191-я стрелковая Новгородская дивизия

191-я стрелковая Новгородская дивизия

Наши офицеры отошли в сторону и застыли в воинском приветствии. Новый капитан подал команду, и мы двинулись большой колонной, все дальше удаляясь от железной дороги, поротно печатая шаг и держа равнение.

Едва заметная проселочная дорога вела прямо на запад и мы молча, с чувством непривычного волнения двигались по ней, зная, что идем к фронту. Офицеры, видно, поняли наше состояние и стали на ходу вести беседы, переходя от одной роты к другой.

Нам рассказали, что дивизия сформирована еще в 1940 году как соединение береговой обороны, что всю блокаду Ленинграда дивизия билась на разных участках фронта, большую часть этого тяжелого периода — на Невском пятачке. Дрались на Волхове, освобождали Тихвин. После прорыва блокады участвовала в освобождении Новгорода, отличилась там, за что и получила наименование «Новгородской». А сейчас прибыла из Прибалтики, где освобождала Ригу, немного пополнилась там и в настоящее время находится во втором эшелоне на формировании. И, как бы откликаясь на наши мысли, сказали, что с ходу нас в бой не пошлют, а подучат, каждого хорошо проверят, вооружат, у каждого молодого бойца будет наставник из старослужащих фронтовиков и вообще погибнуть просто так не дадут — скоро конец войне и предстоит большая работа по восстановлению разрушенного.

Мы проходили через несколько бедных, полуразрушенных деревушек, видели местных жителей, пили и набирали во фляги воду из колодцев, шутили с девушками. Дружно прокричали «ура» бородатому, очень бедно одетому старику в солдатской, еще с царской кокардой, фуражке, стоявшему у своих ворот на костылях и вскинувшему ладонь в воинском приветствии.

Постепенно наши ряды выравнивались, колонна принимала правильную форму, солдаты подтянулись и в роте старослужащих за нашей спиной запели:

Несокрушимая и легендарная,

В боях познавшая радость побед…

Потом пробовали петь все вместе, не получилось. Тогда стали петь поротно: одна рота заканчивала, следующая начинала новую.

Оглядываясь в то далекое время, силюсь вспомнить лица офицеров, принявших нас на разгрузке, и не могу. Очень мало я их видел, всего несколько часов, пока вели нас в расположение дивизии. Это была первая встреча с фронтовыми офицерами-пехотинцами. Потом было множество других встреч и впечатлений, и все они остались в памяти, как самое дорогое, что мне подарила судьба в тот трудный период моей жизни. Иногда я думаю, что было бы, попади я на другой фронт, а не на 2-й Белорусский? Отвечая себе, уверен, что и на других фронтах встретил бы точно таких, ибо других тогда просто не было. Где же они сейчас?

— Ребята, песню и громче. Мы входим в расположение дивизии, где старшины уже заждались и повара томятся у котлов с кашей. Им приказано вас накормить после запасного полка, — скомандовал старший. И мы вошли в деревню, дошли до центра, свернули вправо на большую поляну и перестроились буквой «П», по две роты с каждой стороны.

В центр тут же вошли генерал-майор с группой офицеров:

— Здравствуйте товарищи бойцы, — приветствовал нас генерал и после нашего громкого, дружного ответа, сказал:

— Желаю вам также хорошо воевать, как вы поете. Мы уже полчаса слушаем ваше пение и радуемся боевому пополнению нашей дивизии.

— Ура, — крикнули мы в ответ тысячей глоток.

— Я командир 191-й стрелковой Новгородской дивизии — генерал-майор Ляскин Григорий Осипович. Дивизия находится на формировании во втором эшелоне 2-го Белорусского фронта…

Далее он кратко рассказал о боевом пути дивизии, пересказав то, что мы уже узнали в дороге, и заключил:

— Сейчас вас разведут по полкам и с завтрашнего дня вы начнете напряженную боевую подготовку. Желаю вам успехов в учебе и в предстоящих боях. Только один вопрос: есть ли среди вас связисты, радисты или телефонисты?

Неожиданно для всех руку поднял Жора Стрижевский, третий номер нашего пулеметного расчета, и назвался радистом-коротковолновиком 1-го разряда. Генерал кивнул подполковнику, тот вывел Жору из строя и, приобняв, увел далеко в сторону. Оставшихся, разделив на три равные части, разобрали представители стрелковых полков и повели в свои расположения.

О том, как и кто нас встретил в 546-м стрелковом полку, зачислив во взвод полковой разведки, я рассказал ранее. А затем события развивались следующим образом.

Младший лейтенант Зайцев повел на кухню, где нас хорошо накормили, затем нам выдали оружие — 2 автомата ППШ, ящик патронов к ним, несколько пистолетов ТТ и револьверов, ящик гранат РГ-42, пообещав остальное выдать через 2–3 дня. Затем мы отправились в свое расположение, на хутор из двух домов примерно в 2-х километрах от штаба полка. В одном из домов квартировал начальник разведки, а в другом хозяин освободил нам одну большую комнату, вдоль двух стен мы настелили солому, укрыли ее плащ-палатками, и это стало нашим жильем. Сразу же расписали и выставили пост — 2-х человек с автоматами, ходивших вокруг хутора навстречу друг другу. Взводный предупредил, что до передовой 5 километров и мы находимся в полосе возможного действия поисковых групп противника. Когда подошла моя очередь заступать на пост и два часа ходить вокруг хутора в кромешной темноте со взведенным затвором автомата и пальцем на спусковом крючке, я пережил первый настоящий страх. За каждым кустиком мерещились немцы, пробирающиеся к хутору с целью захвата «языка», и так не хотелось таковым оказаться. Потом приспособился ходить так, чтобы не терять из виду своего напарника и считал секунды до его появления, когда он скрывался за домом.

