Глава восьмая ЕВРОПЕЙСКИЙ КУМИР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава восьмая

ЕВРОПЕЙСКИЙ КУМИР

Несмотря на неприятности, постигшие Карузо в январе 1902 года, сам он впоследствии оценивал Этот год как судьбоносный. Именно тогда началась его работа в студиях звукозаписи. В этом году он дебютировал в «Ковент-Гардене» — театре, который в его последующей жизни стал вторым по значимости после «Метрополитен-оперы». С этого года Карузо фактически стал преемником двух сошедших со сцены «культовых» теноров — Франческо Таманьо и Жана де Решке…

В феврале Энрико ожидало очередное нелегкое испытание: выступить в «Богеме» и «Риголетто» в Монте-Карло. Сложность заключалась, во-первых, в том, что на сцену этого театра допускались лишь самые выдающиеся артисты, уже зарекомендовавшие себя в ведущих оперных театрах мира. Здесь певцы выступали перед самой изысканной аудиторией мира, получали немыслимые гонорары, но при этом должны были постоянно находиться в самой лучшей форме, чего, естественно, ни один оперный артист гарантировать не мог. Во-вторых, главной партнершей Карузо должна была стать Нелли Мельба, «горевавшая по поводу объявленного на тот год прощания со сценой „любимого Жана“, с которым она многократно разделяла грандиозные триумфы»[151], и переживавшая, как рассказывали, по поводу того, сможет ли не известный ей тенор быть партнером, достойным предыдущего. Родившаяся в Австралии (но происходившая из шотландского рода) Хелен Митчел, взявшая псевдоним в честь родного города Мельбурна — Мельба, — была одной из самых прославленных лирико-колоратурных сопрано своего времени, «абсолютной примадонной» театра «Ковент-Гарден», любимицей монархов и наследных принцев (так, говорили, что русский царь Александр III после выступления певицы в России подарил ей бриллиантовое ожерелье стоимостью 100 тысяч долларов — более двух миллионов долларов на сегодняшние деньги). Всем был известен непростой характер надменной певицы, ее способность «уничтожить» не понравившегося партнера. Естественно, Карузо не могло не тревожить все это, и он перед поездкой в Монте-Карло изрядно нервничал. Тем более он еще не отошел от раздражения в связи с событиями в Неаполе. Нервничала и Ада, которая сильно ревновала Энрико те два месяца, когда он выступал с ее сестрой.

По прибытии в Монте-Карло Карузо был потрясен роскошью, которая окружала его повсюду. Несмотря на то, что Княжество Монако относится к числу карликовых государств (его площадь меньше двух квадратных километров), это одно из самых густонаселенных и в то же время изысканных мест в мире. Никогда ранее тенор не жил в отеле, подобном «Парижу», где ему сняли апартаменты. Болгарская певица Илка Попова, позднее останавливавшаяся там же, вспоминала, что ее поразило «фантастическое великолепие внутреннего убранства, хрустальная и серебряная посуда, бесшумная, предупредительная и, казалось, бесплотная прислуга, комфортабельные и просторные номера. Видные политические деятели и бизнесмены могли получить здесь обширные многокомнатные апартаменты. В этом богатейшем отеле был сооружен даже специальный эскалатор, с помощью которого обитатели гостиницы могли в любой момент попасть прямо в фойе оперы. Благодаря этому вечерние туалеты дам оставались безупречно чисты и отпадала надобность в пользовании гардеробом, а уличные шум и пыль никого не беспокоили. Отель „Париж“ имел свои нерушимые традиции: он принимал лишь знаменитостей, чьи имена отличались особым весом в финансовом, политическом и артистическом мире. Этим и объяснялась особая расторопность слуг и дирекции отеля»[152].

Монте-Карло был центром европейского игорного бизнеса. Сюда стекалась элита мирового культурного и финансового сообщества. Здесь можно было встретить коронованных особ или членов правящих династий. Так, тенора тепло приветствовали великие князья Николай и Михаил Романовы, не забывшие недавних триумфов певца в Санкт-Петербурге и Москве. Кстати, уже более 700 лет Княжеством Монако правит династия Гримальди — как тут было не вспомнить, что для Карузо роль Энцо Гримальди была одна из первых, которую он воплотил на сцене!

Немногочисленные ложи небольшого, но роскошного театра, построенного по проекту архитектора Шарля Гарнье (до этого он стал автором проекта здания Парижской оперы), иногда просто не могли вместить всех титулованных особ и мировых знаменитостей, которые стекались в Монте-Карло. Только исключительная дипломатичность директора театра Рауля Гюнсбурга позволяла утихомирить иерархические претензии знатных лиц, претендовавших на лучшие места. Правда, Гюнсбургу приходилось решать и проблемы совсем иного уровня. Здесь надо сказать хотя бы несколько слов о человеке, бывшем, наверное, самым незаурядным импресарио из всех, с кем сталкивался Карузо на протяжении карьеры.

