Ночью на дневной машине

Ночью на дневной машине

Вскоре после того как я стал летчиком, меня направили на почтовую линию, на участок Казань – Свердловск.

Однажды вылетел я, как всегда, из Свердловска в Казань и через пять часов был на месте. Сдал почту, собрался идти отдыхать. Вдруг ко мне подбегает начальник станции и говорит:

– Выручай, Водопьянов! Московский пилот заболел. Рейсы срываются. Слетай в Москву, отвези почту, а утром возьмешь другую и, может быть, успеешь потом по своему расписанию в Свердловск долететь: тогда у нас график не будет сорван.

Летать я готов был день и ночь и, конечно, согласился.

– Только вот что: твоя машина не оборудована для ночных полетов, – предупредил меня начальник. – Засветло ты успеешь долететь до Нижнего. Там переночуешь, а завтра утром будешь в Москве – и сразу же обратно.

Вылетел я за три часа до захода солнца. А до Москвы – четыре часа полета. Очень жаль, думаю, что не хватает всего одного часа, а то сегодня же был бы в Москве.

Долетел до Нижнего Новгорода, а солнце еще высоко! Решил лететь до Владимира: все же буду ближе к цели. Но рассчитал я плохо. На землю спустились сумерки, а я все лечу. Владимирского аэродрома не видно. Что делать? Надо лететь до Москвы – там, по крайней мере, освещенный аэродром.

Полетел вдоль железной дороги на высоте двухсот метров. Приборов уже не вижу, за исключением высотомера, у которого циферблат светится. В оборудованной для ночных полетов машине освещаются все приборы, а на дневной машине я словно ослеп.

Вскоре стало совсем темно. Все превратилось в общую темную массу: трудно отличить поле от леса, еле-еле заметна железная дорога. Потом и она пропала. Я знал, что параллельно железной дороге идет Владимирское шоссе, и стал искать его. Шоссе белее пути, в полете его должно быть лучше видно.

Предположение мое оправдалось. Полетел по шоссе, да недолго длилось мое счастье: до Покрова дорога была видна, а за городом потерялась. Только бы не сбиться, выдержать [7 прямую!.. А в голову лезет всякая чепуха: вдруг я уже сбился и, не заметив, пролечу Москву стороной? Зачем я полетел? Что стану делать, когда кончится бензин? Куда садиться, если ничего не видно?..

Единственно, что может меня спасти, – это компас, но и его я не вижу – темно.

Что делать? Решил осветить компас спичкой. Но спичка от сильного ветра гасла, и я не успевал ничего разглядеть. Летали мы в то время на открытых самолетах, и кабину сильно продувало. Тогда я сложил вместе штук десять спичек и чиркнул. На одно мгновение кабину осветило, и я успел увидеть нужный мне прибор. Какой ужас: на сорок пять градусов я отклонился от прямого курса! Москву я наверняка пролетел бы стороной.

Быстро поправил машину на глаз и чиркнул спичками еще раз, я наметил створ из светящихся точек на земле.

Но меня начали пугать облака. Они снижались. Я уже летел на высоте полутораста метров вместо двухсот. А вдруг в Москве облачность до земли? Тогда уже наверняка я пропал!

Впереди показалось много огней. Что, если это Москва? Вот будет радость-то!

Подлетаю ближе – нет сомнения, это Москва. Правда, я ее никогда ночью сверху не видел, но вот на реке отблески электрических огней. Вот стадион, вот Академия воздушного флота… Но почему я так быстро пролетел столицу? Тут я спохватился и понял, что это никакая не Москва, а всего только Богородск. За Москву-реку я принял Клязьму, за Академию – какую-то большую фабрику.

Лечу дальше. Осталось сорок километров. Облачность все ниже и ниже. Впереди показался свет. Потом все скрылось. Я попал в нависший козырек облаков. Лечу уже на высоте сто метров, снижаю самолет еще.

Вдруг как бы рассвело: я вылетел из облаков, и передо мной заиграло море света. Вот это настоящая Москва!