На следующий день взводный повел всех в лес на занятия, а меня оставили охранять хутор, с задачей натопить хорошо печь и вскипятить чайники к 14-ти часам. И я остался один на один с автоматом и уймой патронов первый раз в жизни. Долго терпел, изнемогая, а потом не выдержал, зарядил два магазина, вышел во двор, нашел за сараем старую посуду и, спросив у хозяина разрешения, развесил ее на изгороди. Стрелял сначала одиночными выстрелами, а войдя в азарт, стал строчить очередями и тут же увидел бегущий от леса к хутору наш взвод со взводным во главе и с пистолетами в руках.

— Нравится тебе этот автомат? — спросил Зайцев. — Давай красноармейскую книжку и он твой.

Так в моей жизни появилась запись, сделанная собственноручно младшим лейтенантом Зайцевым — ППШ № 6725, а я впервые получил в руки мечту чуть ли не всей своей предыдущей жизни. «Наказан» я был через два дня, когда всему взводу выдали новенькие автоматы ППС-43.

С этого дня началась напряженная боевая подготовка. Вставали в шесть утра, быстро собирались, кушали и уходили в поле, лес или на линию ДОТов, недостроенных в 1941 году. Много стреляли, бросали гранаты, маскировались, а больше всего в ночное время ходили «за языком».

Основным тренером был, конечно же, взводный командир Гордей Зайцев, сибиряк, спокойный, малоразговорчивый, но очень опытный и смелый разведчик. До нашего с ним знакомства он два года пробыл в полковой разведке, один раз легко ранен и пережил два полных состава взвода. Был помкомвзвода старшим сержантом и в день его откомандирования на курсы «Выстрел» взвод ушел в поиск в полном составе и не вернулся. Это было в Прибалтике. Рассказывая об этом, он становился грустным и говорил, что надо лучше учиться сейчас, чтобы вернуться домой всем живыми. И без устали учил стрелять, маскироваться, незаметно приближаться к цели, сверяться с картой, запоминать и представлять по ней местность или наоборот — суметь нанести на карту увиденное, использовать гранату на поражение или испуг и еще многим другим премудростям. От него мы узнали, как разминировать противопехотную мину, как уберечься от уже сработавшей прыгающей, как мгновенно поставить мину-ловушку из гранат…

Его родители были сельскими учителями и он часто писал им, обучив и нас писать письма впрок, а когда появлялся почтальон отдавать ему, проставив только дату, тем более, что письма жестко проверялись цензурой и можно было писать очень скупо: «учимся бить врага», «бьем врага» и «обо мне не беспокойтесь».

Своего котелка у него не было и он каждый раз присаживался к кому-нибудь из солдат, как я понял значительно позже, чтобы чувствовать состояние своих бойцов, держа таким образом руку на пульсе взвода. Никто никогда не слыхал его крика или резкой громкой команды.

Полной противоположностью был его заместитель, старший сержант Владимир Терехин. Его мы подобрали в свой вагон на какой-то станции в Белоруссии. По рассказу и документам, которые он показал, его демобилизовали по ранению из госпиталя в Москве, который находился под патронажем Элеоноры Рузвельт. Маленький осколок вошел ему в лоб и вышел через затылок, пройдя между полушариями мозга, повредив их незначительно. В документах, которые ему выдали, все это было описано на русском и английском с указанием траектории. С нами вместе он и пришел во взвод разведки, где сразу же был назначен помощником командира взвода, как имеющий боевой опыт в качестве артиллерийского разведчика.

Будучи глуховатым по ранению, он всегда говорил громко, срываясь на крик, а когда стали выдавать наркомовские 100 грамм, он после них становился невменяемым, у него забирали оружие и он плелся сзади дня два, пока не приходил в норму. У меня с ним произошел небольшой конфликт, и после этого наши отношения испортились навсегда: он стал постоянно угрожать оружием, и нас часто просто разводили в разные стороны.

Однажды рано утром мы возвращались в расположение после ночных занятий по узкой, длинной и прямой, как стрела, гатке, проложенной через замерзшее болото. Я шел предпоследний, за моей спиной был Терехин. Откуда ни возьмись, выскочил заяц и помчался параллельно гати в противоположную сторону, метрах в 40 от нас. Весь взвод развернулся и стал поливать его из автоматов, а я достал гранату, вырвал кольцо, отсчитал две секунды и метнул ее ему навстречу. В эти две секунды, что прошли после хлопка взрывателя, Терехин упал под гать и закрыл голову автоматом, опасаясь взрыва гранаты в моих руках. Когда после взрыва взвод повернулся и громко захохотал, я увидел лежащего под гаткой, сжавшегося от страха, с автоматом на голове, Терехина. Тут же при всех Терехин пообещал меня убить, если этого не сделают немцы. В дальнейшем у меня бывали с ним неприятные инциденты, но все обходилось, ибо его просто перестали воспринимать как командира и совсем по другой причине.

Во взводе появился Александр Половинкин, разжалованный в рядовые старший лейтенант фронтовой разведки, бывший морской офицер, владеющий немецким языком, москвич и, как он подчеркивал, из Марьиной Рощи. Всего в дивизию прислали шестерых разжалованных: по одному в разведку каждого полка и троих в разведроту дивизии. Был он красивым блондином, выше среднего роста, с фигурой атлета, с кошачьей бесшумной и энергичной походкой, умел с большим изяществом носить солдатскую форму, с обязательным револьвером за голенищем. Сейчас мне кажется, что образ легендарного Таманцева из повести «В августе 44-го» В. Богомолов списал с Половинкина.

По его скупым рассказам мы знали, что во фронтовой разведке они забрасывались в глубокий тыл немцев к партизанам и организовывали там разведслужбу и связь. А если группа была человек 20–25, то организовывали диверсионные отряды и уходили в наши тылы, громя по дороге штабы крупных соединений немцев, строго согласовав сроки своих действий с центром.

С первого дня своего появления он буквально поразил нас стрельбой из револьвера, когда, падая на грудь, спину или на бок, успевал сделать два прицельных выстрела в мишень, почти вогнав пулю в пулю.

