Во время протектората
Во время протектората
А события нарастали. В один из непривычно снежных дней, а именно 15 марта 1939 года, границы республики перешли немцы. Чехословакия стала протекторатом. Из так называемой Судетской области, западной пограничной полосы республики, в центр съехалась масса беженцев, и уже осенью 1938-го вождь судетских немцев Генлейн и бывший владелец книжного магазина Карл Герман Франк начали старательно готовить приход немцев. У нас на Чешско-Моравской возвышенности было тихо. Сюда доходили только тревожные вести, да время от времени начали появляться беженцы из Судет.
Но вот однажды в Желиве появился коренастый, неандертальского вида человечек с женой и двумя детьми, которые вскоре заболели скарлатиной. Этот совершенно некультурный и озлобленный тип был назначен к нам начальником местной жандармской станции. Естественно, что все тайные документы, касающиеся местных жителей, очутились у него в руках. Прочтя отношение министерства внутренних дел о том, что я и моя семья из-за связи с Солоневичем находится под негласным полицейским дозором, он решил, что держит меня в руках. Как-то, желая исправить небольшую неточность в бюллетене, которую Кинцл допустил при лечении мной его детей, я послал к нему своего лаборанта. Он отказался исправить ошибку. Я послал снова. И тогда Кинцл влетает ко мне в амбулаторию, как дикий зверь, бьет кулаком по моему письменному столу и кричит:
— Что вы от меня хотите?! Я вас знаю наизусть и вижу вас не только тут, а и под землей! Я вам покажу неточности!..
Сообразив, в чем дело, я спокойно, но категорически попросил его оставить мою амбулаторию, а сам тут же отправился в район к его непосредственному начальнику. Нужно заметить, что такое обращение с врачом, да еще состоящим на государственной службе, было просто недопустимым. Когда я рассказал гейтману об инциденте, он искренне возмутился и дал распоряжение расследовать это дело.
— Если будет нужно, снимите его с должности. Я таких дураков у себя в районе не потерплю! — заключил начальник жандармерии. По-видимому, предполагалось, что этот неандерталец своим поведением открыл тайну полицейского надзора.
— Прошу оставить Кинцла на его месте, — попросил я, — но, пожалуйста, скажите ему, чтобы он оставил меня в покое и не мстил по своей глупости.
Начальник сокрушенно покачал головой и заметил:
— А знаете, доктор, он на вас не может иметь никакого влияния. Вы, как государственный участковый врач, находитесь в нашем непосредственном ведении. Ну, а впрочем, я сделаю так, как вы хотите.
С тех пор перепуганный Кинцл раболепно приветствовал меня чуть ли не за два квартала. Но злобу, примитивную и лютую, он затаил. Позже, в 1945 году, после своего освобождения из концлагеря, куда Кинцл попал при немцах, полуживой, он приплелся в Желив и настоял на моем аресте. В то новое для Чехословакии время даже такая незначительная личность, как этот жандарм, мог многое сделать и изуродовать жизнь любому. Однако это еще все впереди…
С приходом немцев на Чехословакию легла мрачная и тяжелая тень свастики. Чехи ходили как потерянные. Бенеш исчез за границу, а президентом стал назначенный немцами бывший председатель главного суда старичок Эмиль Гаха. Для нас, русских эмигрантов, основательно засидевшихся в Чехии, приход немцев, как ни странно, принес нечто положительное — мы перестали чувствовать себя иностранцами. Все русские эмигрантские организации немцами были распущены, но среди нас нашелся один честолюбивый и предприимчивый врач Иван Камышанский, который явился к немцам и заявил, что если они снова откроют Союз русских врачей, но уже граждан протектората, то он поведет его по рельсам, которые будут указаны. Власти на это пошли, и наш Союз снова воскрес. Камышанский был назначен лайтером, то есть руководителем этой организации, и, как оказалось впоследствии, несменяемым. Был создан и так называемый «Совет десяти», председателем которого стал талантливый организатор Федя Чекунов, наш казак. Я попал в число членов этого Совета как представитель врачей, практикующих в чешской провинции. Туда же выбрали и моего друга — кубанца, занозистого Жорку Сеина. На одном из первых же заседаний Камышанский категорически заявил, что мы, русские врачи, должны будем отчислять от своих заработков один-два процента для представительства. Я категорически запротестовал против этого предложения:
— Да на кой черт тебе эти деньги, Иван Тимофеевич?
— Как? — удивился председатель. — А на какие деньги я буду ездить в Берлин по делам союза?
— А зачем тебе ездить в Берлин? — переспросил я. — С немцами нам не по дороге. На это дело мы не дадим ни кроны!
Камышанский со злобой выкрикнул:
— Коллега Келин! Лишаю тебя слова. Ты еще бродишь в тумане Масариковской покойной республики и не осознаешь серьезности происходящих событий!
