Глава четырнадцатая ВОЙНА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четырнадцатая

ВОЙНА

Начало лета 1914 года было мирным и спокойным, несмотря на упорные слухи о возможной войне. Сезон в «Ковент-Гардене» закончился в конце июня «Тоской» — спектаклем в честь вдовствующей русской императрицы Марии. Никто тогда не мог представить, что это станет последним выступлением Карузо в Лондоне… В его жизни не было ни одного запланированного «прощания». Он не знал, что уже распрощался с любимыми им Веной и Берлином…

Двадцать восьмого июня 1914 года, за день до последнего выступления Карузо в Лондоне, в Сараево боснийский анархист Гаврило Принцип убил эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену. Мир стремительно приближался к невиданной до этого катастрофе…

Карузо, как обычно, отправился отдыхать в Италию. На сорок втором году жизни он продолжал выступать по-прежнему много, но организм его уже с трудом справлялся с большими нагрузками. О состоянии здоровья Карузо в этот период можно судить по одному из его писем другу в Неаполь: «Если бы я знал, к чему приведет моя слава, то лучше бы стал хористом. В течение последних трех лет меня измучили головные боли. Я не знаю, что делать. У меня такое чувство, будто я больше себе не принадлежу…»[331]

Первую часть лета Карузо провел на вилле Рины Джакетти в Ливорно, где он мог укрыться от непрерывного потока посетителей и гостей, жаждавших с ним общения. Однако головные боли сильно омрачали его отдых. Со временем они стали сильнее, чаще и не прекращались уже до конца его дней. Это была не обычная мигрень, а нечто более серьезное. Шею Энрико в моменты приступов словно сводила судорога. Рина всячески старалась помочь ему, делая массаж и следя за сохранением в доме тишины и покоя. Чтобы отвлечься и расслабиться, Карузо обычно рисовал шаржи на домашних, друзей, посетителей, подчас на совсем незнакомых людей.

Рина и Энрико были счастливы. Рина искренне любила Карузо и старалась окружить его максимальным вниманием и комфортом. Они общались легко и непринужденно, не ссорились и не трепали друг другу нервы. Карузо называл свою подругу «Ринучча» («маленькая Рина»), а она его Гико или Кико — точно так же, как и Ада.

Большую часть времени Энрико и Рина проводили вместе. Они раскладывали пасьянс, гуляли по пляжу, ходили в гости или на бега. Каждое воскресенье Рина с детьми Карузо ходила на мессу в церковь (Энрико редко посещал храм). Мимми запомнил, как однажды по окончании мессы один ревнивый муж выстрелил в свою жену, но случайно попал… в композитора Пьетро Масканьи, выходившего из церкви, ранил его, к счастью, не сильно, в голову.

Несмотря на желание отдохнуть в семейном кругу, Карузо не удавалось избежать визитеров. Его дом часто был полон знаменитостями из самых разных кругов — главным образом, конечно, музыкальных. Карузо и Рина нередко захаживали к Руджеро Леонкавалло, Пьетро Масканьи, вилла которого была по соседству с виллой Рины. Наведывался Энрико и в гости к Пуччини в Торре-дель-Лаго.

Начало войны застало Карузо в Ливорно. Согласно одному из пунктов контракта, в подобном, экстраординарном, случае Леднер обязан был аннулировать все выступления Карузо в текущем сезоне. Энрико был этим крайне недоволен и отправил Леднеру несколько весьма резких писем. Но вскоре понял, что тот не виновен, извинился и предпочел не омрачать дружбу со старым другом[332].

В аналогичной ситуации оказался и другой певец «Метрополитен-оперы», Андрес де Сегурола. Он должен был выступать в ряде спектаклей в «Дон Жуане» в Зальцбурге на моцартовском фестивале, организованном знаменитой сопрано Лилли Леманн. Не зная, где искать баса, чтобы сообщить ему об изменении планов, Леманн отправила телеграмму его близкому другу. Адрес был указан так: «Энрико Карузо, знаменитому итальянскому тенору». Естественно, телеграмма дошла очень быстро. Карузо знал, что Сегурола в Милане. Он связался с ним и пригласил к себе на несколько недель. Позднее испанский певец вспоминал это время как одно из самых счастливых в жизни, несмотря на все более тревожные вести, поступавшие с фронта.

Какое-то время Италия сохраняла нейтралитет, и Карузо решил, что мисс Сайер с младшим сыном должны остаться в Италии. Так как тогда почти все были убеждены, что война не продлится более нескольких месяцев, то возможность взять сына с собой в Америку Карузо даже не рассматривал. В итоге Мим-ми провел в Италии пять лет — с 1914 до 1919 года.

Девятнадцатого октября 1914 года в римском театре «Костанци» должен был состояться концерт в пользу итальянцев, вынужденных в связи с войной покинуть Германию. Все очень волновались, в первую очередь — сам Энрико. Он не пел в Италии с 1903 года и понимал, что итальянская публика будет судить его довольно строго, ведь многие были настроены к нему недоброжелательно, считая, что он предал родину, не устояв перед соблазном огромных американских гонораров. Некий журналист гневно обвинял Карузо в том, что он не настоящий итальянец, что он забыл собственную страну и давно уже стал американцем. При этом советовал честно это признать и принять американское гражданство, после чего никогда больше не называть себя итальянцем[333].