Рауль Гюнсбург прожил девяносто пять лет. Пятьдесят девять из них он руководил театром «Монте-Карло» — абсолютный рекорд для импресарио. Гюнсбург представлял мировой элите всех самых крупных певцов — от Аделины Патти до Режин Креспэн. Под его руководством прошло около 80 мировых премьер произведений разных музыкальных жанров. Гюнсбург был очень разносторонним человеком. Ему принадлежит известная редакция незаконченной оперы Ж. Оффенбаха «Сказки Гофмана», для которой он написал почти целиком второй акт («Джульетту»). Его перу принадлежит опера, написанная специально для Ф. Шаляпина. По его заказу и для его театра писали музыку многие композиторы — достаточно назвать хотя бы Ж. Массне, сочинившего для «Монте-Карло» пять опер! В 1892 году князь Монако Альберт I по рекомендации русского царя Александра III назначил Гюнсбурга на пост директора театра «Монте-Карло». Буквально за несколько лет руководства новый импресарио вывел не слишком известный театр на уровень самых престижных сцен мира. Гюнсбург тратил на постановки огромные средства. В его театре всегда были самые роскошные декорации, выполненные лучшими художниками. Даже профессионалов его постановки поражали неожиданными сценическими эффектами. Гюнсбург говорил, что за две недели он может поставить любую оперу. И такое действительно случалось не раз. Приглашенные им певцы получали сказочные гонорары. Места в театр стоили запредельно дорого, но каждый раз зал был переполнен. Круг общения импресарио был невероятно разнообразным: от знаменитых авантюристов до президентов и монархов. В Монте-Карло стекалась самая разнообразная публика. Илка Попова так описывает царившую в городе атмосферу: «Тогда и ныне Монте-Карло осталось в моей памяти городом помпезных и знаменитых обитателей и гостей, включая семьи миллионеров, многочисленных графов, лордов и баронов, большинство из которых оказывались, однако, обладателями фальшивых титулов и драгоценностей, городом обольстительных метресс, роскошных отелей с молчаливой и исполнительной прислугой, баров, экзотических танцовщиц, аппетитных меню и дорогих туалетов, подлинным современным Вавилоном, торжищем талантов, славы и денег — настоящих и поддельных, таинственным магнитом, который безо всяких усилий за один вечер очищал содержимое толстых бумажников, владельцы коих часто не успевали даже сообразить, когда и как это произошло. Люди, еще недавно ощущавшие себя богачами и желавшие пополнить запасы валюты в своих карманах за счет казино, нередко оказывались на скале смерти, откуда бросались с отчаяния посетители бесчисленных злачных мест этого странного города.

Опера крохотного княжества Монако располагает небольшим и очень кокетливым по архитектуре зданием, но отличается отличной акустикой и просторной сценой. Цены билетов всегда были здесь устрашающе высоки. Спектакли давались в расчете на публику, обладающую солидным капиталом, и простому смертному нечего было и мечтать о присутствии на таком представлении. Оперные спектакли играли тут обыкновенно роль увертюры, которой город начинал свою кипучую ночную жизнь, предлагая желающим удовольствия знаменитого казино и всевозможных увеселительных мест»[153].

Рауль Гюнсбург был человеком осмотрительным и осторожным. Перед дебютом Энрико Карузо на сцене его театра он не стал рекламировать его как «преемника Таманьо или Жана де Решке», что сделали бы другие импресарио, а просто сообщил о его недавних успехах в России и «Ла Скала» — это были достаточные рекомендации для самой изысканной публики. Первым спектаклем с участием тенора он решил дать «Богему», мудро рассудив, что, каким бы ни оказался новый певец в партии Рудольфа, само участие Мельбы сделает представление успешным. Кстати, в этом сезоне выступал еще Жан де Решке: в партиях Фауста в «Осуждении Фауста» Берлиоза, Лоэнгрина, Ромео в опере Гуно. Это был единственный раз, когда эти два тенора выступали на одной сцене в одном и том же сезоне.

В сорок лет Нелли Мельба выглядела великолепно — высокая, стройная, надменная, украшенная драгоценностями, она смотрелась как царица. Глядя на нее, Карузо всерьез подумывал о более высоких каблуках — он знал, что к ним прибегал Алессандро Бончи, когда пел с примадонной. Однако Гюнсбург отговорил его от этой затеи, заметив, что на высоких каблуках тенор будет скован и это может негативно сказаться на голосе.

Примадонна потребовала от импресарио оплаты в три раза больше, нежели тенору (речь шла не столько о сумме, сколько о выстраивании определенной иерархии), но Гюнсбург, сын раввина с горьким опытом еврейских погромов в детстве, встал на защиту интересов Карузо. Он вежливо дал понять Мельбе, что его театр — это не «Ковент-Гарден», где та была полной хозяйкой положения, и он сам будет решать, кому и сколько платить.

Карузо рассказывали о своенравном характере примадонны, и он старался держаться на репетициях скромно и почтительно. Мельба, видя тактичное поведение «простолюдина» и едва ли не дикаря, как ей обрисовывали Энрико, отвечала тем же. Она ровно в срок прибывала на репетиции, многое терпеливо прощала тенору — даже дым от его сигарет. Разумеется, Карузо раздражали постоянные реплики Мельбы, что «Жан в этом месте делал так-то и так-то». Но Гюнсбург, как опытный дипломат, старался сглаживать острые углы и советовал Карузо пропускать все это мимо ушей.

После стройного, элегантного, изысканного красавца-аристократа Де Решке, даже в изрядных годах создававшего убедительный образ молодого Рудольфа, этот невысокий, начинающий полнеть итальянец казался примадонне почти пародией на своего героя. Но, едва услышав потрясающий голос Карузо, который он продемонстрировал, вопреки своим принципам. в полной красе уже на репетициях, Мельба была покорена. Тенор же, в свою очередь, был восхищен серебряными переливами лирико-колоратурного сопрано примадонны, не уступавшими в красоте золотым нотам Луизы Тетраццини.

В воспоминаниях Мельбы Карузо того времени предстает простым и обаятельным молодым человеком, правда с ужасными, как ей казалось, манерами и полным отсутствием вкуса в одежде. «Когда мы пели дуэт „О soave fanciulla“, я чувствовала, как наши голоса сливались в один», — писала она впоследствии, когда слава Карузо затмила былые заслуги Де Решке и тосковать по любимому когда-то партнеру уже не имело смысла[154].

