Ночь в горах

Ночь в горах

Полёт протекает нормально: видимая местность совпадает с картой, моторы работают ровно, беспокойные облака остались позади, болтанка прекратилась.

Однако радоваться было рано — впереди нас ожидали новые трудности: надо было разыскать в одном из ущелий, среди горных массивов, опознавательные огни партизанских костров. Затем, с акробатической ловкостью не зацепив какой-нибудь утёс, снизиться между горными отрогами до площадки, сделать расчёт и сесть на площадку. На словах просто…

Повторяю про себя слова приказа: «Сесть, даже рискуя целостью самолёта!» Но куда садиться? Довериться огням? А если партизаны за это время перебрались на другое место и огни — всего-навсего вражеская ловушка, а площадка — западня?

Напрягая до боли зрение, различаю постепенно две горные цепи, тянущиеся параллельно друг другу, угадываю между этими хребтами глубокую впадину, может быть, долину. Если партизаны действительно находятся где-то поблизости, то их надо искать только здесь. Удобнее места трудно найти.

Лечу на предполагаемую расселину. Проходит пять минут. Вот уже виднеется глубокая вытянутая котловина. Расстояние между обрамляющими ее горными хребтами около десяти километров; над долиной клочьями висит туман. Да, площадка здесь, и нигде больше! Перехожу в спираль.

Снижаться становится всё опаснее. Пока мы летели над горами, гребни их, несмотря на мрак, хотя бы слабо выделялись на фоне воображаемой линии горизонта. Теперь же мы очутились в настоящей бездне. Партизанских костров, как назло, всё не было.

Замедляю снижение. Утюжим воздух по склонам котловины.

Даём зеленую ракету, в ответ — молчание. Включаем кодовые огни. Штурман сигналит: точка, тире, две точки, тире. Мерно поют моторы, я попеременно перекладываю машину с правого на левое крыло, а земля по-прежнему не подает признаков жизни.

Неужели мы ошиблись?! Где-то здесь, если верить карте, должно быть озеро.

Снова набираю высоту. Спрашиваю штурмана:

— Какой курс на озеро?

— Курс сто пятьдесят градусов, время пятнадцать минут, — отвечает, видно волнуясь не меньше, чем я, штурман.

Летим по направлению к озеру, отсчитываю минуты. Если мы не ошиблись, под нами вот-вот должно появиться озеро.

Молчавший до сих пор механик беспокоится.

— Командир, — ворчит он, — воздух утюжим, утюжим без толку, а как на базу полетим?

— Ничего, Боря, сейчас разыщем цель, сядем, потом ты из-за голенища достанешь свои запасы, и мы благополучно вернёмся домой.

Плох тот механик, который не скрывает от командира корабля хотя бы самое малое количество бензина. У нашего Бориса этот драгоценный запас всегда есть. На эти-то тайные резервы я и рассчитываю теперь.

В момент, когда мы окончательно разуверились в себе, под нами блеснула водная гладь небольшого горного озера. Недаром мы со штурманом Толей потрудились в Бари над картой! Все расчёты оказались правильными — выходит, мы ещё четверть часа назад летали над партизанским лагерем. Непонятно только: почему он не отвечал нам? Что ж, попробуем ещё раз зайти, теперь я полностью уверен, что не ошибся. А раз так, разворот на сто восемьдесят градусов — и обратно в ту котловину! Да и небезопасным было для нас болтаться здесь — легко привлечь внимание противника. Немецкие аэродромы были расположены восточнее горного хребта, на расстоянии каких-нибудь пятидесяти километров.

Итак, мы находились в тылу противника. Где-то в этом районе должны патрулировать немецкие истребители — «мессеры», хорошо знакомые мне по прежним полётам к советским партизанам. От вражеских истребителей наш самолёт совсем не был защищён. На мне лежала ответственность за десантников, за свой экипаж и ценный груз. Поэтому я решил вернуться на цель, посигналить ещё раз и покружить снова над котловиной минут пятнадцать. Если же и на этот раз никто не отзовётся, повернуть немедленно обратно на базу. Бензина и в самом деле оставалось в обрез…

Снова котловина, а вокруг неё зубчатые горы. В стороне от нашего курса полыхает зарево пожаров, видно, как стреляют, идёт жаркий бой.

Снова заходим на чёрный провал долины, даём повторно зелёную ракету. Поглядываю на часы: прошло пять минут, десять… Неужели наша длительная подготовка окажется напрасной, неужели пропадет полёт? Неужели, после того что нам пришлось испытать за эту ночь, мы вернемся ни с чём? А время между тем истекает…

Мы близки были к отчаянию. Как вдруг — что это? Или мне померещилось? Нет, вижу отчетливо: раз, два, три, четыре… Десять белых световых точек, с ровными интервалами между каждой, зажигаются в чёрной яме под крылом.

