Возмездие
Возмездие
Есть такая поговорка: «Нет худа без добра»…
В последний день боев за мыс Херсонес наша авиация штурмовала наземные войска противника и топила в море его корабли и транспортные средства, на которых пытались спастись гитлеровцы. Тогда зенитным огнем противника был подбит самолет Героя Советского Союза командира эскадрильи Георгия Москаленко, который сумел приземлиться на нейтральной полосе. Больше мы о нем ничего не знали.
Весь полк очень любил Жору Москаленко, и, естественно, ребята не на шутку растревожились. Поэтому на следующий день, как только стало известно о завершении разгрома вражеской группировки в Крыму, я сел в самолет По-2 и полетел на херсонесский аэродром, так хорошо знакомый по незабываемым дням обороны Севастополя.
То, что я увидел еще с воздуха, буквально потрясло мое воображение. Такое никогда не изгладится в памяти!
С высоты птичьего полета Херсонес походил на гигантское кладбище фашистской техники, словно перемолотой в каких-то чудовищных жерновах огромной мельницы. Казалось, со всех полей великой войны свалили сюда искореженные танки и орудия, разбитые автомашины, трупы солдат и офицеров в мундирах мышиного цвета.
Пытаюсь зайти на посадку, но аэродром так завален поверженной вражеской техникой, что невозможно приземлить даже тихоходный По-2. Пролетаю на бреющем полете, сигналю нашим солдатам. Они меня поняли, расчистили небольшую полосу, и я сел с выключенным для безопасности мотором.
Подбежали наши солдаты и офицеры. Спрашиваю: видели ли они вчера самолет, приземлившийся на нейтральной полосе, и где летчик? Отвечают, что гитлеровцы пытались его добить на земле, но он дополз до воронки и скрывался там до темноты. Затем наши санитары подобрали его, отправили в армейский госпиталь.
Успокоившись за судьбу товарища, вылезаю из кабины, осматриваюсь. Да, такого мне еще не приходилось видеть!
Бой только что отгремел, с обрывов еще доносились очереди: автоматчики выкуривали последних гитлеровцев из прибрежных гротов, кое-где издалека долетали глухие одиночные хлопки. Мне объяснили: гестаповцы и предатели, все, у кого руки были по локоть в крови советских людей, кончали жизни самоубийством; знали — плен им ничего хорошего не сулит.
Чад и дым сплошной пеленой висел над Херсонесом. С треском пылали деревянные борта грузовиков, догорали остовы самолетов и танков.
И везде — трупы, трупы… Солдат и офицеров. С крестами и знаками отличия. Со свастиками нагрудными и нарукавными.
Стрелкового оружия валялось на земле столько, что им, наверное, можно было вооружить не одну армию.
Понуро под охраной автоматчиков тянулись бесконечные колонны пленных. Обросшие, грязные, в прожженных кителях и шинелях, оглушенные только что закончившимся адом, потерявшие веру во все и вся, понуро брели они, спотыкаясь о трупы своих же бывших однополчан.
* * *
Для пленных война уже кончилась. Но я готов поручиться: всю жизнь будут приходить к ним по ночам страшные видения Херсонеса. Херсонеса 1944 года.
— Сколько их? — спросил я моряков, державших под дулами автоматов вылезающих из-под обрыва гитлеровцев.
— Точной цифры еще нет. Но за двадцать пять тысяч уже перевалило.
— А это кто? — обратил я внимание на группу пленных, которых конвоировали отдельно.
— Командир третьей пехотной дивизии, генерал-лейтенант, командир пятого армейского корпуса, генерал-лейтенант… Мне долго перечисляли чины и звания. — Переоделись в шинели рядовых. Но свои тут же выдали…
— А какой им был смысл переодеваться?..
— Дураки, — с категорической безапелляционностью отрезал моряк. — Геббельс им головы затуманил. Думали: раз генерал, сразу поставим к стенке. Мы с пленными не воюем, хотя… — глаза у моряка потемнели. — Вы уже были в Севастополе?
— Еще нет. Завтра буду.
— Тогда сами все увидите. И злость у ребят страшная. Вы только посмотрите, что они с нашим Севастополем сделали!.