Меня поддержало большинство врачей, а Камышанский затаил злобу.
Вскоре в Желиве поселился полковник Дастих, бывший в течение восьми лет военным атташе в Москве. С приходом немцев он, не желая служить им, ушел в отставку и купил в нашем местечке домик. По приказанию властей — под страхом смертной казни — из всех радиоприемников были отстранены приспособления для слушания известий на коротких волнах. Но опытный в этих делах Дастих имел какое-то приспособление, которое позволяло ему слушать все запретные станции. Я бывал у него почти ежедневно, и мы слушали Москву, Лондон, откуда иногда говорил Бенеш.
Как-то почтальон принес мне повестку для медицинского осмотра в Праге. Я решил оставить эту повестку без внимания, но Дастих настоял на этой поездке.
— Немцы методичны и не любят шутить, — подчеркнул он.
И вот мы с Сеиным в огромном зале отеля Палас. Тут было много казаков из всех войск, с Балкан прибыл генерал-лейтенант Абрамов — он когда-то командовал казачьим корпусом в Крыму. В кубанке с газырями прохаживался Кубанский войсковой атаман генерал Науменко. В толпе я заметил командира «Волчьей сотни» Андрея Шкуро — грозу красных тылов. За столом одной из комиссий сидел хорошо нам знакомый инженер Шелест, когда-то живший со мной в «Свободарне». Его произвели в генералы, и он уже был одет в соответствующую форму с погонами, на которых блестел импозантный генеральский зигзаг.
Нам приказали раздеться догола и после тщательного осмотра признали годными нести военную службу.
— Доктор Келин! Вы, конечно, согласны идти в германскую армию бить большевиков? — спросил один из членов комиссии.
— Нет! — твердо ответил я.
— Но почему? Вы же казак, эмигрант. Сейчас приспело время рассчитаться с той сволочью, которая опоганила Россию!
— Нет! Я не хочу ослушаться нашего вождя Адольфа Гитлера. При образовании протектората «Чехия и Моравия» он ясно заявил, что граждане протектората, кто бы они ни были, не подлежат призыву на военную службу. Гитлер дал слово нашему президенту Гахе не трогать никого из нас. Я, как казак, человек дисциплинированный, привык слушаться начальство и не нарушу приказ вождя!
Комиссия опешила.
— Но когда же вы пойдете?..
— Когда вождь изменит свое решение и когда на службу пойдут все граждане протектората! — заключил я.
Разговор был окончен, синим карандашом против моей фамилии написали: «Пойдет по общей мобилизации…»
Во время протектората с питанием стало туго, городское население перевели на карточную систему. А у нас в деревне жилось неплохо. Я, как врач, легко мог доставать продукты у крестьян, держал кроликов, кур, много других птиц. Ко мне в Желив частенько приезжал за продуктами киевский профессор эмигрант Зеньковский.
Как-то вечером он вошел к нам запорошенный снегом и, смотря на меня сквозь запотевшие очки, говорит:
— Ну, Николай Андреевич, я никак не мог бы предположить, что вы сотрудничаете с этими отпетыми молодцами…
— С какими? — спрашиваю, удивленный.
— Да вот с этими, — говорит он и протягивает мне самостийный «Казачий вестник». Мать честная, во всю вторую страницу газеты — мои стихи!.. Без моего ведома сепаратисты Глазков и его дружина перепечатали несколько стихотворений из давно изданных книжек. Меня эта дерзость взорвала, и на следующий же день я отправился в Прагу искать редакцию той газеты.
Нашел где-то у вокзала. Врываюсь, а мне навстречу Глазков:
— Коля! Наконец-то ты у нас! Садись, рассказывай!
— Садись? — взбешенно ору я. — Да я приехал вам морду бить!
— Да за что? Помилуй! — говорит Глазков.
— На каком основании вы осмелились напечатать несколько моих стихотворений? — не успокаиваюсь я.
— Но не кипятись — ведь мы же их перепечатали из твоих книг. А ни на одной из них не было означено, что права автора сохранены и перепечатка воспрещается. Мы и Пушкина с Лермонтовым можем перепечатывать…
— Ах, вы, чертовы души, — да ведь они же давно в могиле! А мне жить с этим вот пятном дальше!
— Ну, так иди подай на нас жалобу.
— Кому? Гиммлеру?..
Конечно, жаловаться в то время было бессмысленно, самостийники дали мне слово, что больше не напечатают ни строчки из моих произведений, и, хлопнув дверью, я ушел.