Бесспорно — это огни посадочной площадки! Под нами — цель!

Однако и на этот раз меня охватывают сомнения. В тыл противника мне приходилось летать не раз, но наши партизаны обычно выкладывали совсем иные посадочные сигналы. Они вырывали глубокие ямы и в них разводили костры. Со стороны, для гитлеровцев, огни эти были незаметны, а с воздуха лётчик их легко обнаруживал. Тут же целая иллюминация, притом, кажется, ещё и электрическая! Полное пренебрежение маскировкой! Кто же это может быть? Нет ли тут какой провокации? Уж не ловушка ли?

Набрав немного высоты, я перевалил через возвышенность и отвернул влево, чтобы следом нырнуть в извилистую долину. Огни аэродрома потерялись из виду. Мы стали огибать пологость хребта, двигаясь ниже гребня гор. Внезапно нас обстреляли ружейно-пулемётным огнем: видно, мы нарвались на немецкую колонну на марше. К счастью, поблизости находилось ущелье и нам легко было в нём укрыться. Лишь бы оно не заканчивалось тупиком…

Мы все напряжены до крайности. А вдруг наскочим на скалу? Ведь это только наше предположение, что ущелье выходит в долину.

Мы летели теперь на высоте не более двухсот метров над землёй и девятисот пятидесяти метров над уровнем моря. Огней по-прежнему не видно, сплошной мрак. Ущелье под нами извивается змеёй. А по расчётам времени лагерь партизан должен быть вот-вот.

— Шасси! — командую механику.

— Есть шасси! — отвечает Боря.

Впереди на миг мелькнули заветные огни — и снова мрак. Скорость падает.

Вдруг перед самым носом самолёта возникает чёрная стена. Вот это сюрприз! Фары у меня уже зажжены, и я отчетливо представляю: ещё секунда-другая — и мы врежемся в деревья!

Инстинктивно рву штурвал на себя и хриплым от возбуждения голосом кричу механику:

— Форсаж!

Моторы, переведённые на максимальные обороты форсированного режима, неистово ревут, и самолёт с трудом переползает через возвышенность. Внизу ещё раз мелькнул ярко освещённый старт.

Наступает напряжённейший момент перед посадкой.

— Щитки! — кричу механику.

Механик выпускает щитки, и мы стремительно несёмся вниз. Стрелка вариометра отсчитывает десять — двенадцать метров в секунду.

И вот в самую последнюю секунду перед посадкой новые препятствия: старт снова пропадает из виду, а навстречу с бешеной скоростью несётся стена леса.

— Форсаж!.. — повторяю приказание.

Перед нами расстилается ровная посадочная полоса. Механик убирает газ, один за другим проносятся под крылом огни старта. Огромным физическим напряжением удерживаю самолёт от падения… Стартовые огни остаются позади, у самой границы площадки, я не сажусь, а тяжело плюхаюсь на землю.

Ну и посадочка! Увидел бы её мой покойный инструктор из Тамбовской лётной школы, задал бы он мне перцу!

Тотчас же развернув самолёт и отрулив обратно в сторону, освещаю окрестность, стараясь угадать, куда нас угораздило сесть: к врагам или друзьям?

Но вот со старта мне замигали лампой: приглашают! Не теряя времени, я отрулил на линию, с которой в случае опасности можно было бы немедленно взлететь, затем следую световому приглашению. А мысли между тем одна тревожнее другой: что, если это гитлеровцы и я сам полез к ним в ловушку? Вступать в бой или сдаваться? Нет, дудки — всё, что угодно, только не плен!

— Боря, — говорю тихо механику, — сейчас я стану на старт, но ты мотор и фары не выключай! Если это немцы, автоматы в руки, полный газ — и поминай как звали! Понятно?.. Уйдём, как полагаешь?

Борис утвердительно кивает головой, улыбается весело. Но меня не проведёшь — чувствую, улыбка у него деланная, да и себя ловлю на том, что улыбаюсь неестественно.

Пассажиры нашего самолёта напряженно вглядываются в окна. Рассмотреть что-нибудь толком трудно, кругом темь, стартовые огни погашены.

Сноп лучей от фар самолёта вырвал из темноты лесистый холм, последний барьер перед площадкой, которому я обязан вороньей посадкой.

Лампочка продолжает призывно мигать, и вокруг этой то вспыхивающей, то меркнущей световой точки бегает и суетится множество незнакомых людей.

