Глава 9 Штрафбат

Глава 9

Штрафбат

Торжок встретил их новостью. Начштаба получил сразу десять новеньких «Яков» и тут же по старой привычке распределил по бригадам. Иван Евграфович опротестовал решение и приказал все истребители оставить в распоряжение отряда штрафников. Мысль о том, что новые машины должны поступать на вооружение боевых соединений, а штрафники пусть воюют на старых после ремонта, старший инспектор и заместитель командарма отмел с ходу: «Штрафникам новые Яки нужнее».

Мало того, он потребовал перевести ему в полк на добровольных началах лучших командиров звеньев на должность повыше. Таким образом, у него под рукой оказались такие молодые перспективные летчики, как Михаил Баранов, Иван Зудилов, Сергей Иванов, Николай Игнатьев. И полк заработал с ощутимыми результатами. Ему доверили охранять не только стратегические объекты в тылу, но и передний край.

Вся эта чехарда с самолетами и отзывом лучших пилотов не могла не вызвать у командиров соединений глухого раздражения. К тому же ревность к неограниченным правам командира штрафного полка вызывала у некоторых ненависть к майору с генеральскими полномочиями. Это расхождение портило кровь и Громову. Он послал представление на присвоение своему помощнику звания подполковника. Каково же было общее удивление в стане завистников и поклонников молодого заместителя, когда из штаба ВВС пришла телеграмма, что Федорову Ивану Евграфовичу присвоено звание полковника еще в феврале сорокового года. Когда об этом сообщили Федорову, Иван растроганно признался перед Михаилом Михайловичем, как перед батюшкой:

— Каюсь. Я Пухина недолюбливал. Когда меня назначили командиром полка и с началом Карело-финской кампании полк переподчинили образовавшемуся фронту, меня все время грабили. Можете представить мое положение? Только подготовлю летчиков к боевым вылетам, как поступает приказ отправить их на пополнение в другие подразделения фронта. Просьбы включить полк в боевые действия остались без внимания. Более того, в феврале сорокового года подчистили всех, кого можно было, и остался я гол как сокол с одним У-2 и случайным бомбардировщиком. А тут пришла телеграмма отправить этот бомбовоз под Мурманск. Я самовольно посадил в него шесть «безлошадных» летчиков и подался к Борису Сафонову. По существу, удрал, временно, так сказать, отлучился на фронт. Не мог я допустить, чтоб война продолжалась без меня. Так и воевал я на Севере, выходит, командиром полка без… полка. Скрытно. Боялся, что меня накажут за самоволку. Сбитые в бою самолеты поэтому не учитывались. Молился Богу, чтоб меня не поперли из майоров снова в капитаны, как после Испании… — Старался загладить свой грех боевыми вылетами и заручиться поддержкой командования Северного флота. По окончании финской кампании я вернулся в родную бригаду, радуясь, что меня, как резервиста, Пухин забыл. Приказ не дошел до меня. Застрял на фронте. Полк как бы растворился. Мне тогда не до послужного списка было. А другим — и подавно. Оказывается, Галланд называл меня при встрече полковником не ради красного словца. Он знал обо мне то, о чем я даже не догадывался. Вот в чем суть дела. Все заискивают или ненавидят. А теперь, с четырьмя шпалами, и вовсе замусолят.

— Не волнуйся. Держи хвост трубой — и все образуется, как в лучших домах Люксембурга, — заключил генерал, давая знать, что исповедь закончена. Пора вернуться к суете текущего дня.

К концу сентября многие штрафники имели на своем счету по два-три и более сбитых самолетов противника, но официально им эти победы не засчитывались. Чтобы как-то удерживать их на высоком моральном уровне, Иван Евграфович уговорил командарма представить группу наиболее отличившихся пилотов к реабилитации. Подготовил приказ о награждении и ходатайство перед командующим фронтом о снятии судимости. Представленные характеристики на шестерых осужденных, в том числе и на Компанийца, положили вместе с прошением о помиловании на стол командующего фронтом Конева. Иван Степанович хотел было уже наложить резолюцию на углу ходатайства «В приказ» и расписаться, как вдруг ему позвонил командир триста шестнадцатой стрелковой дивизии с просьбой подкрепить «язычок» зенитной артиллерией. Уж больно досаждают ему «юнкерсы».

— А как выполняется мое приказание, чтобы истребители целый день барражировали над выступом? — сурово осведомился Конев.

— После обеда были они. Даже сбили «раму», а с утра не было их. Не видно было, — пожаловался командир на летчиков, не задумываясь над последствием своего легкомыслия в условиях ожесточенного внедрения приказа Верховного № 227.

