В Турцию

В Турцию

Куда нам предстояло плыть? Да, наверное, в Турцию. В страну, с которой веками воевали наши деды и прадеды. Сзади, на последнем пятачке русской земли, победившая Красная Армия, под ногами зыбкая палуба, впереди неласковое Черное море… Выяснилось, что пойдем под французским флагом. Над нами простирали свою державную руку французы. В памяти вставала Восточная Пруссия, где, спасая Францию, мы положили чуть ли не целую армию и где, не перенеся позора, застрелился наш бывший Донской атаман Самсонов.

Выйдя на забитую людьми палубу, я снова услышал:

— Господин сотник! Да идите же сюда — тут тепло. Оглянувшись, я увидел Петра Абакумова. Он сидел у трубы и что-то уплетал за обе щеки. Я пролез к нему. Он открыл свой добротный чемодан и показал содержимое. Внутри было много колец чудесной домашней колбасы, куски доброго сала, хлеб.

— Откуда это у тебя, Петя? Где ты достал такое богатство? — спросил я, сглатывая слюну.

— Где? А вот где… — характерным жестом Петр показал, что все это он с лямзил в Керчи. — До самой Турции хватит…

Петр отрезал мне королевский кусок чудесной колбасы. Взглянув на тихо уходящий берег, я увидел брошенных нами коней, которые смотрели на уходящие пароходы и, подняв головы, тихонько ржали. Вон несколько из них, войдя в воду, поплыли за нами, и один казак, вероятно, узнав своего коня, судорожно схватил винтовку. Перекрестясь, он начал стрелять в него, но пули летели мимо, казак не выдержал, махнул рукой и скрылся в трюме.

Всю дорогу в этом темном, пахнущем мышами и пшеницей трюме провел и я. Мне нездоровилось — ведь на пароход-то я попал прямо из госпиталя. Страшно хотелось пить. Жажда мучила так, что пили морскую воду, доставая ее через борт буквально руками и сдабривая непереносимо противный вкус ее сахарным песком. Пресной воды выдавали по стакану в день. Но скоро запасы ее кончились, и мы пили морскую воду, заедая ее селедкой. Это был тоже один из кругов дантова ада, который нам предстояло пройти. Сколько длилось кошмарное странствование через бурное Черное море до Анатолийских берегов — неделю или больше — никто не знал…

Но вот на горизонте появилась чуть заметная в утреннем тумане голубая полоска. Это была Турция. Помню, тогда налетела вдруг черная туча и полил проливной дождь. Вся палуба пришла в движение. Умирающие от нестерпимой жажды люди быстро начали вытаскивать грязные заплеванные брезенты, бережно натягивали их над головами и по желобкам пили падавшую с неба пресную влагу. Ах, как вкусна была та вода! С тех пор у меня осталась неистребимая любовь и уважение к этому благу природы — простой пресной воде, которую я всю жизнь предпочитал всем винам и самым современным освежительным напиткам.

