Глава тринадцатая «ТА ИЛЬ ЭТА…»: РИНА И МИЛДРИД

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава тринадцатая

«ТА ИЛЬ ЭТА…»: РИНА И МИЛДРИД

В 1912 году в жизнь Карузо вновь вошла Рина Джакетти. В последний раз выступая с Энрико в 1907 году в «Ковент-Гардене», она была не в лучшей психологической форме в связи с крахом ее отношений с любимым. Это сказалось на ее голосе, и успехи на сцене у Рины чередовались с провалами. Тем не менее певица продолжала выступать на престижнейших сценах Европы.

После вполне успешных выступлений в «Ла Скала» и Монте-Карло в 1910 году, где она, кстати, была партнершей Шаляпина, певшего не обычную для его репертуара роль Коллена в «Богеме», Рина внезапно оставила оперную карьеру. Возможно, достигнув пика успеха, она почувствовала своеобразное удовлетворение и некую законченность этой части жизни. Возможно также, что на ее решение повлияли и личные обстоятельства. В это время она мучительно расставалась с Эдоардо Скарфольо, богатым владельцем издательского дома «II Mattino» («Утро»), главным продуктом которого была одноименная газета — популярнейший печатный орган Италии тех лет. Рина болезненно переживала этот разрыв и находилась в депрессии.

Гвидо Джакетти был сильно расстроен, когда Ада сбежала от Карузо. Он любил Энрико как сына, гордился его успехами, искренне желал ему счастья. При этом он понимал, как тот страдает без Ады, и мучительно искал способ облегчить его горе. Вскоре после распада семьи между Гвидо Джакетти и Карузо состоялся долгий тягостный разговор, имевший в финале неожиданный поворот. Старик признался, что его младшая дочь Рина по-прежнему любит Энрико, и предложил ему… жениться на ней!

Каким ни парадоксальным было это странное предложение, Карузо над ним задумался вполне серьезно. Ведь если в его жизни и был человек, который любил его давно и бескорыстно, так это именно Рина. Эти размышления привели к тому, что Рина и Энрико вновь возобновили отношения. Дело дошло даже до того, что Карузо объявил всем близким знакомым о намерении жениться на ней.

Лето 1912 года Карузо с сыновьями и Риной провел на курорте Монтекатини, расположенном в нескольких милых от Флоренции. Это место славилось лечебными источниками, привлекавшими туристов со всего мира. Почти весь летний сезон там была праздничная карнавальная атмосфера со множеством развлечений. Карузо снял апартаменты в гостинице «Ла Паче». В это время на курорте отдыхала едва ли не вся музыкальная элита Италии: Леопольдо Муньоне, Умберто Джордано, Пьетро Масканьи, Джакомо Пуччини и многие другие. Городок дарил веселье, чувство беззаботности и легкости.

Рина была счастлива. Пятнадцать лет она любила Карузо, и теперь наконец они были вместе. То же чувство подъема испытывал и Энрико. Он был невероятно заботлив, доброжелателен, щедр. Он не мог представить жизнь без семьи и с энтузиазмом строил с Риной планы на будущее.

Слухи о возможном бракосочетании знаменитого тенора и Рины Джакетти проникли в печать. Узнав об этом, Ада отправила Карузо лаконичную телеграмму: «Если ты женишься на Рине, я убью вас обоих».

Как ни странно, угроза подействовала. Карузо, которого и так никакими силами никто не мог заставить пойти к алтарю, и на этот раз не отважился узаконить отношения. Однако Рина слишком сильно любила Энрико, чтобы придавать этому обстоятельству большое значение. Она готова была быть рядом с Карузо при любой форме их отношений. Несмотря на то что они прожили вместе два года, Рина, в отличие от Ады, которую именовали «синьорой Карузо», всегда именовалась исключительно «синьорина Джакетти».

Больше всего расстроился из-за несостоявшегося брака Фофо, который был очень привязан к тете, ведь она всегда заботилась о нем больше, чем мать! И времени он проводил с Риной неизмеримо больше, нежели с Адой. На его взгляд, брак отца и Рины смог бы стать идеальным и, что самое важное — он компенсировал бы отцу страдания, нанесенные матерью.

Энрико Карузо-младший вспоминал: «Жизнь на курорте была очень насыщенной. По утрам меня и Фофо водили к источнику и заставляли пить эту ужасную минеральную воду. Я старался это делать как можно меньше, всячески как бы невзначай ее проливая. Но папа, Рина и Муньоне, а также их друзья были убеждены в целебных свойствах этой отвратительно пахнущей жидкости. Они считали, что вода может излечить их от любой болезни и оздоровить их тучные тела.