Карузо не был светским человеком, и его не слишком привлекали казино и аристократическое общество. Он с большим удовольствием отправлялся к морю или бродил с Лорелло по живописным холмам крохотного княжества. Обедам в шикарных ресторанах предпочитал спагетти в маленьком итальянском трактире у причала.

К моменту, когда начались представления, Карузо уже утратил благоговейное чувство к Мельбе и позволял себе обычные шутки, на которые был падок всегда. Певица вспоминала, как во время одного из спектаклей «Богемы», в дуэте последнего акта, когда Мими трагически умирала, лежа на кровати, она неожиданно услышала у самого уха какой-то писк. Поначалу Мельба не могла понять, что происходит, пока не обнаружила у изголовья резиновую куклу, которую Карузо, пропевая трогательные слова прощания, время от времени сжимал. «Умирающая» едва сдерживала смех до закрытия занавеса, а потом оба долго хохотали. По всей видимости, Мельба, как женщина умная и проницательная, прекрасный профессионал, вполне отчетливо осознавала, что у ее весельчака-партнера большое будущее, и примирилась с довольно-таки не обычным для ее статуса поведением. Впрочем, возможно, что к тому моменту, когда она писала мемуары, имя Карузо стало легендарным, и теперь уже она была заинтересована в том, чтобы приобщиться к «золотой легенде».

В «Богеме» Карузо и Мельба разделили успех пополам. Спектакли же «Риголетто» в Монте-Карло и Ницце стали личным триумфом тенора, несмотря на участие помимо Мельбы такого вокального «монстра», как баритон Морис Рено. К концу спектакля зрители буквально сошли с ума. Князья, аристократы, бизнесмены, представители высшего света выражали восторг столь бурно, что больше походили на обычную итальянскую публику, не скрывавшую, скорее, даже утрировавшую свои эмоции. Среди присутствовавших был Генри Б. Дэзиан, ведущий костюмер «Метрополитен-опера», который, видя, что творится в театре, послал телеграмму своему генеральному менеджеру Морису Гроу, в которой сообщил о необходимости немедленного подписания ангажемента с тенором. Однако Гроу было не до того. Он тяжело болел и не был готов к переговорам.

В конце февраля Карузо вернулся в Милан в отличном настроении. Еще один бастион был покорен. Он выступил в одном из самых престижных оперных театров мира. Его голос находился в идеальной форме. Великая Мельба признала его равноправным партнером. Он стал кумиром самой изысканной публики, какую только можно было представить. Прощаясь, Гюнсбург выразил надежду на дальнейшее сотрудничество, что тоже было приятно. Да и в финансовом отношении поездка была удачной — за пять выступлений тенор получил больше, нежели еще недавно за целый сезон в каком-нибудь другом театре.

По приезде Карузо сразу же включился в подготовку мировой премьеры оперы Альберто Франкетти «Германия».

С точки зрения карьеры, наверное, никто из композиторов того времени не имел таких благоприятных условий в первой половине жизни для творчества, как барон Альберто Франкетти (и никто не закончил дни в таком фактически полном забвении). Его отец был итальянским аристократом. Мать-еврейка, баронесса Ротшильд, была представительницей одной из самых богатых и влиятельных европейских династий. Все это способствовало тому, что будущий композитор учился в лучших музыкальных академиях Италии и Германии. Однако Франкетти не обладал талантом своих сверстников и коллег, таких, как Пуччини, Масканьи, Леонкавалло, Джордано. У каждого из названных был собственный яркий стиль, и даже не самые их удачные оперы несут отпечаток несомненного таланта и индивидуальности. Но у Франкетти как раз со стилем было не все ладно. Он мог перенимать отдельные элементы, но все же его произведения были на редкость эклектичны с точки зрения индивидуального начала. Даже самую успешную до этого оперу Франкетти «Христофор Колумб» критики называли смесью Бойто, Вагнера и Мейербера. «Итальянский Мейербер» — это прозвище закрепилось за автором «Германии», хотя подобное определение тогда не звучало уничижительно: было немало тех, кто видел во Франкетти единственного композитора, который на волне повального увлечения веризмом сохраняет в Италии традиции большой оперы. Франкетти, несмотря на сложное к нему отношение как к творцу, быстро стал знаменит и сошелся со всеми ведущими композиторами. Последние же терпеливо ожидали от него оригинального наконец-таки произведения и возлагали на «Германию» большие надежды. В жизни Италии премьера оперы воспринималась как событие важное не только в музыкальном отношении, но и в общественном — формировалась новая расстановка сил на политической арене. Италия сближалась с Германией.

Вкратце сюжет оперы таков. Студенты Фридрих (на итальянский манер — Федерико) Лёве, Карл (Карло) Вормс и их сторонники тайно участвуют в подпольном движении сопротивления, целью которого является освободить Германию от господства Наполеона. Пока Федерико в отъезде, Карло соблазняет его девушку Рицке. Рицке хочет признаться во всем Федерико, когда тот вернется. Но Карло отговаривает ее, поскольку, по его словам, в этом случае неизбежна дуэль. В то время как Федерико произносит перед своими товарищами пламенную речь, убеждая их подняться на борьбу («Studenti udite!»), студентов окружает полиция. Их предали.

День свадьбы Рицке и Федерико. Тот уже подозревает, что между его невестой и его другом что-то было; сестра Рицке Джейн подтверждает его подозрения. Студенты настроены все более решительно и хотят вместо перьев взять в руки мечи и подняться на борьбу с Наполеоном. Федерико обвиняет Карло перед судом Союза чести и вызывает его на дуэль. Внезапно появляется королева Луиза. Она призывает противников направить свое оружие против врагов Германии, и ей удается их помирить. Они вновь объединены общей целью и в состоянии, близком к истерии, отправляются на войну. Битва народов под Лейпцигом. На поле боя Рицке находит смертельно раненного Федерико (ранение, естественно, дало возможность героям пропеть патетический дуэт!) и убитого Карло. Как в «классической» трагедии, смерть героев знаменует торжество идеи, за которую они сражались.

