Херсонская школа юнг

Херсонская школа юнг

До отъезда в Суворовское училище оставалось два месяца и надо было подумать о сдаче экзаменов. Наша бывшая соседка Мария Григорьевна согласилась с нами позаниматься. Несколько раз в неделю мы с Вадимом приходили к ней, писали диктанты, решали примеры и задачи, получали задания на дом.

Однажды возвращаясь от нее, я стоял на остановке трамвая на углу Кооперативной и пр. Пушкина. Трамвая долго не было и я, поглядывая по сторонам, вдруг увидел в окне первого этажа наклеенное объявление: «Херсонская школа юнг Черноморского флота объявляет прием на учебу мальчиков возрастом до 15 лет, физически пригодных для службы на флоте. Обращаться сюда» и были указаны часы приема. Спросив у прохожих время, я понял, что могу зайти и спросить. Я постучал в дверь.

Открыла мне молодая женщина, провела в комнату и я предстал перед худощавым, одетым в аккуратную морскую форму, капитан-лейтенантом. Я от неожиданности даже растерялся, но он пришел мне на выручку и сам спросил, действительно ли я хочу учиться в школе юнг. Услышав утвердительный ответ, предложил мне найти среди моих друзей еще 2–3 человека и привести к нему на беседу в указанное время.

Вернувшись домой, я сообщил о встрече с моряком и школе юнг ближайшим соседям и друзьям. Трое из них согласились попытать счастья на морском поприще. Это были Вова Потапов, Толя Лючков и Борис Лысенко.

Не откладывая надолго, мы в один из дней отправились на беседу. Моряк встретил нас радушно и уже не показался мне таким суровым, как при первой нашей встрече. Он усадил нас за большой стол и стал рассказывать о школе юнг, об условиях учебы, о специальностях, которым там учат, о морской практике, о возможностях продолжить учебу в мореходных или военно-морских училищах. Школа была гражданская, но военизированная ибо, он сказал, на флоте без военной дисциплины делать нечего. Преподаватели специальных дисциплин — морские офицеры. Рассказав нам все, что счел необходимым для первого знакомства, он встал и предложил нам написать диктант. Передвигаясь за нашей спиной и заглядывая в наши листки, он надиктовал нам строк двадцать, потом каждый внимательно прочитал и заключил: первое испытание вы прошли, пишите заявления. К заявлениям мы должны были приложить справку об окончании 5-ти классов средней школы, что оказалось проблемой, но и с ней мы справились.

Отъезд в Херсон был назначен на 15 июля. В этот день у штаб-квартиры нашего капитан-лейтенанта собралась огромная толпа мальчишек и провожающих их родственников. После построения мы почти строем отправились на Лоцманку и, погрузившись в товарные вагоны пассажирского поезда Днепропетровск — Херсон, почему-то называемого «500-веселый», отправились в путь.

Позади оставались не только Днепропетровск с родными, школьными друзьями, возвращающимися из эвакуации, но и надежды на учебу в Суворовском училище и романтическое офицерское будущее. События 1942 года, связанные с систематическим слушанием передач о моряках-черноморцах, защитниках Севастополя и возможность с ними близко соприкоснуться, оказались сильней. Жалею ли я об этих утраченных возможностях? Нет, нисколько и вот почему.

В 1949 году глубокой осенью, после отличной оценки на инспекторской проверке, почти всему нашему полку дали отпуск. Многим по второму разу, в том числе и мне. В кинотеатре «Родина» — так после войны стал называться «Рот-Фронт», я встретил Вадима. Он был в военной форме, но на все мои вопросы отвечал как-то невнятно, уклончиво, нехотя и я понял только, что он служит воспитанником при воинской части своего отца. На вопрос, ездил ли он в Суворовское училище, ответил, что ездил, но не прошел медкомиссию.

В августе того же года я успешно сдал все экзамены в Ташкентское воздушно-десантное училище. Оставалось только пройти мандатную комиссию. Я уверенно вошел в кабинет, где за столом сидели три офицера и, как положено, доложил. В центре сидел офицер с голубыми петлицами, очевидно представитель училища. Посмотрев на меня, они стали рыться в бумагах, что-то перекладывать на столе и когда пауза затянулась до неприличия, тот, что с голубыми петлицами сказал, что в этом году я не могу быть зачислен, а в следующем изменяются условия приема и надо будет все повторить.