Карузо ответил в одном из интервью, что никогда не переставал быть итальянцем и, если потребуется, он пойдет простым солдатом в итальянскую армию. Одна из «невест» Карузо, Эмма Трентини, так прокомментировала это заявление: Энрико чересчур тучен, чтобы сражаться с оружием в руках. Но он вполне мог бы служить, например, армейским поваром… Тенор же не уставал повторять, что только карьера привела его в Америку и что он никогда не терял связи с родиной.

Гала-концертом в театре «Костанци» дирижировал Артуро Тосканини. В начале прозвучала увертюра к «Вильгельму Теллю» Дж. Россини. Далее исполнялся второй акт из «Мадам Баттерфляй» с Лукрецией Бори и Джузеппе де Лукой, затем третий акт «Эрнани» Дж. Верди с Маттиа Баттистини и Эджидио Кунего. Несмотря на участие в концерте самого «короля баритонов», главным событием этого вечера, естественно, стали сцены из «Паяцев», которые Карузо исполнил с Бори, Де Лукой, Анджелой Бадой и Риккардо Тегани. Результат превзошел все ожидания. Публика пришла в такой восторг, что Тосканини, изменяя своей привычке, вынужден был на этот раз уступить и дать возможность Карузо повторить «Vesti la giubba». Поддавшись общему энтузиазму, неистово аплодировали и дети Карузо, но Рина остановила их и сказала:

— Мы же одна семья. А семья не должна аплодировать…

Фофо, который слышал отца первый (и единственный!) раз в театре, вспоминал: «Будучи сыном великого певца и артиста, я был похож на сына сапожника из итальянской пословицы, который ходил босиком, потому что его отец делал обувь остальным. До этого я очень редко слышал, как отец поет. Когда он пел ежедневно, я был еще слишком мал, чтобы оценить его мастерство. А за все годы детства я видел отца лишь в течение трех летних месяцев, когда он приезжал в Италию. В это время он пытался отдохнуть и расслабиться, поэтому практически не пел. Тем не менее я представлял его голос очень хорошо, несмотря на редкие минуты, когда он при мне звучал.

Бенефис в Риме был устроен в помощь итальянским беженцам, которые стекались в Италию из мест военного конфликта. Для меня это был страшный вечер. В бинокль я видел, как дрожала рука отца, когда он ударял в большой барабан при выходе в „Паяцах“, и в тот момент я ненавидел сцену, театр, пение и вообще все. Я так разволновался, что заткнул уши и опустил руки только тогда, когда раздался рев приветствий. Все аплодировали, как сумасшедшие. Это был триумф, равного которому я не видел. Отец не выступал в Италии одиннадцать лет, и на его родине нередко можно было услышать крайне нелестные отзывы о вокальной форме Карузо. Когда я услышал овации, у меня потекли слезы радости. Я был невероятно горд за отца — даже не за его успех, а потому, что он опроверг все злопыхательства. Но я пережил такое напряжение, что поклялся больше никогда не ходить на спектакли с его участием. Я не мог больше видеть папу во власти публики — жертвой невероятного напряжения и чувства ответственности перед аудиторией…»[334]

На следующий день все газеты только и писали, что Карузо своим выступлением опроверг все слухи о его проблемах с голосом и доказал, что он действительно является лучшим тенором мира. Отмечалось также, что голос певца стал более «темным» и «тяжелым», но его бархатный тембр остался по-прежнему необычайно красивым и свежим. Очень хвалили Энрико и за актерское мастерство, за умение перевоплотиться в образ и способность передать публике чувства своего героя. Это признание земляков стало одним из самых волнующих и важных моментов во всей артистической биографии Карузо.

После римского бенефиса Энрико сразу же отправился в Америку, чтобы успеть к открытию очередного сезона «Метрополитен-оперы». В Неаполе он не стал заезжать к родным, а сразу поехал в гавань. Мачеха и Ассунта ждали его на пирсе. Он быстро попрощался с ними, и моторная лодка умчала его к теплоходу «Королева Италии». Карузо сопровождали секретарь Арман Лекомте и камердинер Марио Фантини. На борту его встречал Сегурола, прибывший из Генуи. Годы спустя испанский бас рассказал об этом путешествии: «Едва пассажиры увидели, что Карузо приближается на моторной лодке, они стали приветствовать его, размахивая платками.

— О, у вас отличное зрение, — улыбнувшись, сказал Карузо, поднявшись на борт.

Под бурные овации пассажиров он прошествовал по палубе.

Вечером корабль сделал остановку в городе, чтобы пополнить запасы угля. После игры в покер Карузо сказал:

— Андреа, давай завтра пообедаем в Гибралтаре. Присмотри какое-нибудь местечко, где мы могли бы съесть паэлью[335] — я очень ее люблю.