Ливень шел довольно долго, так что люди, напившись всласть, повеселели и уже бодрее смотрели на приближающуюся полоску спасительной земли. Вот наш пароходишко вошел в узкий Босфорский пролив. По обеим сторонам потянулись зеленые холмы с многочисленными домиками, окруженными кипарисами и пирамидальными тополями. И вот мы на рейде Золотого Рога. Здесь масса судов самого разнокалиберного тоннажа. Все пароходы забиты беженцами и солдатами. Между судами снуют быстрые лодчонки турецких торговцев, наполненные всевозможной всячиной, от которой нельзя оторвать голодные глаза. Тут и связки аппетитного инжира, и апельсины, и белые караваи пышного хлеба, вкус которого мы давно забыли, и горки коробок с сардинами, маслянистые финики, и даже бутылки с коньяком. Население судов и лодочники ведут бойкую торговлю, но, как выясняется, наши обесцененные деньги никто не берет. Узнаем, что у турок особенно котируется наше оружие. И с бортов пароходов спускается на поясах и веревках все огнестрельное, колющее, режущее. Турки бешено торгуются за каждую связку инжира. У меня, кроме нагана в сафьяновой кобуре и серебряного столового прибора в кожаном футляре, ничего не было. Так что, произведя в уме несложный расчет, я решил продать тот наган и прибор. Оставался полевой бинокль. После долгого, упорного торга — уж больно красива была кобура с серебряным полумесяцем из кавказского серебра — турок не выдержал, и я вытащил на борт четыре турецкие лиры. Это ли не богатство! Фантазия моя заработала вовсю. Но я был молод, несведущ и, по-видимому, непроходимо глуп. Через полчаса я обменял половину своих лир на деникинские деньги и… стал миллионером! Получив огромную сумму, я совершенно потерял спокойствие. Появился страх, что меня обворуют, когда я буду спать, но никто тех денег не украл, я довез их до Чехословакии, где украшал ими стены своей скромной студенческой комнаты.

Вдали от нас, на рейде, посреди Золотого Рога, стояла громада «Вальдек-Руссо». Как-то от него отделился моторный бот и направился к нам.

— Эй, на «Павле»! Давай пять казаков и переводчика.

— Куда?

— На «Вальдек» за продуктами…

По палубе волной пролетел шепот. Где переводчик? Нет переводчика. Тогда, будто меня что-то осенило, кричу:

— Есть!

— Идите в лодку!

И вот, помня из реального училища пару необходимейших французских фраз, я сижу в боте, и на нас надвигается сиренево-серая громада «Вальдек-Руссо». Вбежав на палубу первым, я ищу кран питьевой воды и жадно глотаю неимоверно вкусную холодную воду. Вокруг меня толпятся казаки и, перекрестясь, пьют, крякают и снова пьют, не отрываясь, эту долгожданную воду. Французские матросы стоят вокруг нас и недоуменно пересмеиваются. Им непонятно, почему русские пьют воду, когда рядом бочки пинара — дешевого красного вина, без которого рядовой француз не представляет жизни.

Мы идем за продуктами. Паек на человека не слишком обилен. Вот суточная норма:

Хлеб или мука………………. 500 г;

Консервы — обычно из запасов армии. 200 г;

Картофель…………………. 300 г;

Растительный жир……………. 20 г;

Соль…………………….. 20 г;

Чай……………………… 4 г;

Сахарный песок……………… 30 г;

Сушеные овощи……………… 25 г.

Это приблизительно 2000 калорий на день, — конечно, негусто.

Ведь нормальный человеческий организм требует минимум 3000 калорий. Нам недодавали 1000 калорий в день, и, таким образом, лихому казачеству России предстояло медленное истощение.

Французские матросы, видя голодных, грязных, измученных русских, предложили каждому из нас сверх нормы по целому хлебу, и мы тут же, запивая водой, покончили с ним. Везти на «Павла» эту милостыню было нельзя — мы могли бы лишиться законного пайка.

Вскоре «Павел» снялся с якоря и пошел на Принцевы острова, разбросанные в Мраморном море недалеко от Константинополя. Казаки недоумевали — куда нас везут? Нам объяснили, что нас высадят на одном из островов, где будут отвшивливать и мыть в бане, которой ведают американцы. И вот «Павел» причалил к живописной пристани холмистого острова, покрытого чудесной растительностью. Несмотря на ноябрь, стояла чудесная, теплая погода. Мы с радостью высыпали на берег, предвкушая неописуемое удовольствие — помыться в обещанной бане. Но тут стало известно, что по каким-то причинам бани не будет, и нам предложили бить вшей вручную, на воздухе. Станичники не унывали и, тихо матерясь в усы, принялись за работу.