Еще не веря, что все рухнуло, я попросил разрешения выйти и, когда осторожно прикрывал за собой двери, услышал голос офицера с голубыми петлицами:

— Ты что (дальше шло нецитируемое) не знал, что он был на оккупированной территории? Что ты суешь его мне?

Первая реакция была вернуться и спросить столь же колоритно, кто же меня оставил на этой проклятой оккупированной территории? Но я уже был предупрежден однажды, что подобные вопросы мне могут обойтись очень и очень дорого.

Мне было 20 лет и я уже пять из них прослужил в армии, разобрался и принял ее сложную иерархическую систему с обязательным и безусловным подчинением снизу до верху, а самое главное — психологическую и нравственную основу военной службы. Мне по-настоящему хотелось быть военным. И все оборвалось матерщиной офицера с голубыми петлицами.

Через год и два месяца, когда я уезжал домой по демобилизации, наш полковой генштабист майор Бессонов провел со мной беседу на предмет поступления в военное училище их профиля. Я отказался наотрез.

По дороге в Херсон на каждой станции, где были бедные по тем временам базарчики, будущие моряки, не доехав еще до своей гавани, проявили себя настоящими флибустьерами: в одно мгновение опустошались корзины с пирожками, выпивались расставленные на прилавке банки с ряженкой, выхватывались из рук кастрюли с вареной картошкой. Особое веселье вызывала забава, когда один вроде бы покупал семечки или махорку, а второй пробирался между широко расставленных ног покупателя и выгребал из мешка содержимое. Об оплате речи не могло быть. Стоял крик, плач, а будущие моряки весело хохотали.

Еще в дороге образовались группировки, большинство которых состояло из каких-то приблатненных парней, старающихся говорить на каком-то тюремном жаргоне и пытающихся установить свое полное влияние и власть. Это еще в большей степени продолжилось уже в Херсоне, даже когда нас разделили по учебным ротам и назначили командиров. Нас четверых не трогали, мы держались особняком и совершенно независимо благодаря Вове Потапову, который говорил басом, но тихо, имел самые крутые плечи и, очевидно, был принят приблатненными за «пахана». С такими шутками, как «велосипед» — когда спящему между пальцев ног вставляли кусочки кинопленки и поджигали, или «балалайка» — то же, но между пальцев рук, нас обходили только благодаря Вове.

Здание школы юнг на улице Перекопской, 2 было шикарное: трехэтажное, с высокими потолками, просторными, светлыми классами, спальнями с большими сводчатыми потолками, в цокольном этаже, и остекленной башней на крыше, наподобие пожарной каланчи. Говорили, что это здание бывшего кадетского корпуса или дворец губернатора, но построено оно было еще в Потемкинские времена.

Начальником школы был капитан первого ранга Василий Константинович Москалини, среднего роста, плотный, с крупным добрым лицом, которое становилось очень суровым, когда он был недоволен. Долгое время я считал, что его фамилия от итальянских предков, но через много лет я случайно был в греческом селе Ялта под Мариуполем и услыхал там эту фамилию.

Появились преподаватели и нам предложили сдать экзамены — написать диктант и решить по математике несколько задач и примеров. С экзаменами мы кое-как справились и после этого официально приказом были приняты курсантами школы юнг. Вопреки нашему желанию нас всех четверых зачислили в роту палубников, где должны были подготовить как матросов 1-го класса. Странно, но почти все хотели стать мотористами и механиками. «Успокоил» нас ротный командир, объяснив, что мотористы никогда не станут судоводителями-капитанами. А кто не мечтал об этом в детстве?

Постепенно жизнь в школе налаживалась: почти регулярными стали занятия по школьной программе 6-го класса, но мало кто окончил хотя бы 4. Должны были учить английский, но не было преподавателя. С морскими уставами и наставлениями, правилами поведения на судне и другими премудростями морской службы нас знакомил ваш ротный командир лейтенант Михаил Рубин. Стояли мы и на вахте, в упомянутой выше стеклянной будке-каланче на крыше школы, наблюдая за двором и возможными возгораниями. Почти каждый день после занятий мы драили полы: коридоры, классы, спальни.

Тех, кто дежурил у главного входа, а туда назначали более прилично одетых, вооружали винтовкой СВТ с примкнутым штыком.