Днем мы отправились в город. Было очень жарко, пыль от лошадей стояла столбом. Нас мучила жажда. Извозчик предложил заглянуть в ближайшую таверну. Мы пересекли границу Англии и Испании и вскоре оказались в довольно живописном месте. Таверна была — ну просто как в „Кармен“! Мы заказали прохладительные напитки и, пока их ждали, разглядывали убранство комнаты. Наше внимание привлек красочный плакат, объявлявший о корриде. На нем был изображен в нарядном костюме тореадор. Карузо спросил меня, кто это такой. Я не знал и спросил хозяина, который без всякого грима и костюма запросто мог бы играть на сцене Лилас Пастью. Мой невинный вопрос вызвал всплеск эмоций.

— Как кто? — спросил он гневно. — Вы испанцы?

Я ответил утвердительно. Хозяин расстроился.

— Как, сеньор? Вы называете себя испанцем и не знаете великого тореадора — знаменитого Гуэрриту? Гуэррита! Самый отважный и самый смелый тореро в Испании! Карамба! Он зарабатывает по десять тысяч песет за каждый бой!

Я перевел его огненную речь Карузо. Тот спросил:

— Сколько это — десять тысяч песет?

— Около двух тысяч долларов, — ответил я.

— Хорошо. Скажи этому человеку, что я получаю за одно выступление больше. Коровы, правда, иногда оказываются рядом со мной, но я совсем не должен их убивать!

Я перевел слова Карузо нашему эмоциональному собеседнику.

— Забавно, — засмеялся хозяин таверны, трясясь всем огромным жирным телом. — Нет, сеньор, никто в мире не зарабатывает столько денег, сколько Гуэррита!

— Это правда, — подтвердил я слова Энрико.

Хозяин несколько секунд молчал. Потом, указав жирным пальцем на тенора, воскликнул:

— Матерь Божья! Вы — Карузо?!»[336]

Дети Карузо остались в Ливорно под присмотром Рины. Мимми совершенствовал итальянский язык, ходил в школу. В отличие от Фофо, его отношения с тетей не складывались. Она почти не обращала на него внимания, не интересовалась учебой, редко с ним разговаривала. В первый же год маленький Энрико попросил тетушку купить велосипед. Она пообещала, что если тот хорошо сдаст экзамены, то она купит. Мальчик очень старался, сдал все на «отлично», что было совсем непросто на новом ему языке, и очень расстроился, когда выяснилось, что тетушка забыла о своем обещании. С этого времени Мимми настороженно относился к тому, что говорила Рина. Но хуже всего было то, что тетя наказывала его за любую провинность, била по лицу, иногда больно царапая ему лицо дорогими перстнями. Более того, после каждого удара она требовала, чтобы Мимми ее благодарил. Однажды, когда Рина в очередной раз попыталась ударить мальчика, тот, защищаясь, закрылся, так что она получила здоровенный синяк и вынуждена была лечиться грязевыми компрессами. Зато после этого она прекратила побои. Тем не менее Рина продолжала срывать гнев на ребенке. Она обладала очень сильным голосом и, когда кричала, было слышно за версту. Правда, с его отцом она всегда разговаривала вкрадчиво и нежно…

Несмотря на бушевавшую войну, в 1915 году Карузо посетил Европу дважды. Он отказался от участия в весеннем турне «Метрополитен-оперы», что едва не рассорило его с Гатти-Казаццей. Директор не мог представить, как будет проходить традиционный тур без главной «ударной силы» театра. Тем более у него хватало и других неприятностей — после долгих лет партнерства он разругался с Артуро Тосканини, в результате чего дирижер ушел из «Метрополитен-оперы» и не появлялся там семнадцать лет. Впрочем, еще одной возможной причиной ухода Тосканини из театра были его запутанные отношения с Джеральдиной Фаррар. У дирижера и певицы был долгий и мучительный роман. В конце концов, Фаррар потребовала, чтобы ее друг оставил семью и женился на ней. Этого Тосканини делать не стал и предпочел уехать в Европу.

В марте и апреле Карузо, выполняя обязательства перед Раулем Гюнсбургом, выступил в Монте-Карло, где спел в трех спектаклях «Аиды» с легендарной Фелией Литвин, которой к тому времени уже было пятьдесят пять лет. Информация об этих представлениях сильно разнится. Секретарь Гюнсбурга писала о нем как о провале, обвиняя во всем и Карузо, и Литвин. Но оба главных участника рассказывали о немалом успехе, который выпал на их долю.

В сентябре Карузо пел в миланском театре «Даль Верме» в «Паяцах» под управлением Тосканини с великой Клаудией Муцио и Луиджи Монтесанто (выступавшим в очередь с Арманом Краббе). Между этими двумя поездками в Европу с мая по август Карузо гастролировал в Латинской Америке. Таким образом, в этом году ему не удалось, как обычно, отдохнуть летом и он смог позволить небольшую передышку лишь в октябре.

Приглашение в Латинскую Америку организовал импресарио Вальтер Мокки. Карузо очень не хотел терять летний отпуск, поэтому, чтобы отвязаться от настойчивого импресарио, решил запросить совершенно невероятную по тем временам сумму — 300 тысяч лир за десять спектаклей. Это было почти в два раза больше, чем он получал за то же количество выступлений в «Метрополитен-опере». К великому своему удивлению (и, в общем-то, неудовольствию), он получил немедленное согласие.