Вечерняя жизнь на курорте била ключом. Я помню, меня водили на разные спектакли, причем не только оперные. Так, например, мы были на „Веселой вдове“ Ф. Легара. Отец взял меня и на „Паяцев“. Когда спектакль закончился, мы вместе отправились за кулисы поздравить исполнителей. У меня ничего не осталось в памяти от спектакля, но зато очень хорошо помню выражение лица тенора, когда он узнал, что в зале находился Карузо собственной персоной!

Когда случались выходы в свет, тетя Рина надевала вечернее платье. С точки зрения итальянца, она была на редкость привлекательной женщиной и знала, как подчеркнуть свои достоинства. У нее были густые темные волосы, блестевшие в солнечных лучах после того, как их каждое утро укладывала горничная. У нее была прическа в стиле принцессы Евгении, с длинными вьющимися локонами. Она обычно носила украшенное драгоценностями красивое платье с глубоким вырезом, подчеркивавшим ее красивую полную фигуру. У тети была узкая, затянутая в корсет талия и широкие бедра. Она была невысокого роста, но ее длинное платье создавало впечатление, что она выше, чем была на самом деле. Когда она вместе с отцом выходила куда-нибудь, держа его под руку, то смотрелась просто великолепно! Ее гордая осанка отражала чувство счастья по поводу того, что она была невестой знаменитого тенора»[321].

После отдыха на курорте Карузо с сыновьями и Риной отправился навестить мачеху и старшего брата Джованни, который вернулся с фронта, к счастью, невредимый, куда был взят в качестве резервиста. В октябре 1912 года Турция признала поражение и начались мирные переговоры.

Мимми тогда впервые посетил родной город отца, о котором тот ему столько рассказывал.

«Это была моя первая поездка в Неаполь, — вспоминал младший сын певца. — Я был счастлив увидеть, наконец, родной город папы, посмотреть на Везувий и Неаполитанский залив. Тогда же я впервые увидел бабушку — Марию Кастальди-Карузо и мою тетю Ассунту. Фофо до этого часто оставался в Неаполе у родственников и очень любил Ассунту. Она была болезненной грустной девушкой, нежной, тихой и, похоже, умственно отсталой. До этого меня предупреждали:

— Будь осторожен, твоя тетя сумасшедшая!

Это напугало меня, и при виде ее я попятился. Она сделала попытку привлечь меня к себе, протянула руки и сказала:

— Мимми, иди же к своей тетушке!

— Нет, ни за что! Вы сумасшедшая! — ответил я.

У бедной Ассунты началась истерика. А я получил от Фофо такой пинок, что пролетел через всю комнату:

— Никогда больше не говори своей тете такого! Иди, извинись перед ней и поцелуй руку!

Я так и сделал, и тетушка ласково погладила меня по голове. Мои страхи рассеялись, и мы очень хорошо ладили все то время, пока жили вместе. Тетя жила с моей неродной бабушкой в квартире, которую купил для них Карузо. Традиции Южной Италии предписывают, чтобы женщины носили траур в течение пяти лет после смерти близкого родственника. Так как дедушка Марчеллино умер в 1908 году, то обе женщины ходили в черном. Мрачная одежда, казалось, соответствовала обстановке квартиры и выражению их лиц. До сих пор помню кондовую мебель и темно-красные шторы, закрывавшие окна. Ассунта никогда не была замужем. В детстве она много болела — вероятно, из-за недоедания или потому что была последним ребенком сорокачетырехлетней женщины, измученной недугами и частыми беременностями, и так никогда и не поправилась. Мой отец всегда поддерживал ее материально, но вряд ли испытывал к ней особую привязанность. Я никогда не слышал, чтобы он хотя бы заговорил о ней, пока она была жива, или вспоминал после того, как умерла. То, что папа в одном из писем к Зиске назвал ее идиоткой, говорит о том, что он не питал никаких иллюзий в отношении ее умственных качеств»[322].

В конце лета 1912 года Карузо отправился в Милан, чтобы принять участие в суде по его иску к Аде, Чезаре Ромати и еще двум предполагаемым лжесвидетелям. Однако Ада на суд не явилась, из-за чего суд перенесли на октябрь, а Карузо вынужден был отменить ряд выступлений в Берлине. Перед тенором стояла дилемма. С одной стороны, он понимал, что дает журналистам повод посудачить о его личной жизни и покопаться в «нижнем белье». С другой — он желал компенсации за тяжелейшую травму, которую получил из-за циничного поведения Ады и ее окружения. Поэтому все-таки решил довести дело до конца. На суде несколько свидетелей подтвердили, что между Ромати и Адой существовали интимные отношения. Так, Джино Филиберти, когда-то служивший на вилле «Ле Панке», рассказал, как однажды ночью он застал Чезаре Ромати и Аду в спальне Карузо, после чего Ада его немедленно уволила. Да и сам Ромати не скрывал связи с Адой и описывал свою близость с ней в манере, близкой к «Декамерону» Боккаччо. Из глаз Карузо, слышавшего эти признания, не раз лились горькие слезы.