От автомата ППС он наотрез отказался, променяв его на ППШ, с которым долго возился, разбирал, стучал молотком, пилил напильником, а затем одиночными выстрелами с 50 метров попадал в донышко консервной банки. При этом он приговаривал с хорошей долей юмора:

— Ребята, это не фокусы или цирковые номера. Вы должны помнить всегда, что для уничтожения живой силы противника у нас есть артиллерия, авиация, танки и «Катюши», а нам нужен противник живой и разговорчивый, желающий сдаться в плен. Но не все этого хотят, к сожалению, и поэтому их надо брать силой. Так как они все вооружены, необходимо оружие из рук выбить, вогнав пулю в правое плечо, не повредив грудную клетку.

Когда начались боевые действия и взводу ставили определенную задачу, происходило это так: командира вызывали к начальнику штаба и давали приказ, а он, возвратившись оттуда, тихонько советовался с Половинкиным и только после этого начинал действовать. Вначале это происходило без нашего участия и как бы скрывалось от подчиненных, а затем вошло в норму в открытую спрашивать и советоваться с Александром, который по сути и был неформальным командиром.

Вместе с ним пришел сержант Владимир Соловьев, призванный в 1940 году из Одессы, где он уже работал сварщиком на судостроительном заводе. Провоевав до ноября 1943 года командиром противотанкового орудия, он был легко ранен и вместе со своей искореженной пушкой был оставлен в каком-то селе в районе Житомира до подхода медсанбата и ремонтных подразделений. На его беду в этом селе формировалась партизанская дивизия П. Вершигоры и опытный сержант понравился начальнику разведки, который и переоформил В. Соловьева в свою разведроту.

После 2-х месяцев боев и походов в немецких тылах пришел приказ из Москвы направить в штаб партизанского движения 10 опытных разведчиков. А так как старые партизаны расставаться не желали, то отправили туда всех новичков, в том числе В. Соловьева. Проучившись в спецшколе какое-то время, он был заброшен в Трансильванию в качестве заместителя командира диверсионной группы (18 человек) с задачей взорвать мост. Летчик не рассчитал и группа погибла при приземлении почти в полном составе. В живых остался командир с переломом обеих ног, невредимые Соловьев и пулеметчик. Они, конечно же не выполнив задания, тащили командира к своим, потом спрятали его на хуторе у румына и к своим добрались одни. Их держали под арестом до того дня, пока не нашли командира, а потом отправили на фронт.

Был он молчаливый, спокойный и как будто всегда о чем-то задумавшийся, очень добрый, готовый в любую минуту прийти на помощь, какими обычно бывают много пережившие люди.

Когда взвод делили на несколько групп, он всегда возглавлял одну из них. Я несколько раз был под его началом и всегда чувствовал себя спокойно, глядя на него, зная, что он не ошибется, не подставит, не пошлет вместо себя.

В конце Восточно-Прусской операции, в Алленштайне, после тяжелого напряженного дня вечером мы сушились у большой, разогретой голландки в просторном немецком доме. Соловьев сидел у раскрытой дверцы печи и, быстро высушив портянки, обулся и встал, посадив меня на свое место. Во дворе скрипнули ворота сарая, где мы поставили своих четырех лошадей. Взводный, обращаясь ко мне, сказал, чтобы я пошел проверить, не задувает ли снег в сарай.

Соловьев, положив руку на мое плечо, велел сидеть, надел телогрейку и вышел. Через несколько секунд раздался негромкий пистолетный выстрел, мы все выскочили во двор с оружием в руках, я и Терехин — босые. В воротах сарая лежал убитый выстрелом в лоб Володя Соловьев. Мы с Терехиным бросались за сарай и увидели убегающую фигуру женщины вверх по склону, в сторону ветряной мельницы, за которой виднелся небольшой лес. Босые ноги проваливались через толстый ледяной наст, казалось, что их режут ножами, но мы уже приблизились к ней метров на 30, и в этот момент женщина повернулась к нам, вытянула руку и два раза выстрелила. Падая с криком в снег, Терехин выпустил короткую очередь, женщина упала на спину, отбросив далеко свой пистолет.

Похоронили Владимира на следующий день на восточной окраине Алленштайна. За ночь соорудили тумбу из красного искусственного перламутра, отодранного от клавиатуры трофейного аккордеона, вырезали надпись: «Сержант Владимир Соловьев».

В книге Януша Пшимановского «Память», посвященной воинам, погибшим за освобождение Польши, в списке захороненных в Ольштыне (так теперь называется Алленштайн) фамилии Владимира нет. Это меня и удивило и обидело, и я даже писал автору об этом, но уже в наши дни мне пришлось ознакомиться с документами о захоронениях наших бойцов в Черске, где погиб почти весь взвод, и я понял систему, по которой велся учет погибших и похороненных. В дальнейшем я постараюсь рассказать об этом более подробно.

Следующим из числа опытных разведчиков, присланных в наш взвод, был рядовой Павел Мусинский, уроженец вологодской области, из семьи лесничего, уже два года воевавший в полковой разведке. Среднего роста, коренастый крепыш, передвигавшийся бесшумно и очень быстро, почти всегда молчавший, а потому незаметный, но всегда готовый прийти на помощь товарищу, даже если к нему и не обращались. Потеряешь ложку или не окажется котелка в нужный момент, он тут же молча тебе их протянет.

Стрелял, маскировался, ползал, метал гранаты на занятиях он безукоризненно, но никогда никто почти не слышал его голоса и, порой казалось, что он не может разговаривать. Снимая шинель, он рукавом правой руки каждый раз протирал орден Красной Звезды на своей груди, совершенно не обращая внимания на солдатские подначки по этому поводу.