Прошло двенадцать лет с тех пор, как Карузо последний раз был в Южной Америке.

В Буэнос-Айресе он остановился в лучшей гостинице «Плаза» и в тот же вечер получил телеграмму, что 1 июня от туберкулеза умерла его Ассунта. Потеря еще одного родного человека сильно расстроила Энрико, хотя он и не был особо привязан к сестре. Он постарался превозмочь скорбные чувства и петь. Ему впервые пришлось выступать на новой сцене театра «Колон»[337], самой большой тогда в мире. В Буэнос-Айресе, так же как и в Монте-Карло, его первым спектаклем оказалась «Аида», в котором произвела подлинную сенсацию блистательная Роза Раиза. Певица спела настолько изумительно, что тенор, о душевном состоянии которого, естественно, никто в зрительном зале не подозревал, даже несколько стушевался на ее фоне.

В это время в Латинской Америке гастролировали две труппы, и обе представляли собой звездный состав. Здесь пели Бернардо де Муро, Иполито Ласаро, Джильда далла Рицца, Амелита Галли-Курчи, Роза Раиза, Тина Поли-Рандаччо, Хина Спани, Женевьева Викс, Марио Саммарко, Джузеппе Данизе, Титта Руффо, Джулио Чирино.

Естественно, главный интерес все же вызывали обладатель «золотого голоса» Карузо и — Титта Руффо, чей голос Сегурола сравнивал по мощи с Ниагарским водопадом. Две оперные суперзвезды были в приятельских, но не близких отношениях. Когда они оба оказывались на одной сцене, то, казалось, хотели превзойти самих себя. Публика неистовствовала, наблюдая за этим своеобразным состязанием. Сорокадвухлетний Карузо и тридцативосьмилетний Руффо имели триумфальный успех, выступая вместе 4 августа в первом акте «Паяцев» в Буэнос-Айресе и 16-го в полном представлении оперы в Монтевидео.

Еще на корабле Карузо приглянулась Амелита Галли-Курчи, молодая сопрано, которую некоторые называли преемницей Тетраццини. С ней Энрико выступал в «Лючии ди Ламмермур», а вне сцены оказывал недвусмысленные знаки внимания. Однако девушка не спешила отвечать на ухаживания тенора, тем более она была замужем за художником Луиджи Курчи и обожала своего супруга. Раздраженный редкой для него неудачей, Карузо написал Гатти-Казацце письмо, в котором назвал Галли-Курчи весьма посредственной певицей, не заслуживавшей приглашения в ведущий театр мира. В результате Амелиту не приглашали на сцену «Метрополитен-оперы» вплоть до 1921 года. Солисткой этой труппы она стала только после смерти Карузо. После гастролей в Латинской Америке Карузо и Галли-Курчи больше не выступали вместе. Правда, в следующем году вместе участвовали в записях секстета из «Лючии ди Ламмермур» и квартета из «Риголетто».

Сезон, который начинался в целом неплохо, был несколько испорчен неприятным эпизодом: в третьем акте «Лючии ди Ламмермур» Карузо сорвал верхнюю ноту. И публика, и критики простили тенору неудачу, но сам Энрико ужасно разволновался и не вышел вторично на поклон, потому что услышал в зале одинокий свист. Не вышел даже несмотря на то, что после этого знака недовольства аргентинская публика, поддерживая Карузо, буквально взорвалась аплодисментами.

Некоторые были столь возмущены поведением «свистуна», что прислали Карузо коллективное письмо со словами поддержки. По слухам, «освистывание» организовал Вальтер Мокки — импресарио южноамериканского турне. Об этом же сообщалось и в анонимном письме, которое Карузо вскоре получил. По всей видимости, подобной выходкой Мокки хотел показать, что гонорары Карузо сильно завышены, а может, просто был в плохом настроении (Мокки славился скверным характером; два десятилетия спустя по его доносу был арестован и заключен в тюрьму другой участник этого турне — Титта Руффо, причем ордер на его арест подписал лично Муссолини).

Четвертого августа 1915 года в Буэнос-Айресе состоялся гала-концерт, на котором Карузо и Руффо в последний раз вместе появились на сцене, о чем тогда, конечно, никто знать не мог. Именно эти двое певцов были в центре всеобщего внимания. А несчастный Иполито Ласаро, превосходно исполнивший арию Туридду, был воспринят лишь в качестве «разогрева» публики перед первым актом «Паяцев», в котором должны были петь Руффо и Карузо. В этот день все трое были засняты на фотопленку, но Ласаро впоследствии был на снимке заретуширован, так что остались видны лишь Карузо и Титта Руффо; в подлинном виде снимок был опубликован относительно недавно. Титта Руффо впоследствии вспоминал: «Это были сенсационные, незабываемые вечера… Билеты в театр бывали всегда распроданы за несколько дней. Мы с Карузо наперегонки старались петь как можно лучше, но так же наперегонки нервничали, так как прекрасно понимали, какая на нас лежит ответственность. Два главных отрывка оперы — „Пролог“ и ариозо „Смейся, паяц“ — были записаны нами на пластинки. Публика приходила в театр, чтобы услышать в точности то, что было ей известно, и, учитывая ту цену, которую люди платили за билеты, горе тому, кто не на все сто процентов ответил бы этой толпе, жаждавшей музыкальных эмоций. Достаточно было бы пустяковой погрешности, чтобы быть растерзанным. Латиноамериканская публика освистывает без всякой пощады, и с тем же фанатизмом, с каким возносит артиста до небес, через несколько дней повергает его в прах»[338].