Хотя формально в опере говорится об освобождении Германии от Наполеона, события, как и во времена Верди, проецировались на современную реальность. В опере Франкетти, написанной по заказу кайзера, отчетливо звучала мысль о необходимости пожертвовать ради свободы родины всеми личными обидами и пристрастиями и объединиться в борьбе.

На первом представлении 11 марта 1902 года собрался весь цвет итальянской богемы. Среди присутствовавших были Пуччини, Джордано, Пьетро Флоридиа, Габриеле Д’Аннунцио, Иллика (автор текста оперы), Джакоза и многие другие знаменитости. Однако и в этом произведении композитор не смог продемонстрировать собственный стиль. Критики крайне скептически оценили его наивную попытку, например, стилизовать немецкий быт через введение в музыку народных немецких песен — причем это на фоне того, что собственный мелодический дар Франкетти был более чем скромным. Среди упреков в его адрес был и такой: автор явно испытывал трудности с созданием индивидуальных характеристик своих персонажей. Кроме Энрико в опере пели Амелия Пинто и баритон Марио Саммарко, дирижировал Артуро Тосканини. Карузо в партии Федерико (Фридриха) Лёве был великолепен. Правда, один из рецензентов написал, что тенор «выступал в роли, требующей более драматичного, властного и сильного голоса»[155]. Но публика считала иначе, и Энрико познал истинный триумф, а опера — возможно, именно благодаря участию в ней Карузо — приобрела на какое-то время немалую популярность. К ее постановке обращались крупнейшие театры Европы (до начала мировой войны, разумеется), но без участия Карузо она не долго задерживалась в репертуаре.

Миланская постановка оказалась самым большим успехом в композиторской карьере Франкетти, а в биографии Энрико она сыграла роль весьма своеобразную — фактически именно она побудила представителя звукозаписывающей фирмы «Граммофон и пишущие машинки» Фреда Гейсберга предложить Карузо сделать первые записи.

История их довольно примечательна. К тому моменту существовали три основных вида звукозаписи, возникшие почти одновременно в 1877 году: фонограф, изобретенный Томасом Эдисоном, графофон (усовершенствованный Александером Беллом вариант фонографа) и граммофон — творение Эмиля Берлинера. Поначалу записи выпускались на валиках, проблема которых была в крайне ограниченных возможностях тиражирования. Берлинер усовершенствовал идею Эдисона и решил проблему изготовления множества копий с изначального носителя — матрицы. Первым крупным певцом, которого записали на фонограф, стал французский баритон Бернар Беже. Это сделала в 1898 году фирма «Коламбия Графофон» во время его гастролей в Нью-Йорке[156]. С этого момента оперные певцы нередко фиксировали свой голос, однако качество записи было довольно низким, голоса сильно искажались и массового спроса на пластинки не было.

Первые записи Карузо, как относительно недавно окончательно выяснилось, были осуществлены английской фирмой «Граммофон и пишущие машинки» (до этого первыми значились пластинки фирм «Патэ» и «Зонофон», ошибочно отнесенные к 1900 году; это мнение, например, заявлено в книге X. Драммонда и Д. Фристоуна[157]). Сама фирма возникла в 1898 году в Лондоне поначалу как филиал компании Эмиля Берлинера. Его представитель Оуэн, как только прибыл в Британию, воспользовался технологиями своего шефа и учредил там ставшую первой в Европе студию звукозаписи, а также фирму по производству граммофонов, грампластинок и некоторых других товаров, которая с 1900 года стала называться «Граммофон и пишущие машинки» (компания выпускала помимо указанного также и электрические часы; впрочем, последние направления не имели успеха, сравнимого с граммофонной продукцией, и были вскоре свернуты). Таким образом, было положено начало одной из самых крупных впоследствии фирм в истории звукозаписи (в 1931 году она была объединена с «Коламбией» и таким образом был создан концерн «ЕМІ»).

С 1900 года фирменным знаком «Граммофона» стала картина Френсиса Барро «Голос его хозяина» («His master’s voice»), на которой был изображен белый пес, слушающий звуки, доносящиеся из трубы граммофона. Этот знак быстро стал невероятно популярным и отражал новые веяния: на заре нового столетия невероятно возрос интерес к технике.

Представители фирмы «Граммофон» братья Фред и Уилл Гейсберги, записав все, что они хотели в Англии, предприняли европейское путешествие, добрались и до России, где заключили контракты на запись с Ф. Шаляпиным, Л. Собиновым, О. Камионским, А. Вяльцевой и другими известными певцами. По совету петербургского предпринимателя Раппопорта Гейсберги стали печатать наиболее значимые пластинки с красной этикеткой в центре с буквами, выполненными золотой краской. Так возникла знаменитая серия «Ред лейбл»[158].

В 1902 году братья Гейсберги прибыли в Италию, чтобы зафиксировать в Сикстинской капелле голос одного из последних кастратов Ватикана — Алессандро Морески. Будучи проездом в Милане, братья побывали на премьере «Германии» и тут же решили записать голос Карузо, но тот, еще не вполне понимая, о чем идет речь, запросил огромную по тем временам сумму — десять фунтов за номер. Получив категорический отказ от руководителей, Гейсберги решили не отступать. 11 апреля 1902 года в миланском «Гранд-отеле», в комнате, находящейся этажом выше той, где год назад умер Верди, прошел первый в жизни Энрико сеанс звукозаписи.

