«Хенде хох!»

«Хенде хох!»

Штаб батальона мы находим уже в самом центре города, недалеко от Ловати, в здании городской больницы, когда-то, по-видимому, просторной, благоустроенной, а теперь полуразрушенной.

Тут стоит сказать пару слов о медицинской помощи в оккупированных Великих Луках. Из развернутой сети лечебных учреждений, которыми полтора года назад располагал город, в сущности, сохранилась только эта больница. Первые два этажа больницы были отведены для немцев. И лишь подвалы, где раньше помещалась прачечная, и этаж, где были служебные помещения, были предоставлены населению. Девятнадцать коек. Когда город был осажден нашими частями и оказался под обстрелом, нацистский комендант приказал эти койки вместе с больными перевести в верхний этаж, а немецких больных и раненых — на первый и в подвал. Отопление верхнего этажа в целях экономии было отключено. В эти последние дни те больные, у кого в городе было жилье, были родичи и кто мог ходить, разбрелись. Оставшихся предоставили самим себе. Они могли умирать не только от болезней, а от холода и голода.

Вот в этом-то больничном подвале в нескольких десятках метров от линии уличных боев и расположился командный пункт батальона. Впрочем, комбат и начальник его штаба занимают в подвале лишь каморку истопника. Сам же довольно большой подвал отведен для новых и очень важных в условиях сегодняшних боев целей. В эти последние дни наступающие части живут новым явлением: противник начинает сдаваться… Нет-нет, до массовой сдачи, о какой рассказывали нам когда-то кинофильмы вроде «Если завтра война…», дело не дошло и вряд ли когда-нибудь дойдет. Воевать в фильмах и песнях куда легче, чем на поле боя. Я уже видел, как сражались немецкие части, очутившись в полуокружении во время штурма Калинина. Видел Сталинград, где бой и сейчас идет не за километры, а за метры, где в победной сводке отмечается не освобожденный населенный пункт, даже не улица, а один-единственный дом номер такой-то. Немцы — крепкие солдаты. Но лишь до той поры, пока не потеряно управление боем, пока действует сила приказа, пока существует организация. А вот когда управление парализовано и солдат остается один на один с собой, со своими мыслями, со своей совестью, вот в этот-то момент, вероятно, разум его светлеет. И, очутившись в такой безнадежной ситуации, как в Великих Луках, он начинает искать выход.

Наш друг, начальник 7-го отдела Политуправления штаба фронта Александр Зусманович, склонен приписывать это действию своих листовок-пропусков, которыми он буквально засыпал сейчас немецкий гарнизон, окруженный в Великих Луках. Ну что ж, листовки, вероятно, имеют значение. Радиопередачи через линию фронта, в которых выступают и немецкие антифашисты, и кое-кто из пленных, тоже. Но Фадеев, помнящий еще «штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни», посмеивается: нет-нет, идеология нацизма — империалистическая идеология. Сила нацизма — сила страха. Лишь когда страх неминуемой смерти в бою нейтрализует силу этого административного страха, солдат, оставшись наедине с самим собой, получив возможность думать, начинает понимать, что сражаться ему не за что, и поднимает руки.

Так думает Фадеев. А я, прилетевший сюда из Сталинграда, могу сказать лишь: не знаю. Пока не знаю. Там, где сражение идет за метры замороженных руин, увы, еще не действуют ни листовки, ни радиопередачи, ни возможность солдата подумать наедине со своей совестью. Там действует, как мне кажется, лишь сила оружия. И конечно, наше моральное превосходство.

Как бы там ни было, но мы с Фадеевым очутились в промерзлом подвале, среди военнопленных… Какие они все разные! Дни осады, разумеется, изменили их обычный облик. Где тот бодрый, уверенный в себе, вдохновленный своей безнаказанностью солдат, который осенью прошлого года рвался по дорогам Верхневолжья к Москве? Помнится, еще в Калинине, после его освобождения, записал я песенку, которую они в те дни распевали. Текст ее в буквальном переводе нам, советским людям, вероятно, покажется странным, диким, но я записал его добросовестнейшим образом:

…Мы будем шагать до конца,

Пусть все летит в преисподню.

