НА ВОЗДУШНЫХ ТРАССАХ
НА ВОЗДУШНЫХ ТРАССАХ
Снова на Родине
Настал долгожданный день. 19 июня 1945 года, через сорок дней после окончания войны, был получен приказ о нашем возвращении на Родину. По-братски распрощавшись с югославскими товарищами и получив ордена Партизана Югославии, наш экипаж оторвался от аэродрома Земун под Белградом, взяв курс на Львов — Киев.
Прошло много лет, а я всё не могу забыть того перехватывающего горло волнения, с каким подлетал к Москве. Я чувствовал себя так, будто вернулся из долгих утомительных странствий, и всё, что я видел в родной столице, по-особому радовало и удивляло меня.
…В Москве я узнал много новостей, повидался с военными и невоенными друзьями и знакомыми. Но, как ни велики были события последних дней, как ни приятно было отмечать вместе с москвичами всенародные торжества по случаю победы, на сердце было неспокойно. Желание встретиться с сестрой Таисией и от неё узнать о судьбе всей нашей семьи не оставляло меня.
Сдав «Десятку» и получив отпуск, я выехал из Москвы в Ленинград. Моё появление в Ленинграде для сестры было полной неожиданностью. Мы не виделись с Таисией много лет, но она сразу узнала меня и, плача и счастливо улыбаясь сквозь слёзы, крепко обхватила меня за шею.
— Павел, Павлуша! Вот какой ты стал! — радовалась и удивлялась сестра.
Она усадила меня рядом с собой и не отпускала от себя ни на шаг.
Я пробыл у сестры несколько дней, часами слушал её горестные рассказы о муках, испытанных земляками из Смоленщины в дни фашистской оккупации, о героических днях ленинградской блокады. И, конечно, узнал о своих близких: о том, как погиб дедушка, как чуть не сожгли фашисты сестру Паню с детьми, и о многом-многом другом.
Немало я насмотрелся горя за годы войны, но и теперь колючий ком подкатывал к горлу, как только сестра начинала вспоминать пережитое.
Как-то утром за завтраком сестра читала газету. Вдруг она спросила:
— Кроме тебя, Павел, в гражданской авиации есть ещё какой-нибудь лётчик Михайлов Павел Михайлович?
— Что-то не припомню, — ответил я.
— Ну, значит, это о тебе! — воскликнула сестра, поспешно протягивая мне газету.
Не сразу понял я, что могло взволновать Таю. Пробегаю первую страницу, смотрю… Указ Президиума Верховного Совета о присвоении звания Героя Советского Союза… Стоп! Теперь-то я и сам прочел, что нам, четырём лётчикам гражданской авиации: Езерскому Дмитрию Сергеевичу, Михайлову Павлу Михайловичу, Павлову Владимиру Федоровичу, Шипилову Василию Алексеевичу — присвоено высокое звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и Золотой Звезды. Чувство горячей радости прихлынуло к сердцу. Я был горд и за себя и за своих товарищей. Все мы были участниками боевых действий на Адриатике, все помогали доблестным балканским партизанам в их трудной борьбе с гитлеровцами. Мы с честью выполнили долг советских пилотов.
Вскоре нас пригласили в Москву, в Кремль, и там Михаил Иванович Калинин вручил всем золотые медали Героя Советского Союза. По-отцовски ласково и сердечно приветствовал он каждого награждённого, и от этого особенно хорошо и празднично становилось на душе.
Поля сражений остались позади. Страна звала нас, пилотов, к мирным, трудовым заботам. Отпуск мой кончался, меня назначили рейсовым пилотом на международные линии.
Летал я в Берлин и в Софию, в Бухарест и в Прагу, в Белград и Хельсинки. Сколько примечательных встреч, сколько интересных пассажиров довелось узнать в пути: тут и наши зарубежные друзья, едущие в Москву, и передовые люди Советской страны, спешащие на деловые встречи в различные города мира.