В своем иске Карузо обвинял Аду Джакетти и Ромати в клевете, а еще несколько человек в лжесвидетельстве и подделке документов. Ада утверждала, что у нее есть письмо с предложением контракта, который сорвался из-за вмешательства Энрико, однако тенор утверждал, что этот документ сфальсифицирован.

Суд также рассматривал сделанное ранее заявление Ады, что Энрико отобрал у нее драгоценности на сумму около 60 тысяч долларов. Однако у адвокатов Карузо были документы, подписанные Адой, из которых следовало, что у нее нет никаких претензий к бывшему спутнику жизни. В одном из них был также пункт, что она отказывается от выступлений в театрах Северной Америки. На суде также выяснилось, что Чезаре Ромати имел весьма сомнительную репутацию альфонса и авантюриста. Живя на деньги жены, он использовал других женщин для финансирования своих проектов.

Ни Ада Джакетти, ни Чезаре Ромати не были, скорее всего, повинны конкретно в том, что им инкриминировалось. Ромати, по сути, фигура малосимпатичная, оказался лишь поводом. Не было бы его — роль, которую он сыграл в истории разрыва Ады и Карузо, занял бы кто-то другой. Поступок же Ады был решением выстраданным. Ее можно понять и пожалеть. Но тут одно страдание столкнулось с другим, не меньшим, если не большим. Страданием великого певца, вся дальнейшая жизнь которого оказалась отравленной. Он никогда не мог забыть ни Аду, ни обиду, которую она ему нанесла. И он ни минуты не сомневался в том, что любыми, пусть даже не всегда достойными средствами виновницу необходимо наказать. Естественно, и этот процесс он выиграл. Адвокаты Карузо предлагали ограничиться наказанием в виде условного срока и штрафа. Однако суд оказался более строгим. Ада Джакетти была признана виновной в клевете на Карузо и приговорена к году тюрьмы и штрафу в тысячу лир (сейчас это было бы чуть больше пяти тысяч долларов). Ромати за взяточничество приговорили к году тюремного заключения, причем предыдущий условный срок был отменен. Однако из-за амнистии, которая тогда проводилась, срок всех обвиняемых был снижен на три месяца, а штраф с Ады уменьшен до ста лир. Кроме того, все обвиняемые должны были оплатить судебные расходы Карузо на адвокатов в размере тысячи лир.

Так закончился этот очень драматичный судебный процесс. Ответчики имели неосторожность обжаловать приговор, в результате чего Апелляционный суд не только поддержал прежнее решение, но и увеличил размер штрафов.

Ада Джакетти во время суда находилась в Милане. Как только она узнала о приговоре, то сразу же покинула Италию и обосновалась в Буэнос-Айресе. На итальянскую землю она больше никогда не возвращалась. Роман Ады и Ромати был недолгим. Он не поехал с ней в Южную Америку и продолжил свою прежнюю жизнь альфонса, выманивая деньги у доверчивых женщин. Вскоре его опять арестовали за мошенничество и отправили в миланскую тюрьму.

Сезон 1912 года в «Метрополитен-опере» открылся 11 ноября блистательным на первый взгляд представлением «Манон Леско» с участием Энрико Карузо, Лукреции Бори, Скотти и Де Сегуролы. Однако вскоре выяснилось, что для Бори переход к этой более «крепкой» партии стал ошибкой. Она расшатала ее голос, и в 1915 году певица «замолчала» на последующие четыре года. Карузо остался без одной из самых любимых партнерш. Когда Бори возобновила карьеру, то больше десятилетия не обращалась к этой злополучной для нее роли.

Двадцать четвертого декабря Карузо выступил в «Гугенотах». С ролью Рауля он справился, как обычно, блистательно, но все же это была не «его» партия. Громоздкая и помпезная французская опера была чужда духу и исполнительскому стилю неаполитанца, а виртуозное владение верхними нотами — отнюдь не то, что было главным в «феномене Карузо», что не замедлили отметить критики, правда, в предельно мягкой, не обидной для тенора форме.

Среди новых партий Карузо в этом сезоне была заглавная роль в американской премьере оперы Гюстава Шарпантье «Жюльен», пять представлений которой прошли в конце февраля — начале марта 1913 года. Однако даже участие любимцев публики — Карузо и Фаррар — не спасло оперу от провала. Фаррар, не стесняясь в выражениях, назвала произведение Шарпантье «дикой и запутанной мешаниной». И с этим мнением публика была полностью солидарна. Опера была снята с репертуара.