Сегодня наша Германия,

Завтра — весь мир…

Этот текст продиктовала мне в родном городе знакомая девушка, архитектор по профессии, происходящая из немцев Поволжья и отлично знающая язык. Мне даже подумалось, не подшутила ли она надо мной. Могла ли быть такая песня? Но Зус подтвердил: есть, и очень распространенная.

Ну что ж, это быль тех, теперь уже давних, дней. А вот тут, в этом подвале старинного русского города, еще не вполне освобожденного, у немцев другие разговоры и, вероятно, другие песни. Ни один из них не говорит о покорении мира. Мой старый знакомый, наш калининец, майор Борис Николаев, человек, которому по его военной профессии приходится все время быть в курсе того, что делается по ту сторону фронта, как мне кажется, наиболее точно понял, что происходит сейчас в окруженных Великих Луках.

— Немцы задумываются, — говорит он. — Страх смерти проясняет им мозги. Перед страхом гибели все наносное уходит, испаряется… Нет-нет, тут не только вульгарный страх — убьют иль нет. Просто в момент, когда смерть стоит за спиной и дышит в затылок, человек начинает размышлять о жизни, о своем народе, о стране — они ведь тоже любят свой фатерланд и думают, конечно, о его будущем. Но речи доктора Геббельса, все эти их факельцуги и «хайли» тоже сразу не выветриваются… И все-таки они начали поднимать руки. Поднимают, несмотря на то, что им вдалбливают, что мы не берем пленных, что мы мучаем и расстреливаем тех, кто сдался… Нет, просто побеждают разум и опыт войны. И притом, друзья мои, не имеем мы с вами права забывать, что когда-то пять миллионов немцев проголосовали за Тельмана.

И он, мой тезка, усталый и небритый, вдруг начинает напевать:

…Заводы, вставайте,

Шеренги смыкайте,

На битву шагайте, — шагайте, шагайте…

Марш Коминтерна. Знакомый с юности мотив. Как странно звучит он тут, в промерзлом, пропахшем карболовкой подвале, где сидят на койках, на полу, лежат в проходах вдоль стен чужие немецкие солдаты. Фадеев с интересом посматривает на Николаева.

— Черт возьми, а вы, майор, пожалуй, правы. Да-да-да, правы. Лозунг «Смерть немецким оккупантам!» сменил на грифах наших газет «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Но этот наш старый лозунг, он, конечно же, живет… Ну ладно, все это пленные. А перебежчики есть?

— Есть перебежчик… Один, — усмехается майор Николаев и рассказывает его историю: — Бой тут шел через улицу. Сражающиеся сидели в противоположных домах. Улучив минуту затишья, четверо немцев, бросив оружие, с листовками в руках сиганули из подворотни и побежали через дорогу. Троих скосил их собственный пулемет, ударивший им в спину. Четвертый добежал до окна дома, находившегося напротив, и, пока наши стрелки, схватив за шиворот, втаскивали его в окно, свои успели ранить его, как говорит полковник Дьяконов, в деликатное, неназываемое место.

— Вот он, — Николаев показывает на щуплого солдата, лежащего на койке под шинелью.

Подходим к нему. Он со страхом смотрит на ромб в фадеевской петлице и начинает бормотать, что он в нас не стрелял, просит учесть, что он добровольно перебежал к нам, а потом что-то говорит о старушке матери, которая ждет его, единственного сына, в Баварии.