Стали понемногу одевать в старое, сильно поношенное флотское обмундирование. В первую очередь тех, кто был почти раздет и разут. Столовая была в двух кварталах, а кормили так, что все время хотелось есть, но мы все уже привыкли к этому чувству за три прошедших года.

По выходным нам разрешали съездить домой и мы большой гурьбой атаковали «500-веселый», а через часов 10 уже были дома. Билетов, конечно, никто не брал — забирались в теплушку, лезли на нары, если было место, и ехали. Дома у нас немного наладилось, маме стали давать военный паек, было что покушать и немного взять с собой. То, что привозилось из дома кем бы то ни было, съедалось мгновенно всеми и хорошо, если доставалось владельцу.

Стали складываться определенные отношения между ребятами, как правило, на основе землячества. А так как большинство были из нашего города, то по улицам и районам. Особую группу составляли ребята Чечеловского заводского района: они были взрослей нас и более напористые, больше знающие негативную сторону жизни и, как казалось тогда, умеющие за себя постоять.

Бывали случаи, когда ротный командир приходил на занятия с больной головой, чечеловские с пониманием ухмылялись и давали ему добрые советы, как надо поступать в таком положении. Он оставлял нас часа на два, поручая им же читать уставы, а возвращался бодрым, подтянутым и веселым.

Отношение наше к командирам было очень уважительное, даже с большой долей влюбленности. Они оказались именно теми воинами-севастопольцами, о которых мы давно были наслышаны по сводкам Совинформбюро. Начальник школы был командиром корабля, на котором вывозил на Кавказ раненых, а обратным рейсом доставлял боеприпасы и пополнение, неоднократно тонул и имел множество ранений. Наш ротный — катерник, воевал на катерах, пока их не перетопили, потом сражался в морской пехоте и был основательно покалечен.

Все воспоминания, впечатления и чувства того периода уходили из памяти все дальше и дальше, тем более, что был я в этой школе юнг совсем немного и расстался с нею не совсем обычно. Но через 20 лет после этих событий я повстречал человека, который напомнил мне все прошедшее, а порой и заново заставил его пережить.

На спортивной базе нашего института тренировалась женская баскетбольная команда «Сталь», самая знаменитая и перспективная команда не только нашего города, а всей Украины. Ее бессменным тренером до самого последнего времени был Исаак Ефимович Майзлин, ставший впоследствии Заслуженным тренером СССР и УССР, воспитавший 40 составов этой команды, очень коммуникабельный, общительный и, как оказалось, несколько застенчивый человек. Однажды в разговоре он сказал, что учился в Херсонской школе юнг, и с тех пор мы много раз возвращались к этой теме, вспоминая пережитое.

Дальше выяснилось, что Исаак Ефимович не только вспоминает о прошлом, но и много лет является инициатором почти ежегодных встреч в Херсоне бывших курсантов школы юнг и мореходного училища, которое он окончил, а затем и плавал на Дальнем Востоке. От него я узнал, что механик доменного цеха на заводе «Криворожсталь», выпускник нашего института Александр Суровцев тоже учился и окончил школу юнг. Александра хорошо знали в институте все, он был душой общества, спортсмен-штангист, любимец девушек, хороший студент, а затем и специалист. Его уже давно не стало, но его помнят.

Несколько лет назад Исаак неожиданно организовал встречу бывших юнг в Днепропетровске: Валентин Флякс — автомобилист — пенсионер, Феликс Глушевицкий — тоже автомобилист, Анатолий Ролин — механик, Сергей Ксензов — капитан-наставник, Павел Овсеенко — капитан Херсонского порта и я. Посидели, каждый рассказал о своем пути, вспомнили о том, что еще осталось в памяти, и разошлись с немножко горьковатым чувством тоски по навсегда ушедшему детству и юности.

А тогда, в 1944-м, события развивались следующим образом. Однажды прервали занятия, построили во дворе на плацу всю школу, 300 человек, и объявили о том, что нас направляют на уборку урожая в колхоз. На следующее утро мы на барже двинулись вверх по течению Днепра и к концу дня прибыли в Горностаевский зерносовхоз Каховского района. Поселили нас в большом полуразрушенном здании школы или клуба, без окон и с одной дверью на весь дом. Кое-как переночевав, на следующий день мы с раннего утра «ремонтировали» дом: делали маты из соломенных снопов и закрывали ими окна, таскали солому для постелей, набивали ею наволочки, которые вместе со старенькими одеялами нам дали в Херсоне.