В целом же сезон был для Карузо успешным и, как обычно, завершился весенним турне «Метрополитен-оперы». Всюду, где только великий певец ни появлялся, он немедленно становился центром самого пристального внимания и поклонения.

По мнению младшего сына, Карузо пел ради собственного удовольствия лишь в юные годы. В зрелые пел для удовольствия других. Пением он зарабатывал. Мимми не слышал ни разу, чтобы отец пел на семейных собраниях или для самого себя. Редко пел за кулисами и вне студии. Единственное исключение — распевки и работа над ролями. Тогда он мог часами оттачивать какую-то фразу или музыкальные фрагменты.

По свидетельству людей, близко знавших Карузо, он не был хорошим вокальным педагогом. Секретарь Энрико Бруно Дзирато рассказывал, что его босс несколько раз на его глазах занимался с неким полицейским, голос которого от этих занятий только ухудшался. Глядя на это, Сальваторе Фучито, аккомпаниатор, композитор и друг певца, сказал:

— Коммендаторе! Вы певец, а не педагог! Лучше продолжайте петь!

Карузо мог быть веселым и беспечным и в то же время предельно серьезным. Он часто разыгрывал друзей, но очень обижался, когда сам становился жертвой розыгрыша.

В юные годы Карузо баловался чревовещательством. В ресторане гостиницы «Сесил» в Лондоне он доводил официантов до сумасшествия, говоря и смеясь голосом маленького мальчика, который мог доноситься из самых разных мест. Но однажды он и сам попал в забавную ситуацию. В лондонском саду Селигманов он решил разыграть гостей, разговаривая с воображаемым собеседником, якобы скрывающимся в ветвях.

— Ты здесь? — спросил Карузо.

К его великому удивлению, из ветвей раздался вполне реальный голос:

— Да. Но не говорите, пожалуйста, папе — а то меня высекут…

Карузо чувствовал себя обязанным соответствовать ожиданиям публики, считал себя ее должником, поэтому очень заботился не только о голосе, но и о своем внешнем виде. Он всегда покупал самую лучшую одежду, тщательно следил за внешностью и любил комфорт.

Он щедро расточал подарки друзьям, покупал драгоценности любимым женщинам. Но экстравагантным в желаниях не был — не покупал ни супердорогие автомобили, ни яхты, ни породистых лошадей.

Со слугами Карузо был одновременно и добр и строг. Он не терпел лени, лжи, некомпетентности или глупости. На обслугу смотрел как на механизм, который помогает ему держаться в хорошей вокальной форме — так, чтобы он мог лучше петь и больше зарабатывать. Он мог взорваться, обругать, но в общем по-доброму относился к людям, прислуживавшим ему.

Карузо был безоговорочно предан друзьям и не допускал никакой критики в их адрес. Дружба давала право просить его о чем угодно, и он редко отказывал близким людям в их просьбах (удивительно, но почему-то в эту категорию не входили оба сына!). Карузо считал, что Бог благоволит ему, и его задача, как более успешного, поделиться с менее удачливыми в жизни. Фрида Хэмпел вспоминает, как однажды в середине зимы у отеля «Никербокер» Карузо заметил дрожащего от холода нищего в рваном жилете. Он немедленно снял с себя пальто с меховой подкладкой и, показав лишь жестом: «Это тебе», — молча вошел в гостиницу[323]. Как бы комфортно себя ни чувствовал Карузо в Нью-Йорке или Лондоне, жить он предпочитал все же в Италии. Проводя с 1903 года в Америке большую половину года, он принципиально не покупал там квартиру. Америка была местом его работы, Италия была его домом. Именно там он собирался доживать оставшиеся дни по завершении оперной карьеры. Так оно и получилось — правда, намного раньше, чем можно было предположить…

В середине мая 1913 года после четырехлетнего перерыва Карузо приехал в Лондон, где его ждали с огромным нетерпением. Несмотря на то что цены были вдвое выше обычного, билеты разошлись моментально. Как сообщалось в газетах, очередь из желающих попасть на галерку вечернего спектакля начала образовываться в 5.45 утра!