Выступления в Буэнос-Айресе сопровождались драматичными событиями в личной жизни Карузо — ведь именно здесь обосновалась сбежавшая от тюремного заключения в Италии Ада Джакетти. Встреча была неизбежна. И она состоялась.

…Прибыв в 1909 году в Италию из Нью-Йорка и договорившись о ежемесячной финансовой поддержке от Карузо, Ада решила воплотить в жизнь свою заветную мечту — вернуться на сцену. Она выступала в Генуе, Вене, Милане, гастролировала в Сан-Паулу, исполняя главные сопрановые партии, однако в окружении отнюдь не первостепенных артистов. На их фоне она чувствовала себя примадонной. Однако десятилетний перерыв не пошел на пользу ее голосу, а времени на совершенствование техники у нее не было. Поэтому нынешний успех Ады не шел ни в какое сравнение с ее триумфами прежних лет.

Тринадцатого ноября 1913 года в театре «Колизео» в Буэнос-Айресе она единственный раз в жизни спела заглавную роль в «Кармен», причем ее партнером был двадцативосьмилетний Аурелиано Пертиле, только начинавший свою блистательную карьеру. Хотя публика и приветствовала Аду, между строк последовавших затем рецензий читалось, что голос певицы стал увядать.

Кармен стала последней ролью, исполненной Адой на сцене.

В 1914 году она вынуждена была проститься с оперной карьерой и заняться преподаванием пения. Однако петь не перестала. Британский импресарио Джозеф Фенстон вспоминал, что в 1920-х годах в одном из кабаре Буэнос-Айреса он заметил статную пожилую даму, певшую «Vissi d’arte»[339]. Он похвалил ее пение и спросил:

— Вы были оперной певицей, так?

— Да. Я — Ада Джакетти, — с гордостью ответила дама[340].

Грустный финал, разбитая жизнь…

В 1915 году Ада Джакетти жила на деньги, высылаемые Карузо. Преподавание почти не давало дохода.

Можно только предполагать, что испытывали Энрико и Ада во время встречи в Буэнос-Айресе… Ада не упрекала Карузо в том, что он, по сути, оклеветал ее и лишил возможности жить на родине. Более того, она призналась, что хотела бросить Ромати, но тот пригрозил, что убьет ее детей, да и самого Карузо. Ада знала о связях Ромати с преступным миром, поэтому не сомневалась, что он выполнит угрозу. Она поведала, что именно поэтому в Ницце вынуждена была отказать Энрико, когда он умолял ее вернуться, хотя сердце ее разрывалось от боли. Впрочем, возможно, что это была лишь отговорка…

В эти дни Карузо и Ада виделись довольно часто. Однако шаткий мир был мгновенно разрушен, когда Энрико, рассказывая о детях, обмолвился, что хотел бы жениться на Рине. Ада взорвалась. Карузо пробовал убедить ее, что детям нужна мать и свой дом. Но для Ады даже сама мысль о браке ее сестры с Карузо была недопустимой. Она повторила давнюю угрозу:

— Ты должен жениться, не спорю. На ком угодно, только не на моей сестре. Если женишься на Рине, я убью вас обоих!..

Несмотря на то, что Карузо было трудно запугать и уж меньше всего он был склонен поддаваться шантажу — в любой форме, здесь он капитулировал. Он так и не женился на Рине, хотя искренне любил ее и юридических препон для брака не было.

В Буэнос-Айресе Ада посетила все спектакли с участием Карузо. О чем могла думать эта женщина, слушая его голос, видя сходящую с ума публику? Что вспоминать?..

Несмотря на разногласия, Карузо и Ада расстались тогда как друзья. Позднее они возобновили переписку, но теперь в своих письмах Энрико был очень сдержан, обращаясь к Аде как к другу, а не как к любимой женщине. Рина, конечно, знала, что Ада с Энрико виделись в Буэнос-Айресе, однако, будучи женщиной умной, в разговорах с любимым не затрагивала эту тему. Она ни на минуту не сомневалась в привязанности к ней «ее Гико».

Последний раз за время этих гастролей Карузо появился на сцене театра «Колон» в Буэнос-Айресе 30 августа 1915 года. Затем сразу же отправился в Италию, где должен был петь в миланском «Даль Верме», куда его пригласил Артуро Тосканини для выступления в благотворительных спектаклях в помощь итальянским музыкантам, которые в связи с войной вынуждены были вернуться на родину из Германии и Австро-Венгрии.

После двух спектаклей «Паяцев» в одной из рецензий отмечалось: «Карузо вернулся к нам после многолетнего перерыва с голосом более „тяжелым“, более „темного“ тембра, который, однако, стал чище и мужественнее. Намного увеличилось дыхание, улучшилась выразительность исполнения. По своей природе его голос теперь можно назвать драматическим»[341].