Председателем колхоза был отставной солдат-инвалид, ходивший в шинели, из-под которой торчал деревянный протез вместо правой ноги. Ходил он без костылей, которые брал в руки только ближе к вечеру. Он всячески старался помочь нам, но мог это сделать только добрыми советами и по-отечески нас пожалеть.

Утром следующего дня мы вышли на работу. Второй роте повезло больше: их послали на уборку винограда, а нас — кукурузы. Роту разделили на две группы и, меняясь через день, одна ломала кукурузу в поле, вторая — очищала кочаны. Что было легче — сказать трудно, ибо у ребят обеих групп к концу дня руки распухали и болели всю ночь.

Но очень скоро мы втянулись в работу и время пошло быстрее. Некоторые ребята болели: простуживались или расстраивались желудки. Иногда на работу не выходило по 10–12 человек. Надо отдать должное командиру, он очень заботился о заболевших, приводил к ним молоденькую фельдшерицу, выпрашивал у колхозников для них еду и очень хорошо распознавал симулянтов, благо, таких было очень мало.

Командир жил в маленькой комнатке, где была полуразрушенная печь, которую иногда протапливали соломой и от которой дыма было значительно больше, чем тепла. Спал он на железной кровати, устланной соломенными матами, в обнимку с винтовкой СВТ, которую иногда выдавал на пост у нашего дома, если из него уходили все. К нему повадились ходить в гости и играть в карты наиболее бойкие ребята из числа «приблатненных». Они со временем стали приносить ему где-то добываемый самогон. Это никому не мешало, ни на что не влияло, командира мы все уважали и внимания на этом не заостряли.

Однажды трое или четверо из этой кампании с винтовкой на ремне отправились на дальний, в 3–4 километрах от нас, хутор по той же надобности. Патронов в нашей винтовке не было никогда, но в то время, если не лениться и пройти вдоль любой дороги с километр, поглядывая в кювет, то можно было найти не только патроны, но и кое-что более существенное. Я видел этих ребят, они весело прошагали мимо меня, что-то говоря о возможной встрече с немецкими диверсантами.

Утром до завтрака всю роту построили, перед нами предстал председатель колхоза и едва сдерживая слезы, рассказал как он вез из Сибири свиноматку и кнура, подарок сибирских колхозников возрождающимся колхозам Украины, и что этого кнура сегодня ночью убили, в упор застрелили из винтовки. После короткого замешательства из строя выскочили те, что вчера уходили из нашего расположения с винтовкой, и вытолкали из строя четверых маленьких и худеньких мальчиков, которых часто можно было видеть стонущими от боли в животе, корчившимися на соломенных постелях.

— Вот они, товарищ командир, это они убили кабана, — кричали ретивые юнги, «друзья» командира, — мы видели, это они, мы можем подтвердить.

Возникла пауза, наступила тишина, даже видавший многое командир понимал, что ему никто не поверит в причастности этой четверки к свершившемуся. Очевидно, он не хотел «сдавать» ставших ему близкими воспитанников, искал приемлемый для них выход. В этом деле я ему здорово помог: выйдя из строя и желая установить истину, я громко сказал, показывая на группу обвинителей:

— Товарищ командир, эти ребята, — я показал на четверых инициаторов, — вчера вечером ходили с винтовкой и только они могли это сделать.

Со мной из строя вышли В. Потапов, А. Лючков, Б. Лысенко и подтвердили сказанное. Опять короткая пауза, а затем крик командира:

— Бунт в экипаже, коллективка, срыв уборочной кампании.

Арестовать немедленно и отправить в Херсон.

По какому поводу нас построили, было тотчас же забыто. Приближенные командира бросились связывать нам руки за спиной, мы не давались, началась потасовка. Потом нас посадили на землю и велели стеречь. Четверка плотно окружила нас и бдительно стерегла, командир ушел в дом, а председатель прихрамывая удалился по своим делам. Дело о гибели кабана-производителя было закончено и начиналось новое — срыв уборочной кампании.

Командир вернулся с запечатанным конвертом в руке, вручил его одному из наших охранников, велев отвезти нас на пристань, откуда должна отправляться баржа на ремонт в Херсон, сопровождать до школы и передать замполиту, тому самому капитан-лейтенанту, который оформлял нас в Днепропетровске.