Однажды перехватывая бегущих из деревни немцев — сбитый стрелковым батальоном заслон, мы неслись из леса им наперерез и, казалось, не успеем. Но Павел, самый крайний справа в нашей группе, опередил всех, выскочил из-за куста на дорогу прямо перед бегущими немцами, пустил длинную очередь над их головами и не крикнул, а заорал «хонде хох». Шесть немецких солдат, бросив автоматы, остановились, как вкопанные, а когда подбежали мы, Павел уже собирал оружие и был похож на отпущенную пружину.

Таким он и остался в моей памяти: незаметный, тихий, но всегда чуть ли не главный действующий персонаж в самой сложной ситуации.

В числе пришедших во взвод солдат, имеющих боевой опыт, были еще два одессита: Александр Одольский и Борис Эльберт, о котором я уже немного рассказал. Одольский же был весьма интересной личностью хотя бы тем, что с разными интонациями и по совершенно различным поводам говорил, что он не просто одессит, как Соловьев, Эльберт и Нефедов, а он одессит с Пересыпи. Что это означало, мы не знали, но по его жаргону догадывались: сапоги он называл прохорями, пистолет — пушкой, финский нож — пером, а брезентовые складные сумочки, в которые мы сложили свои документы и отдали взводному — лопатниками. Он же, вслушиваясь в польскую речь хозяина, первый придумал автомату «польское» название: джистопуль.

Среднего роста, худой, с золотым зубом и с виду совсем молоденький, он хорошо стрелял и быстро бегал. За его блатные словечки над ним стали подсмеиваться даже молодые солдаты, но однажды он достал из кармана шинели пристегнутый там холщовый мешочек и извлек оттуда орден Красной Звезды и медаль «За отвагу» со старой маленькой колодочкой:

— Медаль мне вручили еще в Сальских степях, а звездочку уже здесь, под Минском, — сказал Александр, задумавшись, будто что-то вспоминая.

Больше он никогда ничего не рассказывал, но со стороны молодых подначки прекратились, а наши старожилы как бы признали его своим: все совещания проходили с его участием.

Однажды на каком-то хуторе, где мы уже приготовились ночевать, он спустился к берегу большого озера, где стояло несколько сараев, и привел оттуда человек 70 вооруженных фольксштурмовцев. Зрелище было захватывающим: впереди идут вооруженные немцы, почти через одного несут на плечах фаустпатроны, одеты кто в чем, а возглавляет эту колонну высокий старик в каске с острым верхом. Сзади, так что и не видно, Одольский идет рядом с немцем, на плече у которого пулемет.

— Пусть положат оружие на землю, — крикнул взводный.

Только передний в нелепой, еще кайзеровской каске бросил оружие.

— А мы что, сами это железо носить будем? Пусть принесут и сложат аккуратно, — откликнулся Одольский.

Немцы подошли, сбросили винтовки в одну кучу, фаустпатроны осторожно сложили в другую и построились в две шеренги, ожидая дальнейших указаний. Все они были весьма преклонного возраста, за исключением двух или трех насмерть перепуганных мальчишек. Беседовал с ними Половинкин вместе с командиром. Узнали, что все они из близлежащих населенных пунктов, и велели им быстрее уходить домой. И тут выяснилось, что там, куда им надо идти, еще немецкая власть и они боятся расстрела. Пришлось нам самим утопить в озере оружие, разрядить фаустпатроны и уйти в деревню, где располагался штаб полка, а сдавшихся фольксштурмовцев оставить на хуторе.

В какой-то из дней мы вели в штаб трех немецких солдат, один из которых был ранен в правое предплечье и, зажав рану здоровой рукой, еле переставлял ноги. По дороге на окраине деревни мы увидели пункт первой медицинской помощи, обозначенный белым флагом с красным крестом, и завели туда своих немцев. Пока одна из сестер перевязывала раненого, Одольский увидел чью-то гитару и, побренчав на ней, вдруг запел:

Я вернусь к тебе, моя родная,

С орденами на блатной груди…

Одна из сестер забрала гитару и довольно резко, с раздражением заметила:

— Ты явно не туда попал, мальчишечка.

Ну а мы, молодые и необстрелянные, по-прежнему оставались детьми, хоть и научили нас очень многому: метко стрелять, маскироваться, быстро бегать и ползать по-пластунски, спать в любых условиях, разводить костер одной спичкой с помощью бикфордового шнура, согреваться, лежа часами в снегу, «подавить» приступ кашля и помочиться в лежачем положении, иметь всегда хотя бы маленький кусочек сахара, чтобы подавить чувство голода, выявить пулеметную позицию, командный пункт, минное поле, возможную смену подразделений противника, заткнуть рот пленному, чтобы не кричал и не кричать самому, если ранят… И еще многим военным мудростям учили нас командир и ветераны, и мы стали более взрослыми, но окончательно не повзрослели.

Командир принес и раздал каждому финские ножи в красивых кожаных чехлах, в которых мы нашли записки от учеников ремесленного училища г. Златоуста с пожеланиями боевых успехов. Тут же нашлись умельцы их наточить, чтобы брили. Половинкин стал учить как ими пользоваться, а Одольский — как их носить за голенищем, привязывая чехол к штрипке сапога. Через пару дней мы уже кое-что могли, тренируясь с деревяшками в руках и доставая ножи из чехлов только по разрешению командира.

В один из дней, вернувшись со стрельбища, мы чистили оружие и готовились к выходу на ночные занятия. Я закончил сборку автомата и уже положил его на свое спальное место, когда Борис Эльберт хлопнул меня по плечу и с криком «защищайся», занес надо мной руку с финкой. Развернувшись к нему лицом, я ударил его двумя руками с двух сторон по кисти с ножом, одновременно подставив ему подножку и толкнул. Он упал на спину, я на него, финка на рукоятку, и, когда я уже почти лег на него, кончик ножа ткнул меня в левый бок. Раздался скрежет ножа по ребру и, как показалось, финка воткнулась мне в левый бок по самую рукоятку. Ужас, который я испытал, неописуем. Вскочив, я задрал гимнастерку и увидел кровь, стекающую тонкой струйкой, и лежащую на полу финку. В комнате на секунду все остолбенели и первым отреагировал командир:

— Идиоты, еще до передовой не дошли, немца даже вшивого не видели, а уже калечите друг друга.