Двадцатого мая Карузо появился на сцене «Ковент-Гардена» в «Паяцах» вместе с Кармен Мелис в партии Недды и Марио Саммарко в роли Тонио (партию Сильвио исполнял замечательный баритон и актер Арман Краббе). Тенор начал не очень уверенно — голос временами был неустойчив. Но постепенно он обрел свою обычную форму и вошел в образ. По непонятным причинам Карузо так разволновался, что после знаменитого ариозо, когда под восторженные овации опустился занавес, потерял сознание. Его принесли в гримерную. Там он пришел в себя и смог блестяще закончить спектакль. Зал был буквально загипнотизирован. Один из критиков писал на следующий день: «Возможно, голос Карузо уже не столь звонок, как раньше. Кажется, он немного „потемнел“, стал не столь подвижен. Но это по-прежнему лучший голос в мире…»[324]

В 1913 году в Лондоне появилась небольшая книжечка «Как петь», на титульном листе которой имя Карузо значилось в качестве автора. Для поклонников тенора и тех, кто занимался вокалом, это было как откровение. Еще бы! Самый знаменитый певец современности делится секретами своего вокального мастерства! Монография расходилась невероятно быстро. Однако для Карузо появление книги стало сюрпризом, причем крайне неприятным. Он не писал ее, не давал разрешения на какую-либо публикацию, не разрешал использовать свое имя в качестве автора. Ситуация осложнилась, когда выяснилось, что целые главы книги были «позаимствованы» из труда «Искусство вокальной техники» мадам Мейерхайм, известной парижской преподавательницы пения. Та подала против тенора иск, о чем, естественно, сразу же сообщили едва ли не все газеты мира. На этот раз Карузо вынужден был отвечать на обвинения в плагиате.

Историю появления на свет этой книги поведал два года спустя корреспондент авторитетного журнала «Opera News»: «Все наслышаны о необычайной щедрости Карузо. Мне выпал шанс быть очевидцем одного такого поступка. Некий молодой журналист подошел к Карузо и попросил подписать автобиографическую статью, которую он составил со слов тенора.

Карузо покачал головой и сказал:

— Нет, извините, я не могу это сделать.

— Почему не можете? — спросил энергичный молодой человек, отнюдь не теряя надежды.

— Это длинная история.

— Ну тогда расскажите мне ее.

— Хорошо. Раньше я часто подписывал статьи. И вот какое-то время назад от разных знакомых я почти одновременно получил по экземпляру книги, которая называлась „Карузо: Как нужно петь“ и на которой была воспроизведена моя подпись. Странно, сказал я себе. Я внимательно просмотрел ее и обнаружил, что она издана в Лондоне. Когда я приехал в Лондон, то долго искал издателя и наконец его нашел. Он ничего не мог сказать о мошеннике, который принес текст, и даже не представлял, мужчина это или женщина. Он сообщил, что купил книгу в Америке. И я ушел ни с чем.

Неожиданно некая дама, живущая в Париже и преподающая, как мне кажется, пение, подает на меня в суд и обвиняет меня в плагиате.

— Что?!.

— Вы не знаете, что такое плагиат?

— Плагиат?..

— Именно. Она заявила, что „моя книга“ — фактически копия того, что она написала и издала лет десять тому назад. Ну что тут поделаешь? Мне нужно было выступать в другом месте, поэтому я тогда уехал. Теперь, когда я вновь в Лондоне, мне придется обращаться в суд и доказывать — да, именно доказывать! — что не я писал эту позорную книгу!..

Карузо был не на шутку рассержен, но все же при этом не казался особо суровым. Так что юный автор с невинным видом ответил тенору:

— Но, господин Карузо, у меня совсем не такой случай!

— Нет, я ничего не буду подписывать!

Однако молодой человек не уходил. Было видно, что напористость была его принципом жизни.

— Можно я буду с вами откровенен? Так вот, за обычную статью мне заплатят всего пятьдесят долларов. Но если вы поставите здесь подпись, тогда я получу двести…

Как говорят американцы, это был „скрытый ультиматум“ и тонкий психологический ход — до этого молодой человек рассказывал певцу, как он нуждается. Сердце Карузо смягчилось.

— Ладно, я подпишу, — обреченно ответил он»[325].

Летом 1913 года, по окончании лондонского сезона, Карузо, как обычно, отправился отдыхать в Италию — на этот раз в Ливорно, на виллу Рины Джакетти. Вилла представляла собой красивое трехэтажное здание, построенное в типично средиземноморском стиле. Хозяйка изо всех сил старалась оборудовать ее так, чтобы Энрико было там уютно.

Несколько недель Энрико с детьми и Риной провели в Сальсомаджоре — популярном итальянском курорте, известном лечебными водами и горячими источниками, куда устремлялись все, у кого были проблемы с легкими и дыхательными путями. Итальянские дороги в то время были в ужасном состоянии, поэтому на курорт поехали не на автомобиле, а на поезде. Во время остановки на одной из станций Карузо заметил состав, в котором под охраной карабинеров перевозили заключенных. Он вышел из вагона, скупил в привокзальном магазинчике все сигареты и попросил охранника распределить их между заключенными. В ответ раздались овации и крики восторга, не уступавшие тем, которые тенору приходилось слышать в театре.