Потом нас снова грузят на «Павла» и собираются куда-то везти. Помню, казаки говорили, что отправят на какой-то «Ломонос», где одни голые скалы да истошно ревущие от жары и скуки ишаки. Сведения оказались правильными. Нас действительно повезли на остров Лемнос, заброшенный в Эгейском море. Тут в первую мировую войну была расположена морская база англичан, отсюда английское адмиралтейство руководило всеми операциями против Дарданелл. А в доисторические времена Лемнос населяли фракийские разбойники, промышлявшие пиратством и грабежом соседних островов. Тут же недалеко был и остров Самос со своими знаменитыми виноградниками.

После разгрузки в наш дивизион прикомандировали группу молодых, только что произведенных в офицеры мальчишек. Двух сдали мне на поруки с приказом, чтобы я их отесал и выучил всем премудростям офицерской среды. Нам, на троих, выдали довольно хорошую палатку «Марабу», что в условиях лагеря было почти счастьем. Фамилии этих ребят я не помню, они были удивительно симпатичные, лет по восемнадцати, и думали, кажется, только о еде. Но общего котла или какой-либо столовой в лагере не оказалось, пищу готовили индивидуально, сбившись в компании по 5–7 человек. При этом единственным топливом служила очень распространенная на Лемносе сухая колючка — трава, которую приходилось собирать вдали от лагеря, подрубая ее под корень казачьими шашками. Эта колючая трава горела, как порох, и для варки обеда ее нужно было собирать целый день. Ну, а весь обед получался только из одного супа, который мы варили в двадцатилитровой консервной банке. На 20 литров воды бросали консервы из говядины или буйвола, несколько картошек, немного сухих овощей, горсть соли, а иногда и окаменевшую фасоль. И все это — на целый день. Мои мальчишки съедали сразу же по 4–5 военных котелков такой бурды, потом, раздувшись, отпускали пояса и грелись на солнышке. Никакой военной муштрой с ними я не занимался.

При приезде на Лемнос меня ни на минуту не оставляла упорная мысль смыться из этой пустыни и продолжить учебу или устроиться на материке рабочим. Кто-то привез мне из Константинополя грамматику французского языка Малкиеля, и я упорно начал заниматься, научился даже составлять письма. В лагере оказалось несколько бывших студентов, и, создав совершенно нелегально подобие студенческого союза, мы начали писать письма то в Сорбонну, то в Прагу — с просьбой принять нас на учебу. Попытки были, конечно, наивны, но не сидеть же сложа руки.

И вот в лагере прошел слух и, кажется, даже появилось объявление военного губернатора острова генерала Бруссо, что при Оккупационном корпусе в Константинополе открывается школа сержантов Иностранного легиона, куда принимаются офицеры, преимущественно артиллеристы, хоть немного владеющие французским языком. Я решил записаться в эту школу. Конечно, у меня и в мыслях не было попасть на убой в Африку. Думал так: запишусь, школа в Константинополе, откуда обещают перевезти во Францию. Значит, попаду на материк — уйду с этого проклятого острова, а там много широких дорог!

Словом, вычистив до блеска сапоги, одев темно-синие шаровары с лампасами и гимнастерку, я отправился в штаб генерала Бруссо. Его канцелярия помещалась в деревянных бараках, оставшихся от Галлиполийской базы.

Вхожу в переднюю. Никого. Осторожно стучу в дверь и, получив разрешение, оказываюсь перед человеком средних лет, на его плечах генеральские погоны французской армии. Это генерал Бруссо — военный губернатор острова Лемнос. Щелкнув каблуками и отдав положенную честь, начинаю подыскивать французские слова и объяснять, зачем пришел, при этом потею, краснею от смущения за свои фразы. Но вижу, что Бруссо отлично понял цель моего визита. Еще бы! Он вдруг на прекрасном русском языке спрашивает:

— Скажите, господин офицер, а что заставляет вас идти на столь тяжелую службу, как служба у нас в легионе?