«Карузо появился в отеле, — вспоминал Фред Гейсберг, — беспечно помахивая тросточкой, расфранченный, в окружении неизменной свиты из его друзей и поклонников. Он спешил. Ему не терпелось поскорее получить свои фунты и отправиться с приятелями обедать. Но тем пришлось долго дожидаться в коридоре — едва принявшись за работу, Карузо позабыл обо всем на свете…

Во время этого сеанса он записал десять оперных арий из своего текущего репертуара, а самой первой напетой им на пластинку вещью стал фрагмент пролога к „Германии“ с символичным названием: „Слушайте, студенты!“ … Конечно, по нынешним меркам эти записи были еще технически несовершенны: мешали сильные посторонние шумы, звук „плавал“, аккомпанемент звучал „деревянно“, и фортепианные аккорды напоминали „старушечье клацанье вставными челюстями“. Длительность записи была ограничена, и не всегда удавалось уложить номер на пластинку целиком. Вращательный механизм тогдашнего звукозаписывающего аппарата приводился в действие гирей, спускавшейся на тросе из-под потолка, так что отведенное на запись время определялось скоростью движения гири и высотой помещения. При этом после каждой записи механизм требовал регулировки и смазки, отчего постоянства скорости невозможно было добиться даже в рамках одного сеанса. Но при всех технических недочетах первых карузовских записей сразу стало ясно и другое: голос Карузо оказался намного „фоногеничнее“ голосов других певцов, уже пробовавших себя в звукозаписи»[159].

При этом все же сам Карузо не был полностью удовлетворен первой сессией. Были записи, где его голос звучал совершенно изумительно. Позднейший исследователь дискографического наследия тенора отмечал, в частности, по поводу арии Фауста из первого акта «Мефистофеля» А. Бойто: «Кроме едва заметного преждевременного вступления… пластинку характеризует на редкость превосходное пение. Бросается в глаза продолжительное, совершенное диминуэндо на словах „Di sacro master“. Мецца-воче Карузо в ранних записях изумительно, и в будущем оно не достигало той красоты, какая им присуща. Оно отличается уникальной наполненностью и определенной мужественностью, что делает его непохожим на мецца-воче других теноров…» Но были и огрехи, подобные описанному, при анализе арии Каварадосси из третьего акта «Тоски»: «Во время этой записи произошли странные вещи. Карузо начал речитатив на три такта раньше, чем следовало, и спел первую фразу в тональности си-бемоль вместо фа-диез. После этого они с аккомпаниатором разошлись и сошлись лишь во фразе „Е un passo sfiorava la rena“. Отсюда все пошло хорошо, но можно себе представить реакцию композитора, когда он услыхал эту пластинку! Нет сомнения, что запись была бы перепета, если бы позволило время. В наше время невозможно представить себе, чтобы могла выйти пластинка с такими накладками»[160].

Ко всему прочему, во время этого сеанса было несколько фальстартов — когда тенор начинал петь раньше, а потом, спохватившись, вступал уже в нужный момент. Тем не менее трудно переоценить значение, которое имеют в истории грамзаписей пластинки, напетые Карузо для компании «Граммофон и пишущая машинка» в 1902 году в «Гранд-отеле» в Милане. В своих воспоминаниях «Музыка на пластинках» Ф. Гейсберг поместил под фотографией Карузо слова «Он создал граммофон», и тот факт, что певец за всю жизнь получил в виде гонорара более миллиона фунтов стерлингов за свои пластинки (HMV и Victor), красноречиво свидетельствует о том, что эта фраза — не фигуральная. Гейсберг, записывавший Карузо в тот памятный период, когда певец напевал свои первые «G&T» пластинки, рассказывал, что, услыхав Карузо, он сразу понял, что это голос, «о котором мечтает тот, кто выпускает пластинки». В то время оператор, производивший запись, находился между Сциллой и Харибдой. Если певец располагался рядом с рупором, голос дребезжал, если отходил от него — мецца-воче исчезало в шуме иглы. Голос Карузо, говорил Гейсберг, разрешал эти проблемы, а также многие другие, так что сэр Комптон Маккензи вполне справедливо сказал как-то:

— В то время как скрипки звучали, как осенние мухи на оконном стекле, увертюры — как будто сыгранные на плохих губных гармошках, камерная музыка — как перепевы влюбленных котов, духовые оркестры — как удаляющийся паровой каток, а фортепьяно клацало, как старуха искусственными зубами, голос Карузо провозглашал «многая лета» и укреплял нашу веру…[161]

Первые записи Карузо были напечатаны в Ганновере тиражом в тысячу экземпляров, с красной этикеткой, и поступили в продажу в Лондоне в мае, когда певец уже познал триумф в «Ковент-Гардене». Пластинки разошлись моментально, после чего был сразу же напечатан повторный, куда более внушительный тираж, принесший фирме колоссальный доход (за полгода первая сессия Энрико принесла фирме доход в 13 тысяч фунтов стерлингов).

Голос Карузо оказался Клондайком для звукозаписывающих компаний, а успех его пластинок привел к тому, что стали активно записываться и многие другие певцы, ранее категорически отказывавшиеся от этого — например Аделина Патти и Нелли Мельба.