В это самое мгновение раздался стук в дверь, и на пороге появилась девушка, младший сержант, с санитарной сумкой через плечо. Опять стало тихо.

— Здравствуйте, герои-разведчики. Я пришла провести с вами занятие по оказанию первой помощи при ранении.

— Ну и окажи этим двум идиотам. Одному дырку заштопай, другому дурную голову замени, — продолжал неистовствовать Зайцев первый и последний раз за весь короткий период моей службы под его командованием.

Девушка быстро помыла руки, уложила меня на лавку, обработала рану йодом и начала энергично действовать, объясняя по ходу столпившемуся вокруг меня взводу:

— На такую рану необходимо сразу наложить тампон и заклеить или обвязать бинтом, но я сейчас сделаю так, как это сделали бы на ПМП — зашью, — ласковым голосом ворковала сестричка, доставая из сумки необходимое.

А взвод стоял вокруг и, перебивая друг друга, изощрялся шутками в мой адрес. Я же, лежа на правом боку лицом к стенке, готов был провалиться от стыда за случившееся, поставившее меня в центр повышенного внимания и обидных подначек. Надо особо отметить, что взводный об этом случае начальству не доложил и просил сестричку о происшедшем в санроте не рассказывать.

Медсестра тем временем достала из своей сумки большую ампулу, чем-то брызнула на рану, из целлофанового пакетика извлекла иглу с ниткой, двумя стежками стянула рану, смазала еще раз йодом и приклеила марлевый тампон.

— Вставай, будешь жить, если не будешь баловаться, — сказала она шутливо.

Потом она по-настоящему провела занятие, показала как перевязывать голову, грудь, живот, локоть, ступню и т. д., а когда закончила — совсем стемнело.

— Темно и девушку надо проводить в расположение санроты, — начал Зайцев. Половинкин и Одольский схватились за шапки.

— Проводишь ты, — указал он пальцем на меня, — она за тобой ухаживала, поухаживай теперь ты, — закончил взводный, отсекая самых опытных из нас ухажеров по каким-то своим, командирским, соображениям.

Мы вышли из дома и окунулись в полнейшую темноту: луны не было, морозный ветер гнал низкие черные тучи, проселочной дороги не видно и она только угадывалась под ногами замерзшей колеей от подводы. Взяв направление на деревню, мы осторожно шли, стараясь не потерять след телеги, и тихонько разговаривали:

— Возьми свой автомат на правое плечо и согни в локте левую руку, я буду держаться за тебя. Ты ведь девушку провожаешь. Помнишь, что говорил Зайцев? — сказала моя подопечная, рассмеявшись.

Я немного смутился и благодарил судьбу за темень, скрывшую, как мне казалось, мою растерянность.

Я впервые в жизни шел с девушкой, которая вполне ощутимо опиралась на мою руку, вызывая непонятные, совершенно новые чувства. Они настолько заполнили мое сознание, что я онемел и, казалось, просто машинально переставляю ноги.

— Как зовут тебя, я знаю. А меня зовут Шурой, Александра я.

Нравится тебе мое имя? Мне нет, уж лучше бы как угодно, много ведь красивых женских имен. Нина, например. Ты видел нашу командиршу, Нину Васильевну? Красивая очень. У нее большая любовь с вашим начальником, поженятся они. Он тоже красивый. Только это секрет, понял?

Так я был посвящен в первую полковую тайну, которую, как оказалось позже, знает не только полк, но и дивизия. От постоянного напряжения я совсем ничего не видел и продолжал молчать под тихую речь сестрички, которая наполняла мое человеческое существо чем-то еще не познанным, но уже позволившим почувствовать необъяснимую прелесть общения с женщиной. Я не помню, как долго это продолжалось, но кончилось довольно прозаично: мы оступились одновременно, шатнулись навстречу друг другу, и она на секунду прижалась грудью к моему локтю, дав ощутить ее упругость. От неожиданности я буквально выдернул свою руку из ее рук, чем вызвал приступ приглушенного хохота, который резко оборвался, и она тихо сказала:

— Шуры-Юры, это не Шуры-Муры. Я еще тогда, когда зашивала твою рану, почувствовала, что ты именно такой, не взрослый, не нахальный. Я очень хотела, чтобы ты меня проводил.

Мы шли, сняв рукавицы и взявшись за руки, я взял ее сумку, у меня вроде бы открылось второе дыхание, я перестал волноваться и стал лучше видеть дорогу. А Шура продолжала:

— В армии народ разный, много нахальных, лезут в душу, испоганят, а потом чувствуешь себя пришибленной. Ох, как это неприятно.

Я молча слушал ее рассказ и не знал, что надо отвечать и как реагировать, а у нее, очевидно, была потребность открыть душу и она тихонько продолжала:

— Калининская я. В 1942 окончила школу, но уже в Горьком.

Эвакуировали нас туда, отец у меня специалист, на заводе военном работал. Брат ушел на фронт сразу, с первых дней войны. А я после школы санитаркой в госпитале работала и училась на курсах медсестер. Насмотрелась я там всякого. Сначала страшно было, потом привыкла. Как брат погиб, сразу на фронт попросилась, была медсестрой в санитарном поезде, а когда нас разбомбили, попала сюда и уже скоро год я в этом полку.

Она помолчала немного, а я по-прежнему не зная что сказать, вел ее, держа в ладони ее мягкую, теплую руку.

— Домой я хочу, в Калинин. У нас там красиво и зимой, и летом. Ты не был в Калинине? И еще я хочу, чтобы дети у меня были и муж хороший, красивый и надежный.