Зарулив на стартовую линию, снова разворачиваю самолёт на сто восемьдесят градусов, прощупываю фарами взлётную дорожку, проверяю курс. Готово, препятствий для взлёта нет!

Лопасти винтов работают на малых оборотах, отбрасывая назад слабую струю горячего воздуха; в такт дыханию моторов мерно вздрагивает самолёт. Медлить больше нельзя: пожаловал в гости — выходи на люди! А кто они, эти люди?..

Оставив механика в пилотской кабине, беру автомат и вместе с вооружившимися штурманом, вторым пилотом и радистом прохожу к пассажирам. Обычно у нас, в гражданской авиации, двери самолёта открывает радист, он первый сходит на землю.

Радиста экипажа, как и штурмана, зовут Толей.

— А ну-ка, Толя, — обращаюсь как можно бодрее к радисту, — к своим прямым обязанностям приготовься!

Не спеша, еле переставляя ноги, Толя идёт к выходу. Толя — человек гражданский, и вначале я колеблюсь, правильно ли поступаю, посылая его первым на разведку. Но, глянув на его богатырскую фигуру могучего, широкоплечего сибиряка, который, как говорят, у себя, в родной тайге, ещё в юности один на медведя ходил, я успокаиваюсь. Такой парень, даже не стреляя, одним прикладом автомата, а то и кулаком человек пять сразу сшибет.

Толя нажал ручку, дверь распахнулась. Тотчас раздалась команда, похожая на немецкую, лязгнуло оружие. Радист инстинктивно попятился назад, рывком потянул за собой дверь, и она мгновенно захлопнулась.

Повернув ко мне перекошенное от страха лицо, Толя кричит:

— Их там целая шеренга выстроилась! Форма — фрицевская, все с автоматами! Не иначе, как влипли мы!

Всё, казалось, было ясно. Я поспешно прошёл обратно к себе в пилотскую кабину, с удовлетворением отметив, что мои пассажиры держат автоматы на изготовку. Порядок!..

Я уже взялся за штурвал, готовясь скомандовать механику: «Газ!» — как меня вновь одолели сомнения. Жалко было поворачивать, не выполнив задания! Да и удрать мы всегда успеем, к тому же в нас пока не стреляют…

Передумав, я вернулся в кабину и снова отправил Толю к двери. На этот раз в сопровождении переводчика Феди.

— Спроси только у них, что они за люди? — наказал я радисту.

В тот момент, когда Толя резким толчком ноги распахнул дверь, хлопнул выстрел и кверху взвилась белая ракета; она разом осветила площадку и строй вооружённых людей, вытянувшихся вдоль самолта. Люди что-то кричали хором. Федя перевёл:

— «Греческие партизаны! Добро пожаловать, русские гости!»

Догорающая ракета ярко осветила мужественные лица. Воины стояли «смирно», сохраняя строй. Большая часть из них была одета в серо-зелёную форму, все они были хорошо вооружены и продолжали что-то кричать, но шум моторов заглушал звук голосов. Я приказал механику выключить один из моторов, второй оставил. На всякий случай.

Спустив трап, с автоматами на шее мы стали один за другим сходить на землю. Прозвучала незнакомая команда, и строй взял автоматы на изготовку. Мы судорожно вцепились в своё оружие. Грянул залп в воздух, следом прозвучало троекратное «ура» на греческом языке.

У нас отлегло от сердца — сомнений больше не оставалось: мы — у своих! Перед нами почётный караул, залп был приветственный.

От строя отделился невысокого роста сухощавый человек, в аккуратно пригнанной форме, перетянутой портупеей. Человек этот был ещё не стар, но виски его изрядно серебрились; на строгом, аскетическом лице, как угли, горели чёрные глаза.

Отрекомендовавшись командиром греческого партизанского отряда, он рассказал, что партизаны узнали нас сразу по красным звёздам на крыльях самолёта. Выражая свою радость по поводу прибытия первых посланцев великой Страны Советов, командир заволновался, голос его дрогнул.

Недолго думая старший среди наших пассажиров полковник Г. М. Попов заключил партизана в объятия, радуясь этой счастливой встрече.

Строй дрогнул, все смешалось, мы очутились в толпе греческих партизан. Не помню, сколько рук я пожал, сколько получил и роздал поцелуев. Мы все — и хозяева и гости — были пьяны от охватившей нас буйной радости.

Посыпались взаимные расспросы. Ну и досталось же тут нашему переводчику Феде! Его, казалось, раздерут на части. Но зато и ухаживали за ним больше, чем за кем-либо другим из нас, — без него нельзя было обойтись.