На курорте семья чудесно провела время. Карузо пребывал в хорошем настроении, был разговорчив, шутил, развлекал окружающих историями. По воспоминаниям Фофо, далеко не все они были приличного содержания, но тетушка Рина над ними искренне хохотала.

В сентябре, после чудесного отдыха Карузо выступал в Австрии и Германии, после чего отбыл в Нью-Йорк. Тенора провожали восторженные толпы поклонников, не подозревавших, что видят своего кумира последний раз.

Новый сезон «Метрополитен-оперы» открылся «Джокондой» с Эмми Дестинн, Маргарет Матценауэр и Паскуале Амато. За дирижерским пультом, как обычно, стоял Артуро Тосканини. В журнале «Музыкальная Америка» на этот раз говорилось не только о вокальных талантах Карузо, но и о том, как он воздействовал на партнеров. Так, критик отмечал, что певцы буквально преображаются, когда им приходится петь с ним в ансамблях. Автор приводил пример Дестинн, которая пела, как обычно, хорошо, но все же несколько форсировала звук. Однако как только на сцене появился Карузо, певицу словно подменили. Она начала петь по-другому — более красиво, благородно, безупречно интонируя. Складывалось впечатление, будто от тенора исходила какая-то невидимая сила, распространявшаяся на всех его партнеров.

Двадцать третьего декабря 1913 года «Метрополитен-опера» представляла в Филадельфии «Богему». Карузо пел Рудольфа, Френсис Альда — Мими, Антонио Скотти — Марселя. Партию Коллена исполнял один из ближайших друзей Энрико испанец Андрес де Сегурола (впоследствии очень известный вокальный педагог в Голливуде, среди учениц которого, кстати, была Дина Дурбин). Этот спектакль стал одним из самых примечательных в карьере Карузо. Много лет спустя, 2 декабря 1946 года Сегурола рассказал о том, что случилось в тот вечер: «Проснувшись в день спектакля, я почувствовал, что совершенно охрип. Я сразу же пошел к врачу и попросил его обработать мне горло. После этого я должен был буквально лететь на вокзал.

В поезде мы с Карузо обычно играли в покер. Энрико сказал мне:

— Как ты будешь петь, Андреа? Ты же совсем охрип! Как ты собираешься исполнять „Vecchia zimarra“[326]? — И потом шутливо добавил: — Ладно, не переживай, я исполню арию вместо тебя. Вот послушай.

И он стал петь настоящим басовым звуком.

Перед началом спектакля Карузо приготовил мне ингаляцию. Первые два действия я кое-как справлялся с ролью. Кол-лен не появляется на сцене в третьем акте, так что я сидел в гримуборной и читал газету. Когда меня пригласили на сцену для выступления в четвертом акте, я попробовал, как звучит голос, и понял, что из горла не доносится ничего, кроме жуткого сипения. Я бросился к Карузо, умоляя сделать мне еще одну ингаляцию. Энрико немедленно откликнулся, но все было напрасно. Голос не появлялся. Я вышел на сцену, но не в состоянии был выдавить ни единого звука! Я запаниковал, так как понял, что теперь скандала не избежать. Тогда в отчаянии я схватил Карузо за отворот пиджака и прохрипел:

— Энрико! Ты должен спеть арию вместо меня! Ты пел ее в поезде, споешь и сейчас!

Теперь наступила очередь Карузо паниковать:

— Нет, что ты, я не могу! Я не помню слов, Андреа… Нет!.. Нет!

— Энрико! Я знаю, ты сможешь!..

И когда дирижер Джорджо Полакко показал вступление к арии, Карузо начал петь. Но не как тенор! Как настоящий бас-кантанте! Самым красивым голосом, по тембру напоминающим звук виолончели! Этот момент мне никогда не забыть…

Все присутствовавшие на сцене были потрясены и единогласно потребовали, чтобы Карузо записал эту арию на пластинку. Несколько дней спустя мне торжественно вручили эту запись…»

Удивительно, но ни филадельфийские газеты, ни журнал «Музыкальная Америка» не упоминали об этом эпизоде. По всей видимости, он остался тогда незамеченным. А Карузо действительно записал эту арию — правда, гораздо позже, спустя несколько лет после этого случая (в хронологии событий память изменила Сегуроле), однако был против того, чтобы ее выпустили в продажу, и шутливо отвечал корреспондентам:

— Но я же не бас! К тому же мне не хотелось бы оставлять безработным моего друга Шаляпина…[327]