В моем возрасте об этом вслух не говорили, я понял, что она сейчас сказала о самом сокровенном, приоткрыла душу и от этого стало совсем неловко, потому что не знал как ответить.

Из темноты стали вырисовываться очертания домов, нас стали окликать часовые, мы подходили к расположению санроты. Я уже начал чувствовать облегчение от того, что заканчивается эта ночная напряженная прогулка, но и уходить от Александры мне очень не хотелось.

Шура Коршунова. 1944 г.

— Вот мы и пришли. Спасибо тебе, ты вел себя очень прилично. А сейчас иди и не бойся, тебя не убьют, домой ты вернешься, я это хорошо знаю. Может, только ранят. Нужна буду, спросишь Коршунову Александру.

Она взяла меня за плечи, прижалась лицом к колючей шинели, потом провела ладонью по щеке и ухмыльнулась:

— Так ты еще не бреешься? Совсем молоденький, — взяла из моих рук сумку с красным крестом и уже от двери сказала:

— Я буду у вас еще раз. Проведу занятие, раздам индивидуальные пакеты и сниму швы.

Но больше она не пришла. Швы мне сняла другая сестра с загадочной, как мне казалось, улыбкой. Пакеты принес и раздал взводный командир. С Шурой я еще встречался три или четыре раза, и каждый раз мы обменивались какими-нибудь трофейными сувенирами. При встречах она всегда спрашивала: «Конфетку хочешь?» и протягивала, доставая из кармана шинели, мятную военторговскую карамельку. Последний раз я встретился с ней 21-го февраля, но об этом чуть дальше.

Между тем занятия продолжались, но нам уже выдали носимый комплект боеприпасов, телогрейки, маскировочные белые костюмы и бинт для автоматов. Несколько занятий и бесед провел с нами капитан Кудрявцев. В один из дней пришли дивизионные разведчики, познакомились, договорились о взаимодействии, способах связи и сигналах опознавания. Ребята они были лихие, мы смотрели на них разинув рты и слушали, как на одном языке с ними разговаривали командир и Половинкин.

Однажды вечером пришел связной из штаба полка и вызвал Кудрявцева и Зайцева. Вернулся Зайцев очень поздно, мы не ложились спать, зная, что просто так туда не вызывают. Развернув принесенную с собой карту, он попросил всех подойти к столу и будничным голосом объявил:

— Слушайте меня внимательно и запоминайте. Наши занятия окончены, получен приказ на выход полка в район боевых действий. Завтра в 6.00 взвод должен быть у этой развилки дорог (он показал на карте) и вместе со взводом автоматчиков возглавить головную походную заставку с боковыми дозорами.

Затем он назначил людей в боковые дозоры, распределяя так, чтобы в каждом были опытные бойцы с молодыми, выделил туда по пять автоматчиков и продолжал:

— Обращаюсь к молодому поколению. Внимательно присматривайтесь, как будут себя вести наши «старички», следите за каждым их движением, анализируйте и запоминайте. Возможно, это будет вашим заключительным учением перед встречей с противником. Мой последний совет: не ломитесь вперед, а незаметно продвигайтесь и помните, что вы не бойцы атакующего батальона, а разведчики, ваша задача первыми, без стрельбы, обнаружить противника и доложить командованию. Пароль для заградотрядов и других спецподразделений будут знать Половинкин, Соловьев и я. Ваши документы у коменданта штаба. Все.

Около 5 утра приехала телега с ездовым, мы сложили туда вещмешки, шинели, пайки НЗ, боеприпасы и около шести часов были на указанной развилке, тут же подошел взвод автоматчиков и две радистки с рацией, звали которых Липа и Капа. Взводный выделил 2 боковых дозора по 10 человек, остальных — в головную походную заставу.

— Направление движения — населенный пункт Грайево, расстояние 50 км, вперед, полк уже двинулся, — сказал Зайцев, и мы, пятеро разведчиков во главе с Володей Соловьевым и пять автоматчиков, двинулись вправо от дороги и далее вдоль нее. Местность была пересеченная, с маленькими оврагами, высотками, небольшими полями, узкими перелесками, а порой и большим лесом, примыкавшим к дороге, по которой двигался полк. Попадались сильно заснеженные участки и приходилось идти, глубоко увязая в снегу. Одеты мы были легко, в телогрейках, на поясе только запасной диск, за поясом лопатка прикрывает грудную клетку, а в карманах телогрейки по две гранаты, как учили нас бывалые. Интервалы между нами были метров 30–40, а автоматчики шли сзади нас метрах в 100. Замечали все по ходу, о подозрительном докладывали Соловьеву, подняв руку. Он подходил, осматривал, решал, что делать дальше. Особое внимание — к следам человека.

Вначале чувствовали себя нормально, а потом сильно устали, передвигаясь по бездорожью. Привалы делали на опушках так, чтобы местность впереди хорошо просматривалась. На одной из таких остановок Соловьев вдруг сказал:

— Грайево — это на самой немецкой границе. Далее знаменитая Восточная Пруссия. — И добавил после маленькой паузы. — Вот где шуму будет много.

Глубокой ночью прошли Грайево и полк остановили на большой привал до утра. В старом хвойном лесу стояло много сараев (очевидно, лесничество), в которых разместились батальоны, а нам выделили поляну и три палатки. Наученные бывалыми лесным ночлегам, мы с Борисом нашли высокую заснеженную ель, прорыли нору под нижние ветки, влезли туда и улеглись на хвойную подушку, надев шинели и завернувшись в плащ-палатки. Уснули мгновенно, было нам совсем не холодно, но, проснувшись утром, долго не могли согреться даже на ходу.

Перед началом движения всему личному составу зачитали приказ Верховного Главнокомандующего с обращением к войскам, входящим на территорию Германии, в котором говорилось, что немецкий народ не должен нести ответственности за злодеяния фашистов и мы идем туда с освободительной миссией, а не мщением. Любое проявление насилия к мирному населению будет строго караться по законам военного времени.