В семейной жизни в тот период Карузо был счастлив. Правда, Ада по-прежнему сетовала на то, что ей пришлось преждевременно прекратить оперную карьеру, и не упускала случая во время бурных «сцен» напомнить об этом своему другу. Немало хлопот доставлял Аде и сын Фофо — он рос очень активным мальчиком, требовавшим непрестанного контроля. Во взрослые годы Родольфо Карузо рассказывал историю, происшедшую в их миланской квартире:

— Я помню, впервые меня — и вполне заслуженно — отшлепали, когда я… напился. Дело было так. Отец очень любил Тосканское вино, так как в нем содержалось не так много алкоголя. Вино ему привозили из Флоренции в пол-литровых бутылках. Мне было три с половиной года, и я тогда был необычайно живым и непослушным ребенком. Однажды, забравшись на чердак, я наткнулся на ящик, в котором хранились бутылки с вином. При виде заманчивых упаковок с красными, белыми и зелеными надписями я вспомнил вкус вина, которое мне по одному глотку изредка в шутку давали попробовать. Клянусь, мои намерения были вполне невинными! Но, видно, сам дьявол водил тогда моей рукой. Я взял одну из этих бутылок и украдкой пробрался в столовую. Там я из буфета достал кусок сыра и забрался под стол, покрытый большой, свисающей до пола скатертью. Не помню, как мне удалось вытащить пробку. Возможно, я использовал для этого штопор. Во всяком случае, я уже был достаточно развит, чтобы не отступать перед трудностями. Я уютно расположился в центре овального стола и начал есть сыр, потягивая вино, которое мне казалось на вкус просто изумительным!

Мои родные, привыкшие к постоянному шуму, который я создавал, долго не могли понять, что происходит и почему вдруг стало так тихо. Первой, кто заподозрил неладное, была бабушка. «Фофо! Фофоо!.. Фофооо!..» — позвала она меня. Но ответом была мертвая тишина. Встревожившись, бабушка позвала дядю Джованни и маму, и они все начали лихорадочно искать меня по всему дому. Тем временем с репетиции вернулся отец. Узнав, что произошло, он решил, что я вышел один на улицу и там стал жертвой несчастного случая. Папа буквально слетел с лестницы и бросился искать меня, бегая от дома к дому. Но все было тщетно. Отчаяние охватило семью. И тут дядя Джованни, зайдя в столовую, услышал легкое сопение. Остановившись, он прислушался, стараясь определить, откуда доносится звук. Он на цыпочках подошел к столу, приподнял скатерть и обнаружил там меня — блаженно спящего, как Ной, сжимающего в руках пустую бутылку из-под вина и окруженного сырными крошками. Как только меня извлекли, я был нещадно отшлепан и выруган, однако на меня это не сильно подействовало — как мне потом рассказывали, я проспал более суток[162].

Ребенок рос в семье и обществе музыкантов, так что не было ничего удивительного в том, что он уже с трех лет проявил музыкальные способности. Родольфо вспоминает: «В марте 1902 года отец взял меня на премьеру оперы А. Франкетти „Германия“ и в антракте в своей гримуборной он начал отбивать пальцем какую-то ритмическую фигуру. Я тут же узнал в этом „Questa о quella“[163] из „Риголетто“ и начал с энтузиазмом напевать мелодию, причем, как рассказывали, довольно точно, за что тут же был расцелован и затискан онемевшими от изумления артистами. Отец просто сиял от радости и гордости за меня[164].

Когда Фофо немного повзрослел, его отдали в лучший детский пансион Милана. Таким образом, мальчик с ранних лет постоянно находился в компании сверстников. По всей видимости, между сестрами Джакетти в это время царил если не мир, то временное перемирие. Фофо вспоминал, что его часто отводили к тетушке Рине, которая жила в прекрасной квартире в Милане.

Она была так похожа на мать, что я никогда не был уверен, называть ли ее тетушкой или мамой…»[165]

Следующей вехой в карьере Карузо стал лондонский дебют 14 мая 1902 года, совпавший по времени с торжествами по поводу коронации Эдуарда VII. Чтобы придать большую значимость первому появлению в Лондоне тенора, который все больше завоевывал мировую популярность, было решено, что он выступит с давней любимицей англичан Нелли Мельбой. В разговоре с руководством «Ковент-Гардена» примадонна подтвердила, что тенор безусловно достоин наивысших похвал, и без колебаний согласилась участвовать в его дебюте.

Друзья Карузо считали, что в случае успеха, аналогичного предыдущим, Карузо получил бы, по сути, неформальный, однако очень престижный статус ведущего тенора Европы. Ангажемент в столицу Великобритании тенору помог организовать его друг Антонио Скотти[166]. Правда, не обошлось без недоразумений. Гарри Хиггинс, главный менеджер театра, предложил Карузо две тысячи лир за выступление.

— Бог мой! — взорвался Карузо. — Но почему я должен получать так мало, когда в «Ла Скала» мне платят две с половиной?

Настроение тенора еще более ухудшилось, когда он узнал, что его соперник Алессандро Бончи получает в Лондоне даже больше, чем Энрико в «Ла Скала», а обычный гонорар Нелли Мельбы в «Ковент-Гардене» составлял пять тысяч лир. Карузо не был жадным человеком, однако в этой ситуации его удручала очевидная несправедливость.

Антонио Скотти успокаивал Карузо:

— Послушай, до тех пор, пока ты не споешь в «Ковент-Гардене», тебя никто не признает великим артистом. А в случае успеха ты станешь хозяином положения и сам будешь диктовать им условия.

Карузо с доводами согласился. Однако не упустил случая ехидно заметить другу:

— Все равно — не понимаю. Ну почему я должен получать как какой-нибудь баритон?!.[167]

В начале XX века в экономическом отношении Великобритания была самой развитой европейской страной (во многом за счет огромных колоний). Лондон поражал своей роскошью и великолепием. Карузо был буквально ослеплен блеском столицы. Он с первого взгляда полюбил этот город и впоследствии часто туда возвращался.