В результате лишь спустя годы после смерти тенора эта запись стала доступной широким кругам. Правда, исследователи дискографического наследия Карузо не считают, что в ней он продемонстрировал нечто такое, чего принципиально не могут другие тенора: «Об этой записи написано много чепухи. Ария хорошо спета и прекрасно фразирована, но не дает никаких оснований предполагать, что Карузо мог успешно петь баритоном, не говоря уже о басе. Диапазон арии крайне узок, и самая низкая нота — нижнее теноровое до-диез, помещающееся в басовом ключе во втором промежутке снизу. Эту ноту должен легко петь каждый уважающий себя крепкий тенор. Карузо продемонстрировал новые краски своего голоса, но эта запись ни в коем случае не свидетельствует о его „басовых достоинствах“…»[328]

Это мнение подтверждает и тот факт, что многие певцы пробовали и пробуют силы в партиях, предназначенных для совершенно иного типа голоса. Так, в наше время Пласидо Доминго, принадлежность которого к категории теноров ни у кого не вызывает сомнений, без труда спел написанную для баса-баритона партию Дон Жуана в одноименной опере Моцарта. В последние годы карьеры баритон Тито Гобби подумывал, не освоить ли ему обычно исполняемую низкими басами партию Великого инквизитора в «Дон Карлосе» Дж. Верди (от этой роли певец отказался, но уж коль объявил об этом публично, то, вероятно, знал, что диапазон его голоса позволяет взять низкие ноты, непростые даже для «классического» баса). Наш соотечественник Леонид Собинов записал фрагмент арии Онегина. Великий американский драматический баритон Лоуренс Тиббетт оставил блестящую запись арии Канио. Чилиец Рамон Винай в разные годы карьеры исполнял как баритоновые роли (Амонасро, Ди Луна, Скарпиа), так и теноровые (Отелло, Самсон), а в конце жизни включал в репертуар даже партии для баса-баритона.

Совершенно поразительным представляется еще один эпизод — можно сказать, прямо противоположный эпизоду Карузо — Сегурола, когда уже бас взял на себя роль тенора. Как-то раз Адам Дидур опоздал к назначенному времени в театр. На сцене репетировали «Паяцев». Карузо, разумеется, прекрасно знавший партию Канио, лишь намечал вокальную линию вполголоса и его за перегородкой с декорациями было не слышно. Когда дело дошло до знаменитой арии «Смейся, Паяц!», из-за кулис раздался могучий, по-настоящему теноровый голос, исполнявший фрагмент столь блестяще, что все, в том числе и Карузо, замерли от изумления. Припозднившийся Дидур решил, что Энрико на сцене нет, и, услышав оркестровое вступление, запел вместо отсутствующего, как ему показалось, тенора…[329]

Однако речь не о том, на что был способен тот или иной певец — список подобных выходов оперных исполнителей за пределы «амплуа» довольно обширен. Незаурядный голос Карузо в какой-то момент стал культурным мифом, порождая в обывательской среде практически религиозное поклонение. И Энрико не отказал себе в удовольствии в очередной раз поддержать этот миф, записав предназначенную для баса арию Коллена. Однако его чувство хорошего вкуса все же возобладало. Он не опустился до дешевых средств рекламы своего таланта (ему вполне хватало и того, что имел), запретил публиковать при жизни эту запись и предоставил потомкам восстанавливать истинную картину его вокальных возможностей.

Любопытно, что Карузо умел также петь и предельно высоким голосом. Однажды в Нью-Йорке во время званого обеда он вместо опереточной певицы-сопрано мисс Холл исполнил прекрасным фальцетом арию «Каждое утро я приношу тебе фиалки» из мюзикла «Принц Пильсена»[330].

В новом американском сезоне Карузо не избежал очередного скандала. Красавица Милдрид Мефферт, с которой у Карузо был бурный пятилетний роман, поняв, что рассчитывать на брак с тенором не приходится, выступила в газетах с обвинением своего бывшего друга в нарушении данных им обещаний.

Мефферт получила образование в женском монастыре, была неплохим музыкантом, свободно разговаривала на нескольких языках, много путешествовала по Европе. Карузо был очень к ней привязан, оказывал всяческие знаки внимания и, вполне возможно, ее любил. Однако Мил допустила серьезную тактическую ошибку. Узнав об уходе Ады, она начала давить на Карузо, чтобы тот выполнил обещание и женился на ней. Но Энрико крайне болезненно относился к любому давлению, а в вопросе брака — и подавно!