Солдаты, а многие были из совсем недавно освобожденных территорий, по-разному реагировали на этот приказ: большинство жаждало жестокой мести, но форма приказа была столь гуманна, что это чувство невольно передалось большинству и наблюдать поведение наших военных в Германии было даже интересно. По ходу своего рассказа я опишу некоторые эпизоды, но могу сразу отметить, что в тех коллективах, где мне приходилось быть, таких зверств, о которых писали и до сих пор пишут на Западе, я не видел.

Новый маршрут — Кольно, примерно 60 километров. Опять мы в правом боковом дозоре идем вдоль немецкой границы на юг. Остряки показывают на стрелку компаса и говорят, что там будет теплей. Все дружно смеемся. Граница от нас иногда в одном или в двух километрах, а иногда — в пятистах метрах. Кругом тишина и, конечно же, все мы уверены, что немцы уже приготовились и ждут.

Мы появились на окраине Кольно рано утром и в это же мгновение мимо нас в сторону границы двинулась колонна танков с десантом, а следом сопровождавшие их самоходные орудия. Полк повернули вправо и следом за этой бронированной колонной мы спустились к небольшому мостику, за которым стоял полосатый квадратной столб с орлом и надписью: «ДОЙЧЕ РЕЙХ».

В колонне дивизии полк шел головным и, перейдя границу, развернулся двумя батальонами в боевой порядок по обе стороны дороги. Мы всем взводом шли по дороге, опережая метров на 500 цепи стрелковых рот.

Входим в первую немецкую деревню Фишборн, совершенно целехонькую, только со следами танковых гусениц на утоптанном снегу. Жителей не видно, улицы пустынны, быстро проверяем дома. Пусто. Горят дрова в печах, а в кастрюлях кипит какое-то варево, в домах тепло, сухо, чисто, а людей нет. Заглядываем в сарай, подвалы, нигде никого. Дом за домом, уже окраина, пусто, будто только что вышли все сразу.

Вдруг из большого дома выходит старуха вся в черном с клюкой и быстро идет навстречу, не обращая на нас никакого внимания, проходит мимо. Половинкин сделал шаг, загородив дорогу, спрашивает по-немецки:

— Извините, мамаша, а где же жители?

Не останавливаясь, старуха отвечает, обходя его:

— Ушли все от Иванов. Туда, в лес, — и махнув рукой в сторону далеко видневшегося леса, быстро удалилась.

Майор Шевченко, заместитель командира полка, у которого, как говорили, в Бресте в 1941 году расстреляли жену, детей и мать, догнал нас верхом:

— Хлопці, ви бачили першу німкеню?

Мы в растерянности: бегали по домам, боялись засад, снайперов, других подвохов и вдруг — никого.

Нас догоняют батальонные цепи, мы быстро уходим из деревни и опять разворачиваемся в прежнем порядке, но более кучно, переговариваясь на ходу. Впереди слышны редкие выстрелы танковых пушек и разрывы снарядов.

— Откуда у них столько продуктов? Ведь нам говорили, что население в Германии голодает, — произносит вслух кто-то из солдат то, о чем мы все думаем.

И впрямь, подвалы буквально заполнены большим количеством домашних консервов: мясных, овощных, фруктовых. На специальных крюках, как по ранжиру, висят свиные копченые окорока и большие пласты сала. В кладовых мешки с мукой, крупами, бочонки со смальцем, в сараях куры, гуси, кроли и, конечно же, большое количество черно-белых коров. Мы ничего не трогали, хоть уже были голодные: боялись отравы.

— Молчи, лучше смотри, где немца поймать, да поживей.

Поймаем, тогда и спросим, — неуверенно отзывается Соловьев, то ли не верит, что немца поймаем, то ли, что скажет он правду.

— А вообще-то они со всей Европы стянули к себе все, что можно, — продолжает Володя.

Мы молчим, каждый думает по-своему, и проходим через узкую полоску леса. Выходим на поляну, стараемся прижаться к опушке и вдруг все видим горящий танк Т-34 с оторванной и валяющейся рядом башней. Бросаемся к нему, внутри разорванные тела танкистов в еще дымящихся комбинезонах. Один лежит между танком и башней, видно выброшенный взрывом.

По шоссе идут наши с Зайцевым во главе. Мы показываем издалека лопатки, спрашивая таким образом разрешения похоронить, но он машет руками, указывая направление вперед. Долго и молча идем по опушке никого не встречая, уже устали, но мелькающая вдалеке на дороге основная группа не оставляет никакой возможности передохнуть или отстать.

— Наверное, немецкая разведка засекла наш взвод во главе с младшим лейтенантом, когда мы переходили границу, и успела сообщить об этом главным силам. А они драпанули и уже занимают оборону в районе Берлина, оставив Пруссию нам, — серьезным голосом балагурит Соловьев.

Мы тихонько смеемся, у нас еще от пережитых за день впечатлений не прошло напряжение, но совсем скоро, через пару дней мы станем другими, почувствовав свою силу и уверенность.

Ночуем в лесу, опять в каком-то хозяйстве, похожем на лесничество с лесопильным заводом. В охранении целые роты от батальонов, а мы рядом со штабом охраняемся ротой автоматчиков, которые в открытую ругают нас. Терпим, но спим целую ночь.

Затемно поднимаемся, почти на ходу кушаем и опять движение вперед. Замен в группах Зайцев не производит, мы уже привыкли друг к другу и хорошо взаимодействуем не только внутри, но и с головной заставой. Стало светать и тут же громыхнуло, опять бьют ганки, что-то рвется и где-то впереди поднимаются огромные тучи черного дыма. Проходим несколько километров и видим горящие цистерны с горючим на железнодорожном перегоне.

К полудню входим в первый немецкий городок — Иоханесбург — жителей опять нет. На улицах танки, большинство домов заняты, кое-как размещаемся в сараях, говорят, что будем отдыхать до следующего утра.