Забегая вперед, скажу, что эта страничка с моими стихами, напечатанная в «Казачьем вестнике» в конце 43-го, стоила мне после окончания войны шести месяцев тюрьмы, а чехами я был объявлен «военным преступником». Могли и повесить по ошибке. Тогда эта процедура делалась легко. Вспоминая Глазкова, я полгода просидел со всякой шпаной, чистил сортиры, мыл в камерах полы, пилил дрова, заметал гумполецкие улицы. Потом выпустили, даже извинились и вернули какую-то часть конфискованных у меня во время ареста вещей. Но об этом позже.
Чехи знают своих соседей-немцев лучше, чем кто бы то ни был. Столетиями они их боялись, может быть, не без основания, и с молоком матери всосали ненависть к ним. Так что приход немцев в Чехословакию в марте 1939-го поразил население, как гром. Все ходили понурые, придавленные. Несмотря на все так называемые договоры, официальные заверения, что немцы пришли их охранять, это была самая настоящая оккупация, которая с первого же дня угнетала свободолюбивый народ. Множились анекдоты про Гитлера, шли аресты, расстрелы. Чехия глухо клокотала, и вот как-то пришла неожиданная весть, что в Праге чешскими парашютистами убит рейхс-протектор, генерал полиции и палач Рейнгард Гейдрих. Новая волна арестов и расстрелов захлестнула протекторат. Чехи притихли.
Уже давно было ясно, что немцы войну проигрывают. Они постепенно оставляли Балканы, куда вливались несметные полчища Красной Армии. Из Белграда и Софии потекли потоки русских, оставшихся там с 1921 года, а с ними повалили панические слухи о том, как красные поголовно выбивают эмигрантов и только часть отправляют в Советский Союз. Говорили, что расправа со своими бывшими врагами — белыми — у красных беспощадна!
У нас, в Чехословакии, создалось двойственное положение: чехи с нетерпением ожидали освобождения, а мы — неминуемой смерти. Многие из эмигрантов снимались с насиженных мест, бросали все и присоединялись к потоку балканских беженцев, стремящихся уйти на запад. Я не знал, что делать. На всякий случай собрал 80 литров драгоценного бензина — у меня две машины. Экономлю масло, продукты, развожу по соседним деревням тюки с картинами, прячу их у надежных крестьян, наиболее ценные вещи зарываю в саду в глубоких ямах. Все это делаю, конечно, по ночам. Потом, сообразив, что по дороге отступающие части могут отобрать автомобиль, заказываю у местного слесаря из прочных дюралевых трубок легкую повозку, приспосабливаю ее к двум велосипедам, приобретаю еще третий велосипед — для жены, и мне кажется, что все готово на всякий случай.
С Балкан меня посещают несколько моих приятелей-казаков, бегущих на запад. Они рассказывают, что в Сербии и Болгарии, куда уже пришла победоносная Красная Армия, творится что-то страшное! К тому же вспоминаются рассказы о том, как в 1920-м не успевших уйти из Крыма более 60 тысяч белых воинов расстреляли из пулеметов неудавшийся мадьярский диктатор Бела Кун и Роза Залкинд, известная под именем Маруся Землячка. Вспоминались и рассказы о расправе в Новороссийске. Оставшихся там белых офицеров рядами привязывали за шеи к рельсам и сталкивали с мола в море. Говорят, будто бы спустя годы водолазы боялись там спускаться в воду, так как со дна поднимались гирлянды обглоданных скелетов русских офицеров… Все это за годы эмиграции впитала чуткая память, и она парализовала волю. Было жутко сознавать, что нашу семью скоро постигнет та же участь. Положение создавалось безвыходное, особенно у людей, обремененных семьей. И мне уж было не 22 года — приближалась пятидесятка. Не хотелось уходить в новую эмиграцию, начинать жизнь заново.
А немцы, предчувствуя скорый и неминуемый конец, жгли и разбивали все военное имущество, которое не могли увезти с собой. В Чешских Будейовицах и недалекой Пльзени уже стоял американский генерал Паттон. Американцы не могли перейти намеченную на Ялтинской конференции черту. Создавалось странное и непонятное для непосвященных положение: война концентрировалась вокруг Чехословакии. Центром была Прага. Здесь 5 мая 1945 года вспыхнуло стихийное восстание под руководством генерала Куттельвашера и профессора Пражака. Судьба обоих после освобождения в недалеком будущем оказалась трагической. Но тут немцы еще имели страшный железный кулак, и, не приди в разгар восстания части генерала Власова, который повернул оружие против немцев, от Праги бы ничего не осталось. Это втихомолку может подтвердить любой пражский житель. Чешское радио с утра 5 мая захватили повстанцы, и мы с замиранием сердца слушали панические призывы диктора о помощи. Американцы не смели двинуться с места, а русские были еще далеко.
Но вот в затихшую уже Прагу 9 мая влетели первые советские танки…