черные, жирные, как деготь, хвосты. Узкие гусеницы лязгали траками, прокручиваясь вхолостую, не в силах втащить машину даже на эту небольшую высоту. Еще немного похрипел мотор и, захлебнувшись, умолк.

Кошкин, ссутулившись, пошел от холма к автомобилю на обочине шоссе, за ним — Галактионов. Сели, молча проехали километров двадцать. Галактионову стало невмоготу сдерживать себя.

— Гордыня тебя заела! — сердито заговорил он. — Забыл, что вырос на этом танке? На свалку «сто одиннадцатый»! А думал ли ты, храбрец, что будет с конструкторами, с Семеном Гинзбургом, наконец, после твоего признания провала?

Кошкин молчал. Он понимал, что приговор «сто одиннадцатому» будет приговором Гинзбургу. Задумал и проектировал танк не Кошкин, а Семен. Мало поклепов, обвинений на голову бывшего начальника КБ, теперь это — самое страшное. Скажут: Гинзбург обманывал наркомат, государство, с умыслом выбрасывал на ветер народные деньги, силы, время. И не подняться тогда Семену, никогда не подняться…

«Это ты, ты, ты!!!» — выл встречный ветер, бросая в лобовое стекло ледяную крупу. Кошкин закрыл глаза. «Не случись несчастья с Гинзбургом, не провалился бы танк. Семен Александрович, наверное, нашел бы выход».

Кошкин старался понять, на каком этапе проектирования допущена ошибка, нет, не ошибка, просчет. Увеличивать броню до шестидесяти миллиметров на среднем танке нельзя.

«Как я мог обещать «сто одиннадцатый» к армейским испытаниям? — проклинал он себя. — Обещал — и провалился!»

Кошкину теперь казалось, что все, чем занимался он, став начальником КБ, было самообманом, цепью заблуждений, оплошностей, просчетов. Ему стало жутко — ощущение такое, словно в кавалерийской атаке он выбит из седла и конь бешеным галопом несет его вниз головой по каменистому нолю.

2

Ждал в Москве вторую неделю — нарком не вызывал. Михаил Ильич выехал из Ленинграда без звонка, не спросив разрешения у Серго, и в наркомате его не застал. Помощник наркома посоветовал написать докладную записку о причинах прекращения испытаний «сто одиннадцатого».

— Вернется нарком, пригласит, наверное. Лучше из гостиницы не отлучаться.

И Михаил Ильич не то что на улицу — спуститься поесть себе не разрешал. Пробежит коридором до буфета на своем этаже, возьмет что-нибудь в номер и опять меряет его шагами — пять в длину, три в ширину. И все анализировал, обдумывал, перепроверял в памяти сделанное за этот год, когда вопреки здравому смыслу его назначили начальником КБ.

Каждый час тех семи недель после разговора с наркомом и обещания представить на армейские испытания «сто одиннадцатый», каждый час он безжалостно требовал от себя, от людей в КБ отдать мысли, силы, время — все сполна отдать трем экспериментальным машинам. «Не исключено, что кое-кто из конструкторов предчувствовал провал, но не сказал ни слова. Боялись, наверное, что даже намек на неудачу навлечет на них подозрение, а то и прямое обвинение во вредительстве. Может быть, я сам породил скрытность у людей, боязнь сказать правду в глаза?»

Не вытерпев томительного ожидания, Кошкин однажды все же позволил себе походить по улице. Он поднимался вверх по Тверской, не отрывая глаз от скрипящей под ботинками пороши, — так и мерещилось, что идущие навстречу люди замедляют возле него шаг, подсознательно чувствуя в нем тяжко повинного перед ними…

Веселый снежок, морозный воздух не в состоянии были освежить голову, освободить ее от одних и тех же трудных, неотвязных дум.

Вечерами Кошкин, не зажигая света, подолгу стоял у окна, глядел на Красную площадь. Вся жизнь, начиная с того мгновения, когда он, одиннадцатилетний, ступил на эту площадь, была незримо связана с ней. В семнадцатом году прижимался к брусчатке, подползая к Спасской башне, где засели юнкера. Сюда приезжал с Южного и Архангельского фронтов. Когда учился в Москве, часто приходил слушать бой курантов, а потом, заезжая из Вятки и Ленинграда, не раз стоял с обнаженной головой перед Мавзолеем!

Ночью он вышел из гостиницы на безлюдную Красную площадь. Тысячеголосо ревела метель, неся тучи снега от Василия Блаженного к Историческому музею. И словно этот снег, метались, сталкивались мысли. «За свое ли дело взялся, Кошкин? Какой ты начальник КБ, если не сумел вовремя обнаружить просчеты в конструкции, не углядел малый запас прочности важных узлов и механизмов, особенно ходовой части?..»