Командир дивизии не подозревал, что командующий фронтом искал повода показать всему командирскому корпусу, как необходимо действовать в случаях невыполнения подчиненными отданного приказа в соответствии с призывом партии: «Ни шагу назад».

— Срочно доложите в штаб, и я приму меры, — сердито бросил трубку командующий и тут же вызвал начальника контрразведки:

— Немедленно выявить, кто обязан был патрулировать «апендикс» и расстрелять барбосов за грубое нарушение боевого устава.

Наступление немцев на юге набирало силу. Фронт от Курска до Ростова сдвинулся и за лето докатился до реки Дон на всем его протяжении, а полчища Манштейна прорвались в Ставрополье и на Кубань.

Приказ Верховного «Ни шагу назад» тоже накапливал злость и энергию обороняющихся не только на юге. На Центральном фронте эта ожесточенная энергия направлялась командованием на пресечение малейшего проявления паники, трусости и недисциплинированности.

Отступающих на юге толпами расстреливали из пулеметов заградительные отряды, созданные органами «СМЕРШа». Конев, избравший, как и Жуков, жесткий, не терпящий возражения стиль руководства, искал повода в эти трудные драматичные дни эффектно проявить свою безграничную власть и решимость держать в узде как своих подчиненных, так и тонкие нити управления войсками. К авиаторам он относился благосклонно. Но когда ему доложили, что «апендикс» был отдан под контроль штрафникам, он пуще прежнего настроился расправиться с разгильдяями. Да так, чтобы другим неповадно было игнорировать его распоряжения. Поэтому он приказал выстроить весь личный состав истребительного полка и на его глазах расстрелять виновников наплевательского отношения к приказам свыше по всем правилам военной экзекуции.

Комендантский взвод вырыл ров в человеческий рост и приготовился совершить разработанный до мелочи ритуал расстрела и погребения преступников в полевых условиях. Обычно это делалось так: по бокам ямы выстраивалось каре из сослуживцев осужденных; напротив ямы — взвод или отделение исполнителей судебного решения; за спиной исполнителей поодаль располагались судьи, то есть командование части.

Провинившихся ставили на краю могилы. Зачитывался приговор: «Именем закона…» После чего подавалась команда: «По изменникам Родины — заряжай». Первое слово варьировалось в зависимости от содержания приговора: по предателям, по преступникам, по дезертирам, и так далее. Патрон затвором из патронника досылался в ствол, и винтовка приставлялась снова к ноге. По команде «На прицел изготовиться» винтовка вскидывалась прикладом к плечу. По команде «Пли» или «Огонь» производился залп.

После этого представитель «СМЕРШа» подходил к яме и делал контрольный выстрел. Саперы забрасывали яму грунтом, слегка утаптывая, разравнивая землю. Заместитель командира части подавал команду: «Подразделения, смирно! По местам расположения! Ша-а-гом марш». И войска повзводно, поротно, в определенном порядке проходили всем полком или дивизией по месту погребения расстрелянных.

Но суда не было. Письменный приказ не поступал, и Федоров отказался выстраивать полк по устному распоряжению начальника особого отдела армии, хотя шестерых летчиков, патрулировавших указанный участок согласно расписанию полетов, назвал и не препятствовал их аресту. Об этом самолюбивые чиновники военной жандармерии немедленно доложили Коневу.

Как и любое дежурство, барражирование — простейшая боевая операция, не требующая особого ума и напряжения сил. Поэтому и поставил командир полка на него новичков, чтобы они освоились с местностью, притерлись друг к другу, лишний раз опробовали свои машины.

Шесть пилотов стояли под конвоем в строю уже без поясов, ничего не понимая, за чьи грехи они должны расплачиваться прежде всего честью, а может быть и жизнью. Весь полк клокотал недоумением, прячась по землянкам и закоулкам, когда командующий фронтом въехал на аэродром на своем джипе в сопровождении свиты и целого взвода автоматчиков.

По пути начальник «СМЕРШа» обрисовал взбунтовавшегося командира полка в меру нелицеприятными красками: «Полковник, высокий, своевольный. Побывал на всех локальных войнах. Любимчик Ворошилова. В финскую посадил остатки резервного полка в бомбардировщик и улетел из Луги в Мурманск без особого на то разрешения».

— А командование? — задал вопрос командующий.

— Командование махнуло рукой. Не стало связываться с видным партизаном. На наш фронт тоже удрал из Нижнего Новгорода на сверхсекретном самолете, — продолжал аттестовывать бунтовщика особист с одной звездочкой на погонах без просветов. — Вот такого «сокола» и пригрел командарм, сразу своим заместителем назначил.