В октябре вся семья, включая, разумеется, Рину, собралась на вилле «Беллосгуардо» (позднее, когда тенор уехал в Америку, его родные перебрались на виллу «Ле Панке»). Однако, увы, обстановка в стране меньше всего способствовала отдыху и умиротворению.

Двадцать четвертого мая 1915 года Италия вступила в войну против Австро-Венгрии. Еще перед войной в стране назрел конфликт между низшими сословиями и «синьорами». Теперь «низы» посчитали, что именно «синьоры» спровоцировали эту ужасную войну. Тот факт, что офицерами были, как правило, выходцы из богатых и аристократических семей, на это мнение повлиять не мог. Сельские жители всячески демонстрировали ненависть к зажиточным слоям. Энрико Карузо-младший вспоминал, как в 1913 году, когда вся семья возвращалась в открытом автомобиле из Неаполя, кто-то из прохожих бросил в автомобиль большой кусок кактуса и попал в Рину. Карузо приказал остановить машину, вышел и в самых резких выражениях отчитал обидчика. Но уже через год ситуация обострилась настолько, что в подобные поездки приходилось брать пистолеты и винтовки. Война со всей откровенностью обнажила противоречия итальянского общества.

Военное противостояние почти всех стран Европы перессорило многих бывших друзей, многим создало подчас неразрешимые проблемы. Так, в разгар триумфальных гастролей в России был вынужден спешно покинуть страну Лео Слезак. У Эмми Дестинн отобрали паспорт и запретили покидать Богемию, чем Карузо был сильно расстроен, так как видел в ней одну из лучших партнерш по сцене и был к ней очень привязан.

В 1915 году ко всем прочим неприятностям в семье Карузо добавились еще и медицинские: тяжело болел Мимми. Рина Джакетти приняла горькое решение об аборте. По непонятным причинам она не захотела иметь от Энрико ребенка.

Война все больше входила в жизнь родных тенора. Стали возникать проблемы с топливом, поэтому на вилле «Ле Панке» было холодно. В начале года правительство конфисковало у Карузо два автомобиля и трех из четырех лошадей. Все это привело к тому, что Рина вынуждена была на зиму снять во Флоренции квартиру, куда она переехала вместе с детьми Карузо. В 1916 году Фофо достиг восемнадцатилетия, то есть призывного на тот момент возраста (во времена юности его отца в армию призывали в двадцать один год). Рина, души не чаявшая в племяннике, обратилась за помощью к друзьям — высшим военным чинам Флоренции, и с их помощью Фофо получил отсрочку от службы в армии на весь 1916 год. Желая сойти за непригодного к воинской службе, Фофо, крепкий и плотный, решил похудеть. Для этого после каждого приема пищи он бегал в ванную и старался вызвать рвоту. За несколько месяцев он стал похожим на скелет, сильно подорвав здоровье. Увы, жертва была напрасна, и в следующем году его все-таки призвали в армию.

В 1915 году в «Метрополитен-опере» была возобновлена опера К. Сен-Санса «Самсон и Далила», которой и открылся новый сезон. Главные партии исполняли Карузо, Маргарет Матценауэр, Паскуале Амато и Леон Ротье. Постановка прошла с огромным успехом. Критики отмечали, что голос Карузо идеально подходил для героической партии Самсона. Но этот успех был результатом огромных усилий, которые прикладывал певец, чтобы соответствовать своей репутации и исключительному в мире оперы статусу. Он ежедневно занимался по многу часов, не пропускал ни одной репетиции. Вместо того чтобы заменить этой партией какие-нибудь другие, он просто добавил ее к прежним. Таким образом, его нагрузка сильно возросла, что, естественно, не могло не сказаться на здоровье. Сыграло свою роль и курение. У Энрико участились приступы головной боли. Все это отразилось и на характере, и на внешности — Карузо стал раздражительным и резким с окружающими, он опять сильно располнел и выглядел значительно старше своих лет.

Во время представлений «Самсона и Далилы» Карузо иногда попадал в довольно-таки смешную ситуацию, причем комизм ее усугублялся торжественностью момента действия. Энрико не вполне свободно владел французским языком, у него были проблемы с произношением, и порой он допускал ошибки. Так, в первом акте в сцене, когда Самсон призывает иудеев сплотиться, он поет, что видит огненный меч в руках ангелов: «Je vois dans les mains des anges!» Но Карузо произнес одно слово чуть-чуть иначе — почти с незаметной разницей для того, кто не владеет французским в совершенстве. Однако зрители, хорошо знавшие этот язык, при этом хихикали. Потому что вместо «anges» (ангелы) у Карузо получалось «singes» (обезьяны)! Когда тенору разъяснили, в чем дело, он пришел в ужас — ясно, что одно лишь слово «обезьяна» после инцидента в Центральном парке приводило его в бешенство. А тут получалось, что он сам напоминает зрителям об этом идиотском эпизоде! На всех последующих спектаклях он, доходя до злосчастной фразы, так нервничал, что не мог вспомнить, какой же из двух вариантов правильный.