Когда он поравнялся со Спасской башней, часы начали отбивать двенадцать. За последним ударом последовала знакомая пауза, и над Красной площадью, одолевая вой и свист метели, возник и поплыл «Интернационал». В эти минуты Кошкин сказал себе: «Ты не имеешь права поддаваться отчаянию… Не получилась эта машина — получится другая».

Он не спал вторые сутки. Все время думал о танке, рисовал в блокноте схемы узлов, снова и снова перепроверял расчеты, и постепенно стали вырисовываться новые решения конструкции. Они и раньше прорезались на мгновения, но таяли в неуверенности, в текучке дел, а сейчас приобретали реальные очертания.

В этом повороте от изматывающего самобичевания к поискам Кошкину неожиданно помог справочник Хейгля «Танки».

Он приобрел справочник незадолго перед выездом в Москву и успел только полистать. Теперь, в гостинице, прочитал четыреста страниц убористого текста, не отрываясь, подолгу вглядываясь в каждую из многочисленных фотографий.

В справочнике особых открытий не было — Кошкин давно изучил все доступные книги о танкостроении зарубежных государств. Читал и два первых издания Хейгля. Но третье, мюнхенское, переведенное весной этого года в Москве, отличалось от прежних широким разбором новых бронированных машин не только в старых танкостроительных державах, но и в молодых — Швеции, Японии, Польше, Чехословакии. Лишь о Германии в последнем выпуске не было ни слова.

Уже при чтении начальных глав Кошкин догадался об уловке издателей.

Хейгль умер в тридцатом году — имя его использовали для рекламы. Разнообразный по национальности состав авторов — американец, швед, австриец и немец — понадобился, чтобы, придав справочнику, казалось бы, «универсальный» характер, оставить в тени бронетанковое вооружение вермахта. Советское издательство в этом плане кое-что исправило, поместив примечания переводчика о немецком танкостроении и несколько фотографий полугусеничных тягачей, трехосных бронеавтомобилей и танков вермахта. Именно эти снимки вызвали у Кошкина наибольший интерес.

…Танки-разведчики на параде по случаю фашистского съезда в Нюрнберге. Некоторые — крупным планом. Своеобразная конструкция гусениц и особенно необычные контуры машинного отделения заставляли Кошкина много раз возвращаться к снимкам.

Машинное отделение было ниже, чем у всех других танков. «Не установлены ли на них дизели?»

Он перечитывал страницы, где говорилось о двигателях. По справочнику получалось, что всюду на танки ставятся стандартные автомобильные и авиационные моторы. Вероятно, дешевизна производства, возможность без дополнительных затрат на перестройку выпускать их в любом количестве сделали промышленников сторонниками бензиновых моторов. Но конструкторы и военные?.. Не могут же они не знать, не учитывать новых веяний и обстоятельств. Автомобильные моторы слабы для средних танков. Авиационные посильнее, но хрупки и легко воспламенимы, и это должно бы восстановить против них танкистов любой армии. Не скрывают ли немцы своих танков именно из-за дизелей? Крупп выпускает любые моторы, в их числе и дизельные. Если они уже вытесняют бензиновые на тяжелых грузовиках, то можно предположить, что дизели монтируются и на средних танках весом шестнадцать — двадцать тонн. «Иметь бы мощный дизель для «сто одиннадцатого», может, и не провалились бы…»

Как ни больно было ворошить историю «сто одиннадцатого», Михаил Ильич возвращался к ней снова и снова и в конце концов окончательно утвердился в мысли, что время и силы затрачены не зря — пусть позже немного, но противоснарядная броня на танках будет! Через год, два, может быть, и раньше появится, наверно, более тонкая, но более крепкая и вязкая броня, чем эта. Не одни ижорцы ищут. И Бардин, и такие, как Алексей Горнов! И пушка подходящая для такого танка, возможно, уже проектируется — люди не спят, работают. Знать бы их, соединить бы с ними свои усилия!

Поздним вечером в гостинице появился директор опытного завода. Рассказал, что его вызвал телеграммой нарком и больше часа расспрашивал о «сто одиннадцатом». Узнав, что Серго возвратился в Москву и что в эти минуты он консультируется с танкостроителями других заводов, Кошкин решил, что не работать ему больше за чертежной доской. Товарищ Серго ему доверял и… ошибся.

Его охватило чувство непоправимости.