Неожиданно появляется Половинкин на мотоцикле «цундап» с пулеметом на коляске и пристегнутой полной канистрой.

— Садитесь, прокачу. Я до войны был чемпионом Ленинградского военного округа по мотоспорту, так что не бойтесь, — весело приглашает Александр и тут же добавляет. — Законы войны: одни воюют, а другие трофеи собирают. На станции этих машин штук тридцать, всем хватит.

Мы гурьбой человек шесть-семь цепляемся кто за что и катим по улице, выезжаем за город. Шоссе покрыто льдом, но Александр уверенно газует, набирая скорость. Отъехали с километр, кто-то кричит, что дальше нельзя, можем приехать к немцам. Не вписываясь в крутой правый поворот, Половинкин направляет мотоцикл в глубокий кювет и нас, как из катапульты, выбрасывает на толстый снежный наст. С хорошо помятыми боками и ушибами вытаскиваем мотоцикл, возвращаемся к своему сараю и останавливаемся от удара о его стену.

Рано утром опять движение вперед, но полк уже идет походной колонной: дивизионная разведка сообщила, что немцев в нашей полосе нет на расстоянии 20 км. Впереди полка 2-й батальон, мы впереди него примерно на один километр в том же порядке. Идем, приглядываясь к ориентирам на местности, чтобы не пропустить злополучный двадцатый километр.

Совершенно открытый участок дороги, из леса к ней подходит невысокая насыпь с узкоколеечным полотном, не обозначенная на карте. В лес не идем, спускаемся к дороге, видим подходящий наш взвод, обходим насыпь и в этот же момент попадаем под длинную пулеметную очередь. С первого раза у него не получилось, и мы успеваем отскочить за насыпь, бежим, согнувшись вдоль нее к лесу, последние десятки метров почти ползком. Вскакиваем в лес с огромными соснами, на нас белые маскировочные костюмы и мы понимаем, что слишком заметны на фоне деревьев. Быстро, где ползком, а где от дерева к дереву, пробираемся к тому месту, откуда стрелял пулемет. Наконец видим их, человек 12–15 в длинном окопе с хорошим высоким бруствером, в белых зимних куртках, прильнувших к двум пулеметам, автоматам и одного со снайперской винтовкой. Соловьев тычет пальцем себе в глаз, потом в грудь, а затем два раза в небо. Мы понимаем его: снайпера беру на себя и стрелять одиночными выстрелами.

Мы уже знаем, что такое частая стрельба одиночными выстрелами: однажды на учениях нам показали наступление роты автоматчиков, которые шли и вели одиночную стрельбу. Ошеломит кого угодно и стрелок не чувствует себя беззащитным при перезарядке, и расход боеприпасов в несколько раз меньше.

Из десяти автоматов дружно открываем огонь, первые выстрелы прицельные, следующие — навскидку. Бежим к окопу, немцы по его дну уползают в противоположную сторону и убегают в лес, стреляем вслед. В окопе два убитых, один раненный в бедро и два, лежа на спине, подняли руки. Быстро собираем оружие, пленных и уходим тем же путем, за насыпью. Раненый рукой зажимает рану, но кровь просочилась через одежду и течет по руке. На дороге уже стоит начальник штаба и Половинкин начинает допрос раненого. Фельдшер спустил с него штаны и перевязывает рану. Немец, а он из троих самый старший по возрасту и уже, очевидно, повоевавший, говорит, что их группа — заслон, а вся часть отошла в укрепрайон в 15 километрах отсюда. Зайцев разворачивает перед ним немецкую карту и он показывает, тыкая пальцем в межозерье.

— А вшей у него нет, очевидно, свежие, — тихонько говорит фельдшер и Половинкин тут же спрашивает.

— Я из госпиталя прибыл в эту часть несколько дней назад, — отвечает немец и показывает на спину.

— Драп-марш совершал и получил, — шутит Александр, и немец, очевидно, поняв первые два слова, уточняет:

— Да, да, под Бобруйском.

Подошли танки, командир танкистов, в меховом комбинезоне без знаков отличия, выслушивает показания немца и говорит начальнику штаба:

— Пусть сидят в своем укрепрайоне, у меня приказ их обходить. Сажай свой батальон на танки, а то от моего уже почти никого не осталось.

Мы стоим, слушаем, ждем реакцию начальника штаба и думаем, вот бы на танке прокатиться, надоел этот пешодрал, устали очень. Никто и не думает, что сидеть «глухим» на танке в сто раз опасней, чем шагать своими ногами. Майор молчит, видно что-то обдумывает, потом спрашивает у танкиста:

— До Летцена?

Тот утвердительно кивает.

— Майор Пенкин, три роты на танки, — поворачивается к батальону и спрашивает у комбата:

— Кто пойдет старшим?

— Старшим буду я, — говорит остававшийся до сего времени незаметным заместитель командира полка майор Шевченко.

А мы опять шагаем пешком, порой выбиваясь из сил, включая второе, а может быть и третье дыхание. Мне давно хотелось написать об этом изнурительном состоянии солдата-пехотинца, но небольшое время пребывания в действующей армии вообще, и в пехоте, в частности, ставило в неудобное положение перед теми, кто сумел отшагать полной мерой четыре военных года. А огромное количество военных мемуаров, принадлежащих перу различных военачальников, большинство из которых мне пришлось прочитать, повествует о фронтах, армиях, корпусах, иногда дивизиях и очень редко о полках. О стрелковых — почти никто ничего не написал. О состоянии солдат, их настроении, мотивации поведения и действия, движущей и тормозящей силе, психологическом состоянии в экстремальной ситуации, в атаке, например, мне читать не доводилось. Художественные произведения В. Быкова «Его батальон» и «Атака с ходу» фотографически точны, но только фотографически, а не изнутри души и истинного состояния атакующего солдата.