В этом же сезоне произошел бурно обсуждавшийся в прессе инцидент. Джеральдина Фаррар, успевшая стать настоящей звездой немого кино (и после разрыва с Тосканини вышедшая замуж за красавца-актера Лу Теллегена), попыталась привнесла кинематографический опыт на сцену. Незадолго до этого она с блеском сыграла Жанну д’Арк и Кармен в немых, естественно, фильмах[342]. В первом акте «Кармен» в «Метрополитен-опере» Фаррар весьма реалистично дралась с хористками — «работницами» табачной фабрики, так что те получали от нее достаточно увесистые тумаки. В следующем акте она, разбушевавшись, чересчур сильно ударила Карузо-Хозе. Энрико был в замешательстве. В третьем акте, когда Кармен пыталась убежать от Хозе, Карузо железной хваткой сжал запястье Фаррар. Джеральдина пыталась вырваться изо всех сил. Неожиданно Карузо отпустил ее руку, и примадонна со всего размаху грохнулась на пол сцены. Обменявшись за кулисами «любезностями», партнеры вынуждены были вновь, взявшись за руки, с улыбками выходить к публике, имитируя нежную любовь друг к другу. Злясь друг на друга, они разошлись по домам. Однако этот пустяковый инцидент был так раздут прессой, что оба участника, которым надоело отвечать на вопросы журналистов, с ним связанные, в сердцах поклялись, что больше никогда не будут выступать вместе. Однако еще бушевал скандал, когда Кармен и Хозе, столь трагично закончившие отношения по ходу сюжета оперы, помирились и до самой смерти тенора оставались добрыми друзьями.

В сезоне 1915/16 года Энрико появлялся на сцене часто: три, четыре, иногда даже пять раз в неделю, из пятидесяти спектаклей в «Метрополитен-опере» он пропустил всего один. Ко всему прочему, он участвовал в утомительных гастролях театра в Бостоне и Атланте. «Метрополитен-опера» видела в Карузо свой главный «бренд». Ничто не должно было умалять его статус величайшего певца своего времени. Однако от постоянного напряжения здоровье тенора стало сдавать. У него начались сильные головокружения. Он консультировался с докторами, но диагноз никто из них поставить не смог. Один врач предложил ему диету (вероятно, чтобы снизить давление), и к концу сезона Энрико похудел на десять килограммов.

К проблемам со здоровьем добавились новые душевные травмы. Некоторые критики начали буквально стравливать Карузо с другими тенорами. Так, после выступления Энрико в Бостоне 7 апреля 1916 года в «Аиде», критик Олин Даунс написал, что голос Карузо износился и стал просто ужасным. При этом он сравнивал его с Джованни Дзенателло и делал вывод, что тот пел партию Радамеса в сто раз лучше. Естественно, эти слова сильно задели Карузо. Но вскоре выяснилось, что это было лишь начало травли великого певца…

А 24 апреля в Атланте произошло событие, очень растрогавшее Карузо. О нем напоминает одна из известнейших фотографий тенора, на которой он запечатлен вместе с женщиной, касающейся его губ. После истории в Центральном парке Карузо очень боялся новых провокаций и никогда не оставался тет-а-тет с незнакомой женщиной. Если подобное вдруг случалось, он приходил в ужас и мог буквально выбежать из комнаты. Какой-нибудь поклоннице приблизиться к нему и прикоснуться к своему кумиру было невозможно — Энрико всегда хранил дистанцию и категорически требовал этого от представительниц слабого пола. Но для Хелен Келлер, которая изображена вместе с тенором на этом удивительном снимке, было сделано исключение. В течение нескольких минут она стояла рядом с Карузо, держа пальцы на его губах и горле.

Как-то Марк Твен назвал Хелен Келлер самой выдающейся женщиной со времен Жанны д’Арк. И он имел на это все основания. В возрасте полутора лет Хелен Келлер перенесла тяжелую болезнь, после которой лишилась зрения и слуха. Казалось, что можно сделать с человеком, у которого утрачены основные каналы получения информации о мире? С человеком, погруженным в вечную тьму, окруженным вечным молчанием?.. Когда девочке исполнилось семь лет, с ней стала заниматься Энн Салливан, которая, проявив незаурядные терпение и талант, смогла почти полностью социализировать несчастного ребенка. Она давала девочке разные предметы и писала на ладони их названия, в результате чего та смогла освоить особый язык[343]. Хелен поступила в школу для слепых. В 1904 году в возрасте 24 лет Хелен с отличием окончила престижный колледж Рэдклифф, став первым в мире слепоглухим человеком, получившим высшее образование. Она овладела несколькими европейскими языками, написала семь книг, самая известная из которых, «История моей жизни» («Story of my life»), издана и на русском языке. В зрелые годы Келлер развила бурную деятельность, привлекая внимание общественности к проблемам людей, обделенных природой тем или иным каналом восприятия. Она побывала с лекциями в тридцати пяти странах мира.