Путь до Херсона оказался весьма забавным. Охранники затолкали нас в трюм ржавой баржи, где на дне было по колено воды, и мы сидели на ее округлых бортах, держась за шпангоуты. Задвинув люк над нашими головами, они всю дорогу стучали по крыше, прерывая это занятие лишь на время переговоров с экипажем буксирного катера:

— Кого везете, — спрашивали с катера. — Уж не героев ли, потемкинцев?

— Хуже, — отвечали наши охранники, — эти люди сорвали уборку урожая в совхозе и убили племенного кабана, которого…

Далее подробно излагалось то, с какими трудностями одноногий председатель колхоза привез его из Сибири.

В Херсоне нас передали замполиту, который тут же отправил нас на уборку помещений вместе с охранниками, объяснив, что начальника школы нет и будет только завтра.

У дежурного лежало письмо Борису от его мамы, в котором она сообщала, что его брат Владимир, старший лейтенант, командир батареи противотанковых орудий, был ранен и лежит в госпитале в Николаеве, уже в команде выздоравливающих, с подробным описанием, как его найти. Я видел Владимира, когда он приезжал к Борису, и даже был знаком с ним.

На следующее утро нас вызвали к начальнику школы. Вместе с ожидавшим нас замполитом, все еще веря в высочайшую справедливость вышестоящего командира, героя морских сражений и обороны Севастополя, мы вошли в кабинет Москалини.

Мы молча стояли перед капитаном первого ранга, который сидел за большим письменным столом, не надеясь, а будучи полностью уверенными, что сейчас произойдет справедливое разбирательство происшедшего и все станет на свои места. Каперанг молча встал из-за стола и, с лицом, налившимся кровью, подойдя к нам вплотную, закричал:

— Пойдете под суд за срыв работ по уборке урожая. По условиям военного времени вас будет судить военный трибунал.

— Можете вы нас выслушать? — тихо, спокойно и вежливо спросил Вова Потапов.

— Слушать вас не желаю. То, что произошло на уборочных работах мне известно от вашего командира роты. Сегодня же мы оформим документы и передадим в суд, а сейчас идите в расположение, при необходимости вас вызовут, — еще больше багровея, продолжал кричать каперанг.

Надежда на справедливое решение наших судеб рухнула окончательно и сознание почти автоматически отделило героическую оборону Севастополя от справедливости. Прежде чем выйти из кабинета, я вдруг заявил, обращаясь к каперангу:

— Но перед расстрелом, когда нам дадут последнее слово, мы расскажем, как все было на самом деле.

— Вон отсюда, — заорал каперанг…

Весь оставшийся день мы драили коридоры, лестничные пролеты, мыли двери и окна. Замполит дал нам талоны в столовую. Сочувственно к нам относилась только наша воспитательница Зоя, демобилизованная по ранению связистка морской пехоты, направленная на работу в школу райкомом комсомола. Она была уверена, что Москалини все простит и все образуется. О нем она говорила как об очень добром человеке и мы этому уже почти поверили.

Вызвали нас к начальнику школы только к вечеру следующего дня.

— Я решил отчислить вас всех четверых из числа воспитанников нашей школы юнг и вы можете взять свои документы в канцелярии, — заявил каперанг, не отвечая на наше «здравия желаем…».

Просить его о помиловании не хотелось. Мы уже познали и нашего ротного командира и методы решения конфликтов начальником школы, и хоть не совсем осознанно, но отделяли военно-морскую романтику от элементарных человеческих качеств. Остаться в школе можно было только ценой большого компромисса с совестью, а этого как раз и не позволял сделать юношеский максимализм.

Забрав документы, мы попросили разрешения у замполита переночевать в школе, ибо идти на вокзал было уже поздно. Охранников наших отправили обратно и в большой спальне мы были одни, совещаясь до полуночи, что же делать дальше.

Потапов и Лючков твердо заявили, что едут домой и пойдут в школу. Когда я вернулся из армии через 6 лет, они оканчивали институты: Вова — горный, а Анатолий — университет.

Анатолий Демьянович Лючков и сейчас работает в Трубном институте ведущим специалистом в области металловедения и термообработки. Владимир Потапов долгое время работал на заводе им. Карла Либкнехта, а затем связь с ним была потеряна.

Мы же с Борисом решили отправиться в Николаев, найти его брата Владимира и попроситься с ним на фронт в его противотанковую батарею.

Юнги встретились через 54 года. 1998 г.