* * *
Я подошел к обрыву, спустился к воде. Всюду — сколоченные из досок лестницы. Измазанные кровью, разбитые. Это был последний путь гитлеровцев к транспортам. Последняя надежда, которой так и не дано было осуществиться: я уже рассказывал о судьбе некоторых судов, пытавшихся уйти из Херсонеса. Да вот и сейчас багровое пламя дрожит над бухтами Омега, Камышовая, Казачья: горят транспорты, суда, самоходные баржи. Херсонес стал для них последним причалом.
Невозможно описать, что собой являла в тот день прибрежная полоса полуострова. Даже на воде — трупы.
Нет ни единого клочка земли, который не был бы завален останками «непобедимых солдат гитлеровского рейха».
Вот оно — возмездие. За поруганный Севастополь. За руины тысяч городов и сел. За виселицы в Ялте. За Бекровский ров в Керчи, где пулеметами уложили не одну тысячу мирных жителей. За разрушенную Феодосию. За муки наших матерей, жен, сестер.
Нет, я слишком многое видел за последние годы, чтобы жалеть тех, кто лежал тогда на мысе Херсонес.
Окаменело сердце. И кроме жажды мщения, мщения и еще раз мщения, пожалуй, там ничего тогда не оставалось…
* * *
«Это вам за все, за все!» — думал тогда каждый.
За 27 306 расстрелянных, повешенных, сожженных гитлеровскими палачами военнопленных и граждан города.
За разграбленный и загаженный Владимирский собор, где фашисты надругались над прахом Нахимова и Истомина, Лазарева и Корнилова.
За изуверство, с которым фашисты разбили могилу Шмидта и его соратников, а останки героев разбросали по кладбищу…
Иду до боли знакомыми местами. Словно оставил их только вчера.
Останавливаюсь у огромной воронки. Да, она сохранилась. Только наполнилась водой. Здесь оборвалась жизнь нашего комиссара Михайлова.
Холмики — все, что осталось от капониров, где мы когда-то прятали свои «яки».
Та же, покрытая железным панцирем из осколков, земля. Вспомнилось, как взлетели мы тогда и из-под колес стартующих истребителей с визгом разлетались эти осколки.
Развороченные груды бетона и стали на месте знаменитой тридцать пятой береговой батареи. Сколько хлопот доставила она гитлеровцам тогда, при штурме Севастополя!
Сохранились даже землянки техсостава. Саманного домика, который когда-то занимала соседняя эскадрилья — «кудымовцы», в Казачьей бухте уже не существовало: груда пепла, обожженные доски.
Вот по этому обрыву любил расхаживать наш комиссар — «батько Ныч», поучая молодых летчиков: «Маяк оставляйте левее… Справа — камни…».
Вот здесь, по заросшей бурьяном балке мы бродили с нашим командующим, генералом Остряковым, обсуждая боевые задания.
Какой-то физически ощутимой болью сжало сердце: скольких боевых друзей уже нет! И их не воскресить, не поднять из земли и со дна моря. Не показать эту потрясающую картину возмездия…
Да, 30 июня 1942 года последний наш самолет покинул Херсонес. В Севастополь вошли немцы. Два года прошло — вот я снова стою на этой земле, где пролито так много крови моих товарищей.
Да, все это было здесь, на этой земле.
Ты достоин бессмертной славы, мыс Херсонес.
И мне не было жалко тех, кто шел в колоннах пленных. Я думал тогда о возмездии.
Уже после войны ко мне попал дневник немецкого солдата, которому чудом удалось эвакуироваться из Херсонеса, но все же сложившего голову под Кенигсбергом.
* * *
«…Многое я перевидел за войну, но такого ада, как при нашем бегстве из Севастополя, а затем из Херсонеса, нигде не было.
Трудно нормальной человеческой психике все это представить. Обычные понятия: артобстрел, бомбежка, бой, испытания здесь не годятся. Мы испытали не артобстрел, а сокрушающую все на своем пути стальную лавину. Русские самолеты превращали в месиво все, что собралось на полуострове. В воду летели танки, машины, орудия. Летели они и в воздух.
По морю плыли сотни трупов моих товарищей, еще так недавно чувствовавших себя в безопасности на „Русской Ривьере“, как мы называли Крым».
Да, они мечтали прочно обосноваться на «Русской Ривьере». Газеты рейха соревновались в изобретательности, описывая «Новую жемчужину империи», «Надежный авианосец», «Ворота Кавказа», «Ключи к Баку», «Нож, приставленный к сердцу Каспия», «Преддверие Ближнего Востока», «Путь в Индию»…
Теперь им оставалось предаваться только горестным воспоминаниям. Все было потеряно — и «нож», и «ворота», и «ключ», и «путь».