Настойчивость женщины вывела его из себя. Во время одной из бурных ссор Милдрид, любительница театральных эффектов, выхватила из ящика револьвер и с криком «Я не могу это больше выносить, прощай!» выбежала из комнаты. Карузо догнал ее и вырвал пистолет. Он был очень расстроен и раздражен, никак не ожидая, что его милая, нежная Мил превратится в форменную психопатку. Истерик ему хватало и в отношениях с Адой…

Его внезапное увлечение в 1911 году Эльзой Ганелли было, по всей видимости, желанием освободиться от напряженных отношений с Мефферт. Но, разорвав помолвку с Эльзой, он вновь сошелся с Милдрид и продолжал с ней жить до марта 1913 года — притом что восемь месяцев назад он всем торжественно объявил о помолвке с Риной Джакетти! Карузо продолжал делать Милдрид подарки, однако всячески уходил от прямого ответа на вопрос, когда же состоится свадьба. Естественно, это сильно нервировало женщину, и она начала все чаще устраивать другу скандалы. Кто-то из знакомых рассказал Мефферт, что Карузо боится, что их любовная переписка станет достоянием публики. И это подсказало Милдрид, как дальше действовать. Она объявила Карузо войну и поведала репортерам о их связи со всеми интимными подробностями.

Ее адвокат обрисовал следующую картину. В 1908 году, в момент знакомства с Карузо, Милдрид жила с мужем раздельно. После того как между ними начался роман, муж всячески пытался наладить отношения с женой, но она отказалась, так как поверила обещанию своего возлюбленного на ней жениться. Лето 1909 года Милдрид провела с Энрико в Италии, после чего решила оформить развод с мужем. Тот пришел в полное отчаяние, начал пить и вскоре после развода погиб под колесами автомобиля.

Двадцать второго апреля 1914 года Мефферт выдвинула иск, в котором обвинила Карузо в нарушении данного им обещания жениться и потребовала 100 тысяч долларов (сейчас это было бы два с лишним миллиона) в качестве возмещения морального ущерба.

— Энрико Карузо оставил меня сраженной горем женщиной — одной из многих, с которыми он играл и слезами которых орошен его жизненный путь, — с наигранным пафосом рассказывала она в интервью.

Адвокат женщины заявил, что обещание Карузо жениться на Мефферт воспрепятствовало возвращению Милдрид в семью и что ради него она отвергала знаки внимания других мужчин. Милдрид утверждала, что 3 апреля 1908 года Карузо сделал ей официальное предложение. В качестве доказательства она готова была представить более ста писем и открыток, написанных тенором из разных стран и исполненных слов любви и нежных признаний.

Адвокат Карузо Альфред Селисберг попробовал уладить дело миром, предложив Мефферт выкупить письма. Суммы назывались разные — от полутора тысяч до трех тысяч долларов. Но Милдрид наотрез отказалась.

Вскоре Карузо отправился с труппой «Метрополитен-оперы» в весеннее турне в Атланту, так что не мог присутствовать на заседании суда, которое в связи с этим было отложено. По окончании гастролей он уехал в Европу.

Видя, что процесс затягивается, Мефферт в конце концов вернула письма, получив за это, согласно одним источникам, три тысячи долларов, согласно же заявлению ее адвоката — 36 тысяч. Карузо немедленно уничтожил эти письма.

Прибыв в Лондон в начале мая 1914 года, Карузо выступил в «Ковент-Гардене»: в «Аиде», «Мадам Баттерфляй», «Бале-маскараде», «Тоске» и «Богеме». В числе его новых партнерш были Роза Раиза (впоследствии первая исполнительница партии Турандот), с которой тенор пел в «Аиде», и обладательница одного из самых красивых голосов XX столетия — Клаудиа Муцио, едва ли не лучшая тогда в мире исполнительница Тоски. Обе сопрано произвели в Лондоне сенсацию. Голос же Карузо критики назвали самым замечательным драматическим тенором современности, отмечая при этом его баритональный тембр и мощь.

Во время одного из спектаклей произошел забавный инцидент. Энрико снял ложу на одном из верхних ярусов для младшего сына, которому исполнилось уже десять лет. Естественно, с ребенком была его гувернантка мисс Сайер, которая по такому случаю нарядилась в роскошное вечернее платье. При последнем поднятии занавеса Карузо поискал глазами ложу, где сидел его сын, и послал ему воздушный поцелуй. Десятилетнего Энрико совсем не было видно в ложе, и все с интересом уставились на эффектную девушку. А на следующий день в газетах появились статьи с заголовком: «Карузо шлет воздушный поцелуй неизвестной блондинке!»

Мисс Сайер хранила вырезки из этих газет всю жизнь…

Во время пребывания в Лондоне Карузо однажды посетил аэропорт в Хендоне и отважился на отчаянный для него поступок — полетать на биплане. В воздухе Карузо попробовал взять несколько нот, но голос на высоте не звучал. Когда аэроплан приземлился, тенор сказал:

— Это было просто невероятно!

Карузо держался молодцом, позировал фотографам (снимок в аэроплане — один из самых известных), однако лишь близким друзьям он признался, какой страх испытывал во время полета…