Началась выгрузка самолёта. Мы должны были спешить, чтобы пересечь линию фронта под покровом ночи. Работали дружно. Любо было смотреть, как принялись за дело гости и хозяева!

У меня были с собой московские папиросы «Москва — Волга». Заметив, что многие курят, я стал угощать их. Вокруг меня сразу сгрудилась толпа, каждый хотел получить папиросу, даже коробку и ту отобрали у меня. Те, кому папирос не досталось, окружили счастливчиков: каждая папироса переходила из рук в руки, её рассматривали, пробовали прочесть золочёную надпись на гильзе. Никто, к моему удивлению, не закурил: подаренную папиросу, любовно осмотрев, бережно закладывали за отворот пилотки.

Досада взяла меня: и дал же я маху! Греки курят только сигареты или трубки, к нашим гильзам с твёрдым мундштуком они непривычны. Однако неужели им неинтересно попробовать, каков табак? Когда я спросил об этом одного из партизан, тот дружелюбно хлопнул меня по плечу.

— Напрасно беспокоитесь, — перевел мне Федя его слова, — очень хорошие папиросы, просто замечательные! Но пока мы будем беречь их, закурим все сразу в День Победы!

В разгар нашей разгрузки явился английский офицер связи. Мы признали его сразу: белый цвет его кожи резко выделялся среди смуглых партизанских лиц, да и британская колониальная форма светло-кофейного цвета вместе с пробковым шлемом были нам хорошо знакомы.

Небрежно волоча ноги в желтых крагах, сухопарый и долговязый, с бледным продолговатым лицом англичанин подошел к полковнику Попову и ленивым жестом, приложив два пальца к головному убору, стал расспрашивать, как мы рискнули сесть наугад в горах, на незнакомой площадке.

— Я вас вовсе не ждал! — процедил он сквозь зубы.

— Возможно, — нашёлся полковник, — что вы нас и не ждали. Но вот они ждали с нетерпением!

Тут советский офицер сделал широкий жест, указав рукой на обступивших нас партизан.

— Господин офицер, — вмешался я в разговор, — ждали вы нас или не ждали, сейчас уже неважно… Вы лучше скажите: почему так долго не отвечали? Вы же видели наши световые сигналы и ракету?

— А я и не собирался вам старт выкладывать, — ответил англичанин всё так же невозмутимо. — Вас здесь вообще не должно было быть! Мы ждали сегодня французский самолёт из Каира. Вам просто повезло: вы подстроились под время его прилёта — вот и пришлось вас принимать.

— Ну, пустяки, — сглаживая мою резкость, добродушно заметил майор Иванов. — У нас есть такая пословица: всё хорошо, что хорошо кончается!..

Партизаны окружили самолёт тесным кольцом. Федя не успевал переводить. Они просили передать привет Москве, приглашали посетить их в лучшее время на освобождённой греческой земле, выкрикивали нам дружеские пожелания.

Командир партизан долго не отпускал моей руки: просил прилетать почаще.

Особенно трогательным было прощание с нашими пассажирами — одиннадцатью советскими офицерами, с которыми мы сроднились за эту богатую переживаниями ночь. Их ждали трудные переходы по горной местности, стычки с немецкими карателями. Вся боевая страда партизанской жизни была у них впереди. Но мы твёрдо надеялись, что будем ещё летать к ним, будем не раз встречаться.

Перед последним рукопожатием майор Иванов сунул мне листок из блокнота:

— Вот адрес… Попадёшь раньше меня в Москву, зайди к жене и дочери, передай им привет!

Мы обнялись, поцеловав друг друга троекратно, и взяли друг с друга слово встретиться в недалеком будущем…

Фары самолёта освещали гладкую взлётную дорожку, очертания ближних гор, затянутых дымкой предутреннего тумана.

Моторы запущены, крутятся лопасти винтов, отбрасывая назад мощную струю воздуха. В свете фар мечутся командиры, они никак не могут оторвать партизан от самолёта.

— К взлёту готовы? — спрашиваю экипаж.

— Готовы к взлёту! — звучат ответные слова.

Рёв моторов на взлетной мощности отозвался в горах тысячеголосым эхом, за хвостом взвился столб пыльного вихря.

Теперь домой, на базу!

Разворот, ещё разворот… Облегчённый самолёт послушно набирает высоту, по спирали выбираясь из глубокого колодца. Гребни гор уже под нами, наша высота — две с половиной тысячи метров.

— Командир, на обратный путь горючего не хватит! — огорошивает меня механик.

— Где же ты был раньше, чёрт бы тебя побрал! — не стерпел я.

Ну что ж, не хватит на изломанный маршрут, полетим по прямой — она ведь, как известно, является наикратчайшим расстоянием между двумя точками.