Но тут новая печаль: кругом много радиомачт, а я лечу ниже их, могу напороться. И решил я не рисковать, а направить самолет прямо к центру города – там высоких мачт нет. Москву я знал хорошо. Найду, думаю, Тверскую, по ней прилечу на Ходынку.

Прилетел в центр. Кручусь над крышами, пытаюсь узнать какую-нибудь улицу. Но это не так-то легко. Все мелькает: не успеешь оглядеться, как пролетел. Видны площади, [7 трамваи, но определить место, где находишься, невозможно.

Наконец минут через пятнадцать я увидел Сухареву башню. Ура! Теперь уж я найду! Полечу сначала по Садовой, поверну на Тверскую, а она приведет меня прямехонько на аэродром.

Сделал круг, полетел по Садовой, повернул на Тверскую, увидел вокзал – скоро должен показаться аэродром. Но это оказался не Белорусский вокзал, а Курский. Я попал в противоположную сторону!

Вернулся к башне, на этот раз сделал два круга и… опять попал на Курский вокзал. В третий раз я и Сухаревой башни не нашел.

Что делать, как найти аэродром? Я рассчитывал на его огни, но в Москве везде море света. Теперь я в нем заблудился так же, как раньше в темноте. Летаю еще десять минут, двадцать… Наконец вижу Москву-реку. Полетел над ней, заметил Красную площадь, от нее тянется Тверская, по ней идет автобус. Пошел над этой улицей и сам себе не верю: а вдруг я опять лечу в обратную сторону и попаду вовсе в Замоскворечье!

На этот раз я не ошибся – подо мной Белорусский вокзал. Наконец-то я увидел прожекторы аэродрома.

– Ну, брат, ты много паники наделал! – встретил меня начальник линии. – Из центра звонят, спрашивают, чей это неосвещенный самолет носится туда-сюда над крышами… За то, что доставил почту без опоздания, – продолжал он, – надо бы тебе благодарность, а за то, что нарушил инструкцию – прилетел ночью на дневном самолете, надо бы объявить выговор. Прямо не знаю, что с тобой теперь делать!

Начальство решило смолчать: не благодарить и не ругать. А я был тогда молод и остался доволен, что дело обошлось без взыскания. Урока себе из этого случая я не сделал. Но пришел день, когда я, уже будучи более зрелым летчиком, о нем вспомнил.

На этот раз дело было на Дальнем Востоке. Летел я с острова Сахалин в Хабаровск на дневной машине. По дороге у меня была посадка в Верхнетамбовской.

В моем распоряжении было еще три часа, чтобы долететь до Хабаровска. По всем расчетам, этого времени должно было хватить.

По дороге мне стал мешать встречный ветер. Вскоре он перешел в ураган. Самолет стал продвигаться все медленней [7 и медленней. До Хабаровска оставалось уже минут двадцать, а тут солнце село. Мне бы надо опуститься засветло и переночевать в каком-нибудь селе, да обидно показалось – Хабаровск рядом.

Минут через десять стало совершенно темно. Проклинаю себя, лечу на ощупь, но ведь где-нибудь близко должны показаться хабаровские огни! Вскоре я их действительно увидел. Подлетаю к городу, ищу посадочные костры, которые полагается разводить на берегу реки, а костров нет! Делаю круг, снижаюсь, чтобы рассмотреть получше, но только я стал разворачиваться – самолет ветром унесло за город. Стало опять темно. Долго я вертелся, пока обнаружил костры. Но это еще полдела: самолет у меня на поплавках, садиться нужно было на воду. Костры-то я вижу, а что на реке делается, понятия не имею.

Между тем река была такая, что едва самолет коснулся ее поверхности, его подхватило и стало кидать по волнам.

Нам надо подтянуться к берегу, закрепить машину, а ее относит обратно на середину реки.

На берегу объявили аврал, общими усилиями машину вытянули.

После этого случая я дал себе слово: никогда не летать ночью на дневной машине. Это слово я ни розу не нарушил.