Он уже рассказал все, что знал о немецком гарнизоне Великих Лук, рассказал об укрепленных точках, о складах, даже об убежище начальника гарнизона, которое, по его словам, помещается где-то недалеко, в районе железнодорожного депо, в подвале. Сам он там не был, но посыльные туда ходили, и туда же вел провод. По-видимому, он уже не в первый раз повторяет все эти слова, и младший лейтенант, хорошенькая девушка-переводчица, передает нам эти сведения, брезгливо посматривая на того, кто их сообщал.

— Странный тип. Все просит не расстреливать его.

— Так мы же не гитлеровцы, мы пленных не расстреливаем, откуда вы это взяли? — произносит Фадеев, рассматривая этого щуплого солдата.

— Нет-нет, господин генерал, не говорите так. Я знаю. Я понимаю, что иначе вы не можете. Ведь мы такого тут у вас натворили. Но меня, пожалуйста, не надо. Я же сам перебежал и все рассказал. — И вдруг, привскочив на койке, говорит: — Гитлер капут! — А потом добавляет, по его мнению, по-русски: — Гитлер тшерт!

Свои тоже смотрят на него с презрением. Подходит пожилой немец и, спросив разрешения говорить, заявляет:

— Если бы у нас знали, что вы действительно не расстреливаете пленных и даже кормите их, все бы переменилось.

Тут вдруг выясняется любопытная деталь. Чтобы поддержать дух окруженного великолукского гарнизона, генерал-фельдмаршал Клюге после того, как посланные им танки, таранившие извне кольцо окружения, были отбиты, на самолете прислал ящик с железными крестами. Именем фюрера каждый участник боев за Великие Луки получал Железный крест II степени. Каждый офицер — крест I степени. А начальник гарнизона фон Засс был награжден рыцарским крестом.

— Мы спросили вот этого перебежчика, где его крест, — рассказывает девушка-переводчица. — Он полез в карман, неудачно вывернул его, и на пол упали… целых три креста. Смутился. Постарался наступить на них ногой. А потом объяснил, что два из них принадлежат его товарищам, что он просто взял их у убитых, чтобы, по его словам, видите ли, переслать их матушкам. Врет, наверняка врет.

Что-то очень знакомое померещилось мне в этом егозливом, заискивающем типе. И Фадеев разрешил эту загадку:

— Бэ Эн, помнишь того мародера? Того «палевого эсэсовца» там, под Ржевом? Да-да-да… одного поля ягоды.

Я помнил, конечно. Но у того была идея обогащения. А этот, содравший со своих мертвых товарищей боевые награды и отличия, уличенный в этом, смущенно бормочет в свое оправдание:

— Поверьте мне, я хотел послать это их родителям на память.

— Вот гад! — Эти слова вырываются у девушки в армейском полушубке. Совсем юной девушки с румяным лицом и усталыми глазами много пережившей, много повидавшей женщины. Это Тамара Портнова, здешняя комсомолка, около года партизанившая в лесах, не раз ходившая в город на разведку, а сейчас принимающая участие в боях в качестве проводника штурмовых групп…

Обратный путь мы совершаем молча. Перед глазами у меня стоят почему-то картины, виденные в начале этого наступления. Красавец узбек с точеным смуглым лицом, застывший на снегу с гранатой в руке… Русоволосый русский богатырь, распростертый возле, рядом с врагами, которых он уничтожил. И эти простые, такие разные лица на фотографиях погибших в бою коммунистов, тех, кто уже здесь, в Великих Луках, вступил в партию… И где-то возле перепуганной физиономии этого мародера с выпуклыми глазами, просящего его не расстреливать, и рыжий лобастый эсэсовец в брезентовых веригах, начиненных золотым ломом. Ведь все они примерно одного возраста: года двадцать два — двадцать три. Вот люди социалистического мира и вот она, «раса господ», которую успел вывести Гитлер в великой Германии, Германии Вольфганга Гёте, Людвига Бетховена, Карла Маркса, Рудольфа Дизеля. Раса «северных бестий», для которых он мнит построить свой «новый порядок» на всей земле.