— Припоминаю. Громов его выгораживал перед органами прокуратуры. Но я не собираюсь его оправдывать. Пристрелю, как бешеную собаку, если виноват.

Джип остановился у командного пункта. Конев выскочил и сразу направился к группе командиров, встречавших его. Глазами безошибочно определил мятежного полковника, но угрожающе спросил: — Кто командир?

— Полковник Федоров, товарищ генерал-лейтенант, — честь по чести под козырек спокойно представился Иван Евграфович.

— Почему не построил полк? — лицом к лицу наставил свою прыть командующий.

— Я особому отделу не подчиняюсь, а приказа от вас не…

— Какие тебе приказы? — оборвал на полуслове генерал вытянувшегося перед ним полковника. — Вам мало приказа Верховного? — при этом он двумя руками схватился за петлицы побледневшего командира и с такой силой рванул, что Ивану Евграфовичу стоило огромных усилий удержаться на ногах, не дрогнуть ни одним мускулом окаменевшего лица. Петлицы с пуговицами полетели на землю. — Что ты за командир, что не можешь поставить к стенке каких-то негодяев, нарушивших приказ?

— Они не виноваты, не нарушали приказ, товарищ…

— Кто ж виноват? Ты? Не организовал дежурство, не дал команду? — наседал командующий, чуть ли не топая ногами.

— Вот график дежурства, вот приказ, товарищ…

— Почему же их не было там с утра? Пехота не видела зонтика над собой. Это как понимать?

— Она и не могла их видеть. С утра была облачность. Самолеты барражировали сверху. Чем выше, тем шире обзор. А барражировать ниже облаков опасно. Могут по ошибке и свои подстрелить, и противник днем не дремлет, — ответил полковник, заметив перемену в генеральском гневе.

— Запросите сводку метеостанции с восьми до двенадцати в районе Осташково, — повернулся командующий к адъютанту.

Адъютант скрылся на командном пункте. Все застыли в ожидании приговора фронтовой метеослужбы.

Конев впервые глянул на шеренгу приговоренных к расстрелу солдат без головных уборов, без поясов, злобно метавших косые взгляды на приехавших начальников. Наконец появился адъютант. Из дальней землянки вырвались скорбные звуки морского марша погибающих:

«Наверх вы, товарищи, все по местам: последний парад наступает»… Вырвались и тут же с испугу приглохли, не дожидаясь грозного окрика начальства.

— Прекратить! — рявкнул грузноватый начальник штаба.

Конев выхватил из рук помощника радиограмму и тут же пожалел о своей нетерпеливости: негоже командующему фронтом волноваться на глазах у подчиненных. По слишком добродушному взгляду адъютанта он понял: содержание донесения не соответствует его возбужденному состоянию. И по мере того, как, уже не торопясь, вникал в смысл каждого слова радиограммы, укрощал свой гнев и крутую волю. Скупые слова метеосводки:

«Облачно. Температура воздуха… Влажность… Ветер юго-западный, слабый» невольно заставляли думать о другом. О том огромном напряжении, которое испытывал он и все его окружающие за последние месяцы в связи с опасным наступлением немцев на юге. Прочитав еще раз подпись начальника метеослужбы и возвратив сводку адъютанту, генерал-лейтенант обронил, не скрывая досаду:

— Твоя правда, командир. Впервые отменяю свое приказание, — устало махнул рукой в миг посеревший командующий, направляясь к джипу.

Видимо, легко отданный приказ не так-то легко отменить для честолюбивой натуры.

Когда об этом Иван Евграфович рассказал Громову, Михаил Михайлович грустно вздохнул:

— Неисповедимы пути Господни. Придется тебе нацепить погоны подполковника.

— Да мне все равно. Лишь бы не дразнить гусей. Компанийца жалко. Когда гроза миновала и выпили за спасение душ умерших, как на духу признался мне перед отбоем: «Если бы он подошел ко мне и стал оскорблять, не сдержался бы, ударил». Так допекли бедолагу все эти дутые доказательства, мыльные пузыри какой-то вины. Он ведь угодил в штрафбат за то, что воспротивился давать какие-то показания, порочащие честь отца, оставшегося на оккупированной территории Кубани. Нелегко ему будет в жизни.

— Всем нелегко. Разве только прихлебателям… Да любителям таскать жареные каштаны из огня чужими руками, — флегматично заметил некогда темпераментный покоритель северной Америки.