В 1902 году в Лондоне Карузо спел в восьми операх: как в своих «коронных» («Риголетто», «Богема», «Аида», «Любовный напиток», «Сельская честь»), так и в новых для себя — «Лючии ди Ламмермур» и «Дон Жуане» (два представления последней были единственным обращением тенора к творчеству Моцарта за всю карьеру; в этой опере Карузо впервые оказался на сцене вместе с великой Фелией Литвин). Его партнерами были также сопрано Лилиан Нордика и Эмма Кальве (она пела с тенором в «Сельской чести»), баритон Антонио Скотти, басы Марсель Журне (ставший с этого момента одним из самых постоянных партнеров Карузо) и Пол Плансон. Публика приняла не известного ей до этого певца восторженно, а после первого спектакля в прессе можно было прочитать следующее: «Единственный по-настоящему блестящий вечер в этом сезоне был 14 мая, когда мадам Мельба выступила в своей знаменитой партии Джильды в „Риголетто“, а синьор Карузо дебютировал в роли Герцога Мантуанского. Мельба поет еще лучше, чем прежде. Ее красивый голос и непринужденная манера пения очень приятна для слуха. Синьор Карузо — типичный итальянский тенор. Он напоминает чем-то Таманьо, Де Лючию и Де Марки. И все же следует признать, что он выше любого из них. Он имеет столь же сильный голос, как и Таманьо, но только без „металлической“ окраски и жесткости. Было огромным удовольствием слушать пение Карузо, исполненное с невероятной энергией и мощью»[168].

Что еще подкупало англичан, так это человеческие качества Карузо. Он вел себя, как всегда, свободно и демократично.

После общения с членами королевской фамилии мог запросто болтать с рабочими сцены, чувствуя себя среди них куда более комфортно, нежели с титулованными особами. Переводчиком обычно выступал Скотти. Он помог Карузо стать «джентльменом» — в манерах и внешности, заставил друга обновить гардероб и посвящал в премудрости сложного английского этикета.

В Лондоне у Энрико появилось множество новых друзей. Одним из самых близких стал композитор Паоло Тости, уже долгое время живший в этом городе и занимавший должность преподавателя музыки в королевской семье, в которой его буквально обожали, постоянно приглашая на различные торжественные мероприятия и домашние концерты во дворце. Зная о близости композитора ко двору, его наперебой зазывали — за немалые деньги — для выступления в самые модные салоны Великобритании. Карузо и Тости часто бывали на приемах в высших аристократических кругах, где тенор пел под аккомпанемент друга. Энрико скучал в официозной обстановке и развлекался иногда довольно оригинальным образом. В некоторые песни, исполняемые на итальянском языке, он вставлял на неаполитанском диалекте грубые словечки и неприличные фразы. Карузо, прикрывая рот платком, давился от хохота при виде чинных лиц ничего не понимающих англичан, а из-за рояля его друг бросал на певца устрашающие взгляды.

Тости часто приглашал своих итальянских друзей в любимый ресторанчик на Грейт-Портленд-стрит, хозяином которого был Джузеппе Пагани. Главный повар этого ресторана в свое время прислуживал великому тенору Марио де Кандиа. Его кулинарное мастерство снискало громкую славу и привлекало самых разных знаменитостей: в разное время туда наведывались Сара Бернар, Игнаций Падеревский, Чайковский, Пуччини, Масканьи, Фриц Крейслер, Рихард Штраус, Луиджи Денца (автор популярнейшей песенки «Funiculi, funicula») и многие другие знаменитости, чьими автографами была украшена стена главного зала. Карузо наслаждался богемной обстановкой, царившей в ресторанчике, и каждый раз, когда приезжал в Лондон, обязательно туда заглядывал.

Первые гастроли Карузо в Англии завершились в конце июля. Гарри Хиггинс искренне сетовал, что плотный график выступлений Карузо не давал ему возможности выступить в «Ковент-Гардене» в следующем году, но он договорился с тенором о выступлениях в сезоне 1904 года.

В Лондоне Карузо познакомился с богатой красавицей Сибиллой Селлигман — близкой знакомой Пуччини, чей дом в Лондоне пользовался славой одного из наиболее элитных музыкальных салонов. Семью Селлигман тенор покорил не только голосом и артистизмом, но и непосредственностью, дружелюбием и открытостью (качества весьма редкие для «звезд»). Его искренне полюбили там, и этот дом стал одним из тех немногих мест, которые Карузо с удовольствием навещал при каждом удобном случае.

После триумфа в Лондоне вновь были возобновлены переговоры Карузо с «Метрополитен-оперой». С нью-йоркской стороны выступал преемник Мориса Гроу — немецкий эмигрант Генрих Конрид, в прошлом венский актер и менеджер, который должен был взять на себя управление театром в сезоне 1903/04 года. Протекцию Карузо оказал президент Итальянского Сберегательного банка Нью-Йорка Паскуале Симонелли, который был знаком с Карузо с его юных лет и внимательно следил за развитием певца. Симонелли убедил Конрида, который имел репутацию скряги, вернуться к первоначальному контракту, предложенному Гроу. Для Симонелли это было вполне деловое предприятие. Он получал, как и любой агент, свой процент в течение пяти лет действия контракта. После того как действие этого контракта закончилось, Энрико уже никогда и никому не выплачивал никаких процентов.

К тому времени, когда Конрид начал вести переговоры с Карузо через Симонелли, он уже имел самые лестные отзывы о теноре и от Антонио Скотти, и от американских любителей оперы, которые в Европе были свидетелями триумфов тенора. Кроме того, он послушал запись «Vesti la giubba»[169], которую Симонелли ему продемонстрировал. Конрид был впечатлен, равно как и Симонелли, хотя последний в записи почти не узнал голос Карузо — так сильно он с их последней встречи изменился. Симонелли рискнул написать об этом Карузо, и тот ответил ему: «Я прекрасно понимаю, почему Вы не узнали мой голос в записи. Потому что он подвергся необыкновенному развитию. Все, кто слышали его в первые годы моей карьеры, отмечают эту эволюцию»[170].