Случай Хелен Келлер стал грандиозным прорывом в изучении людей, страдающих расстройствами зрения и слуха. Он продемонстрировал феноменальные возможности человеческого мозга и вдохновил психологов[344] на разработку новых методов обучения больных. В конце своей долгой жизни Келлер была награждена Президентской медалью Свободы (одной из двух высших наград США), а позднее в Америке была выпущена монета с изображением этой удивительной женщины.

А тогда, в 1916 году, обуреваемая невероятной жаждой познания мира, Хелен Келлер попросила позволения при помощи рук «послушать» самого великого певца своего времени. Естественно, Карузо согласился. На следующий день после встречи в ежедневной газете Атланты появилась статья, которую тут же процитировали едва ли не все крупные газеты Америки и Европы. Ее заголовок гласил: «Несравненная Хелен Келлер через прикосновение слушает великого тенора Карузо». В ней сообщалось: «В понедельник утром Хелен Келлер, самая известная слепоглухая женщина в мире, положила свои пальцы на губы и горло всемирно известного тенора Энрико Карузо в его апартаментах в отеле „Джорджиан“ и „слушала“, как он исполняет плач Самсона…

Карузо пел дивную арию из первой сцены последнего акта оперы „Самсон и Далила“, которая в понедельник вечером звучала в театре. Это песня ослепленного великана, закованного в цепи, медленно и мучительно толкающего тяжелый мельничный круг, который мелет зерно для филистимлян, заключивших его в темницу.

Это песня больного человека, с разбитым сердцем, громко взывающего к Богу с мольбой простить его слабости и грехи.

С силой и чувством Карузо исполнял „Плач Самсона“ так, как никогда ранее.

И пока он пел, его глаза наполнялись слезами, а его голос — силой и пафосом этой арии.

— Восхитительно, восхитительно, — вздохнула мисс Келлер. — Хоть я и не могу видеть ваше лицо, я могу почувствовать, как трогательна ваша песня.

И Карузо сказал, пока она держала руки на его губах:

— Через ваши пальцы я чувствую вашу душу. Она сияет и в ваших голубых глазах!

Амато, Сконьямильо, Фучито и другие певцы „Метрополитен“, присутствовавшие в комнате, тоже не могли сдержать слез.

Простившись с женщиной, Карузо вышел в волнении в свою комнату и провел там около часа. После его ухода мисс Келлер пребывала в холле в полубессознательном состоянии — так сильно тронул ее душу голос несравненного тенора»[345].

Когда Карузо приехал в Европу в мае 1916 года, он был совершенно истощен физически и решил провести все лето на вилле «Беллосгуардо», где собирался подготовить партию Неморино для новой постановки «Метрополитен-оперы». Это не была для него новая роль, но в связи с изменениями, которые претерпел его голос, необходимо было ее по-новому осмыслить.

Правда, в начале лета Карузо и думать не мог о пении — так он устал. Вместо этого он что-то делал руками, часто помогал рабочим. Читал газеты, рисовал, красил. Он любил свою землю, свою виллу, свои деревья и кустарники. Сам выращивал помидоры. Много ходил пешком.

Несмотря на войну, виллу продолжали благоустраивать. Правда, не все проекты ее хозяина были удачными. Так, кто-то ему посоветовал заняться на вилле виноделием. Карузо заказал в Германии двенадцать дубовых бочек диаметром более трех метров и завел виноградник. Однако весь урожай смог заполнить четверть всего одной бочки. Когда Карузо понял, что ошибся, он подарил бочки соседям-фермерам, за что те были очень ему благодарны.

Тенора по-прежнему мучили сильные головные боли. Когда они начинались, ему не оставалось ничего, кроме как ждать, когда приступ закончится. Несколько снимал боли аспирин, который Леднер присылал ему из Германии или Швейцарии. Массаж, который делала Рина, уже не помогал. Доктора оказывались бессильны и не могли назвать настоящую причину болей.

Со второй половины лета Карузо стал ежедневно заниматься с Бруно Бруни — аккомпаниатором, прибывшим специально для работы над партией Надира в «Искателях жемчуга». Энрико во время распевок никогда не пел полным звуком — он старался одновременно и тренировать голос, и не изнашивать его. Позднее он рассказывал биографу: «Очень жаль, что люди не представляют, как тяжело мне нужно работать, чтобы добиться вокальных успехов. Они полагают, что я пою, так как имею голос; им кажется, что это не так трудно. На мой взгляд, это хорошо, что им так кажется, так как артист не должен выносить на публику подготовительную работу. А ведь для того, чтобы добиться хорошей техники, нужны невероятные физические усилия! Упражнения для мускулов, день за днем на протяжении многих лет, пока они не разовьются до такой степени, когда будут в состоянии выполнять любые задачи… Если бы кто-нибудь ко мне приблизился и посмотрел, как дрожат мои руки после работы над одной лишь трудной фразой, то никогда не мог бы сказать, что пение для меня — дело легкое!»[346]

В личной жизни тенора все оставалось без перемен. Карузо и Рина Джакетти были счастливы вместе. Когда они расставались, Рина думала, что разлука продлится восемь, максимум девять месяцев, и надеялась, что это время пролетит быстро.

Однако в следующий раз Карузо вернулся в Италию только через три года.