Особенно же мне нравилось летать в Берлин: трасса пролегала над моими родными местами — над Смоленщиной. Шёл 1948 год. Один из полетов в Берлин совпал со знаменательным событием в моей лётной жизни: командование вручило мне значок лётчика-миллионера! В этот первый миллион налётанных мной километров входили и рейсы на передовую с боеприпасами, и полёты к белорусским и украинским партизанам, и боевая работа на Балканах. Включалась в этот счёт и последняя моя работа на международных линиях.
Полёты на мирных воздушных трассах стали теперь обычным занятием каждого пилота, кто был воздушным партизаном в дни войны. Как и прежде, выполнять рейсовые полёты под руководством Тарана было одно удовольствие.
Однажды осенним утром Таран проводил наш экипаж в очередной путь. Возвращались мы после утомительного рейса Москва — Стокгольм — Москва в тот же день. Время было позднее, темнота скрывала аэродром вместе с прилегающими к нему сооружениями. Сгустившиеся облака зловеще громоздились над авиагородком.
Приземлившись, я обратил внимание, что работники аэродрома, встречавшие нас на перроне, против обыкновения, чем- то удручены, неразговорчивы. На этот раз среди них не было ни одного командира корабля. Такое же подавленное настроение было и у сотрудников метеостанции, куда я пришел сдать метеобланки.
Я не вытерпел и спросил, ничего не подозревая:
— Что за траурное настроение во Внукове сегодня?
Синоптик только мельком взглянул на меня. Причину этого странного поведения людей мне удалось узнать лишь в диспетчерской. Сдерживая рыдания, дежурная рассказала мне, что произошло. Григорий Алексеевич Таран вместе с Алексеем Ивановичем Семенковым отправились на охоту. Они любили охотиться недалеко от аэродрома, на опушке леса, — это было их заветное место.
Семенков и Таран вдвоём часто бродили с ружьём и почти никогда не возвращались с пустыми руками. В этот день они, доехав, по обыкновению, до места охоты, поставили машину у обочины дороги и разошлись в разные стороны. Не успел Таран сделать и нескольких шагов, как испуганный хрустом сучьев заяц выскочил с лежки. Таран прицелился, выстрелил из одного ствола и, конечно, не промахнулся. Стрелок он был меткий! Но заяц был не убит, а только ранен, он прыгнул вперёд и прижался к земле. Таран, войдя в охотничий азарт, решил во что бы то ни стало настигнуть свою добычу и с ходу ударил зверька прикладом. Тут-то и произошла катастрофа: второй ствол после выстрела оставался заряженным; от сотрясения при ударе курок соскочил, прогремел выстрел, и весь заряд попал Тарану в живот… Григорий Алексеевич не сразу упал — он только выронил ружье, прикрыв ладонями рану.
Семенков, не успевший отойти далеко, прибежал на выстрел, немедленно кликнул шофёра; вдвоём они уложили Тарана в машину и помчались в Москву.
Григорий Алексеевич, теряя сознание, с трудом прошептал Семенкову:
«Я… кончился…»
«Да что ты, — утешал его Алексей Иванович, — это с твоим-то здоровьем! Сейчас тобой займутся врачи, через две недели снова будешь на ногах!»
«Нет, Лёша, — отвечал еле слышно Таран, — это всё… Прошу тебя об одном: не забывай моих детей!..»
Через двадцать минут бешеной гонки Григорий Алексеевич был доставлен в больницу и тут же положен на операционный стол. К сожалению, на этот раз медицина оказалась бессильной: как ни бились лучшие хирурги, сохранить жизнь Тарана не удалось.
Мы все, недавние ученики Григория Алексеевича, тяжело переживали эту утрату. В годы войны тоже приходилось хоронить товарищей и друзей, но это происходило в боевой обстановке — там жертвы неизбежны. А тут? Блестящий пилот, герой Великой Отечественной войны, прославленный ас гражданской авиации, всегда выходивший целым и невредимым из самых трудных боевых операций, погиб от нелепого случая. Это было ужасно, это просто не укладывалось в голове!
Само собой разумеется, Семенкову не пришлось брать на себя заботу о детях Тарана. Государство целиком обеспечило семью погибшего.