* * *
Леонид Соболев вступил в Севастополь вместе с нами. И написал обо всем увиденном сразу.
Но разве только гордостью победы проникнуты его строки. Гордость эта неотделима от горечи: «В благородном молчании доблестной воинской смерти лежал передо мной великий город Черноморского флота, уничтоженный немцами, но не сдавшийся. Я смотрел на его руины и думал о том, что дивная слава Севастополя будет вечно жить в сердцах людей.
Город на скалах — он сам стоял в двух оборонах, как скала. Город у моря — он сам несет в себе душу моря, бессмертную, гордую и отважную. Город южного солнца — он сам сияет в веках ослепительным блеском военной доблести.
И вот что осталось нынче от него: скалы, море да солнце. Да бессмертная слава, которая возродит эти груды камней».
* * *
Итак, с гитлеровской группировкой в Крыму было покончено.
Наш вклад, летчиков, в эту победу был и весомым, и зримым. Несмотря на то, что советская авиация в операции по освобождению Крыма имела решительное превосходство над авиацией противника, в ходе боев, вплоть до освобождения Севастополя, ей пришлось вести напряженную борьбу за господство в воздухе. Иначе нельзя было рассчитывать на эффективную поддержку наступающих войск.
О напряженности битвы за господство в воздухе лучше всего свидетельствуют данные о потерях вражеской авиации: в период операции противник потерял 582 самолета.
Только в период подготовки и штурма Севастопольского укрепленного района авиацией 8-й воздушной армии было уничтожено в воздушных боях 133 и на аэродромах 137 самолетов противника. Это были весьма ощутимые удары.
Немцы вынуждены были каждую неделю пополнять парк своей авиации. Особенно активно наша авиация действовала по аэродромам Херсонес и Шестая верста. Большими группами здесь наносились удары десятки раз. Были выведены из строя почти все самолеты, находившиеся на этих аэродромах.
Немецкие летчики на Херсонесе не знали покоя ни днем, ни ночью, быстро теряли боеспособность. Фашистское командование вынуждено было менять экипажи на мысе Херсонес каждые 5–7 дней.
* * *
Особенно ожесточенной борьба с авиацией противника началась с 15 апреля, после выхода наших войск к Севастопольскому укрепленному району. Немецкие летчики дрались упорно, с отчаянием обреченных. Несмотря на наше численное превосходство, были случаи, когда им удавалось даже сбивать наши штурмовики Ил-2. Этому нужно было положить конец. В каждом полку авиационного корпуса были выделены по 2–3 пары лучших истребителей-охотников, которые наводили ужас на немецких летчиков. Наши самолеты-истребители непрерывно барражировали в районе аэродрома Херсонес и на выявленных маршрутах полета немцев — над долиной реки Бельбек. Нередко «яки» уничтожали фашистские самолеты на взлете и при посадке.
Часто мы ставили немецких летчиков в такое положение, что, не имея возможности произвести посадку на Херсонесе (он был блокирован нашими истребителями), они уходили на аэродромы Румынии. Но, не долетев до нее, находили конец на дне моря.
8-я воздушная армия за период с 19 апреля по 12 мая совершила более 19 тысяч самолето-вылетов. За время штурма Севастопольского укрепленного района она сбросила на врага 2250 тонн авиабомб, 29 000 противотанковых бомб, выпустила по врагу 5292 реактивных снаряда, 263 000 пушечных снарядов.
При штурме Севастопольского укрепленного района авиация применялась с исключительным успехом. Действия ВВС характеризовались высокой активностью и четким взаимодействием с наступающими войсками.
Родина высоко оценила заслуги летчиков. Почетное наименование Севастопольских получили многие авиационные полки. Им также был удостоен и 6-й гвардейский истребительный полк, который во время боев за освобождение Севастополя произвел более 400 вылетов на сопровождение штурмовиков. В воздушных боях, а их было более двадцати, мы сбили 19 фашистских машин.
Почти все летчики полка были награждены орденами и медалями.
Но не о наградах я думал, стоя над обрывом Херсонеса.
Торжествовала великая правда нашего дела. Торжествовала правда Победы. Пусть жестокая. Но разве мы вызывали эту жестокость? Разве мы жгли чужие села, вешали, истязали мирных жителей?!
Пришедший к нам с мечом — от меча и погибнет!