Исследователи так определяют своеобразие голоса Энрико того времени: «В зените творческого пути великолепие голоса Карузо не поддается словесному описанию. Это был лирический тенор значительной величины, золотой голос с бархатным покрытием в нижнем регистре и легким звучанием основных нот, для извлечения которых, казалось, не требовалось ни малейшего мышечного усилия. Характерной особенностью его пения была плавность переходов от одних звуков к другим. С годами „бархат“ местами стерся, плавность звуковой линии потеряла безупречность в связи с появлением физического напряжения в пении. Тем не менее в голосе Карузо до самой кончины оставалась большая часть того великолепия, которое делало его уникальным среди теноров.

Его техника в годы расцвета являлась настолько совершенной, что он мог концентрировать все свое внимание на музыкальном содержании исполняемых им произведений и редко (если вообще такое случалось) отвлекался в сторону техники в ущерб музыке. Он был скрупулезно точен в соблюдении верности композиторскому замыслу, если не считать традиционно-банальных каденций в ранних итальянских операх, и оказывался в состоянии придавать голосу окраску, соответствующую изображаемому оперному персонажу или ситуации. К этому надо добавить, что безошибочный музыкальный инстинкт Карузо точно указывал ему на кульминационные моменты каждой арии, а несравненная техника обеспечивала передачу любого произведения в духе абсолютной уверенности в необходимости именно такого исполнения, так что слушатель не ощущал того, что певец поет арию, а воспринимал живого человека, выражающего разнообразные эмоции, причем средствами наиболее для него естественными»[171].

В ноябре 1902 года, к большому неудовольствию Тито Рикорди, Карузо отдал дань уважения и Эдоардо Сонцоньо. В его миланском театре «Лирико» тенор вместе с Анджеликой Пандольфини и Джузеппе де Лукой выступил в мировой премьере «Адриенны Лекуврер» Франческо Чилеа. В основу сюжета оперы легла история знаменитой французской актрисы XVIII века Адриенны Лекуврер, обработанная Э. Скрибом и Э. Легуве в эффектную мелодраму. Либретто написано самим композитором. Вкратце фабула оперы такова: две женщины — актриса Адриенна Лекуврер и принцесса Бульонская — оспаривают любовь графа Морица Саксонского. Принцесса убивает соперницу, прислав ей отравленные цветы.

Согласившись участвовать в премьере, Карузо не особо капризничал в отношении гонорара — даже костюмы он заказал и оплатил самостоятельно. Он никогда не забывал доброго к нему отношения и неизменно шел навстречу людям, что-то для него сделавшим. Достаточно сказать, что за ноябрь тенор участвовал в тринадцати представлениях этой оперы — огромная нагрузка, на каковую вряд ли пошел кто-либо из его коллег по достижении столь почетного места на оперном Олимпе.

После дебюта в партии Морица Саксонского Карузо дважды выступил в Триесте в «Риголетто» — в помощь одной благотворительной ассоциации. Критик газеты «Индепендент» («Независимый») писал: «Можно понять, почему все современные композиторы сохнут по Карузо и хотят писать исключительно для него. Он не демонстрирует свои качества виртуоза, как фехтовальщик на рыцарском турнире. А это редчайшее исключение среди современных певцов…»[172]

Из Триеста тенор отправился в Рим, где в декабре и январе 1903 года в театре «Костанци» выступил в «Риголетто», «Мефистофеле», «Манон Леско», «Аиде» и в очередной раз продемонстрировал фантастическую работоспособность, спев за месяц в двадцати спектаклях! После «Аиды» один из римских критиков писал: «Он пел партию Радамеса с невероятной энергией, наполняя публику немыслимым энтузиазмом. В наши дни ни один другой тенор не обладает подобной властью над залом, мастерством, чтобы петь на таком подъеме и с такой силой, как Карузо в третьем и четвертом актах этой великой оперы. Он исполнил на бис романс Радамеса. Но, по правде говоря, он должен был бы бисировать всю свою роль!»[173]

А спустя почти семьдесят лет одну из репетиций «Манон Леско» вспоминал прославленный дирижер Витторио Гуи, в юные годы учившийся в римской академии «Санта-Чечилия»: «Я помню, Карузо поначалу пел вполголоса, еще не втянувшись в действие. Вдруг в какой-то момент произошло нечто чудесное, почти мистическое. В конце третьего акта есть сцена, когда Манон в компании других несчастных куртизанок собирается на корабль, уплывающий в Америку. И внезапно Де Грие решает последовать за возлюбленной, выбирая тяжелую жизнь в изгнании. Он падает на колени перед капитаном и умоляет его взять с собой хотя бы как юнгу. Карузо отбросил за кулисы шляпу и трость. Это уже не был тенор, но настоящий Де Грие, в отчаянном голосе которого сквозила неизбывная мука. Мы все: и дирижер, и певцы, и оркестранты, и хор, и студенты, — все были захвачены грандиозной силой чувств и были так потрясены, что плакали.

Репетиция была остановлена. Старый компримарио Джирони, который должен был спросить „Ah! popolar le Americhe, giovanotto, desiate?“, разрыдался и не смог произнести последнее слово. Дирижер маэстро Витале, по-отечески к нам всем относившийся, вытащил из кармана большой белый платок и, делая вид, что вытирает пот со лба, на самом деле вытирал слезы…»[174]