Я всеми силами стараюсь понравиться генералу и заявляю:

— Ваше превосходительство! Я — донской казак. А мы, казаки, не можем жить без войны! Разве это жизнь тут, на острове? Никакие трудности военной службы после того, что мы пережили, я не считаю тяжелыми, и буду счастлив, если вы примете меня в число сержантов.

Клюнуло. Я был принят и сейчас же отправился в канцелярию дивизиона заявить об этом. Нужно было списаться с довольствия, получить послужной список и аттестаты о двух моих убитых конях. Получив документы, я переселился в одну из двух палаток, которые нам французы дали с расчетом на 50 человек. Тут было просторно и очень удобно. Затем французское начальство приставило к нам черных сержантов, которые ежедневно обучали нас перебежкам, ползанию на брюхе, пулеметному делу. Было странным видеть, как казачьи офицеры послушно ползали под гортанную команду губастых черномазых марроканцев. Но выхода не было.

В школу кроме меня попали Глазуновский, Веселовский, Пустынников — мой бывший командир батареи. Тут же очутились и «пся крев» Ванькович, и «зуав» Гордеев. Имена остальных стерло время.

Однажды, часов в 10 утра, когда мы проходили муштру под командой африканцев, из-за бугра, где стояли наши палатки, повалил дым. Мы кинулись туда. Но палатки уже вовсю горели, а тушить было нечем. Сгорело все. Чудом уцелели мои новые офицерские шаровары с лампасами да парадная гимнастерка. Мне везло! Казачья форма впоследствии пригодилась и сослужила прекрасную службу.

Вскоре французы, видя недружелюбное отношение к нам обитателей лагеря, решили перевезти всю школу в Константинополь. Никто нас не провожал…

А мы радовались, что страшный этап наших мытарств позади и, думаю, каждый рассчитывал найти возможность и уйти от французов в широкие европейские просторы. На пристани Серкиджи нас высаживают. Это азиатская часть города, какой-то привесок Стамбула. Тут здание французской морской базы, масса деревянных бараков, в которых днем и ночью мечутся легионы поджарых портовых крыс. Здесь нам предстояло жить. Помню, много низких деревянных нар, как в какой-нибудь сибирской тюрьме, большой дощатый стол, несколько скамеек. В соседних бараках ютятся греки, турки, как-то попавшие сюда казаки нашей батареи с бравым вахмистром. Они живут своей замкнутой жизнью, и мы с ними не общаемся, хотя при встречах дружески здороваемся и хлопаем друг друга по плечам.

Но вот странно, по высадке на берег нас забыли. Французы исчезли и, по-видимому, потеряли к нам всяческий интерес. Нас уже и не обучают, и не кормят.

И мы принялись искать работу. В бараках собирались только на ночь, а целыми днями бродили по экзотическому городу и предлагали свои руки. Чего только не испробовал я в том сказочном городе. Начал с самого тяжелого — пошел вместе с десятком наших офицеров работать на стройках Стамбула. Удалось устроиться чернорабочими. Никакой, даже примитивной, механизации на стройке не было, кроме обычной лебедки, и вот вручную мы поднимаем 50-килограммовые мешки с песком или цементом на шестой этаж. Работа обычно длилась двенадцать часов, платили за это довольно щедро — по одной турецкой лире в день. Недели через три, видя* что мы работаем, как каторжники, зарплату нам повысили на уровень профессиональных рабочих, то есть платили уже по полторы лиры за смену. Кстати, за две лиры можно было купить на базаре штаны. Вообще начало было недурно. Но руки… От многочасового таскания веревок по блоку кожа на ладонях превращалась в сплошные волдыри, которые лопались, кровоточили. Мы ухитрялись из старых чулок шить варежки, но и это не помогало. Тогда нам разрешили таскать доски, кирпичи или жидкую мальту в остроугольном корыте. Острый край корыта резал плечо, но мы наловчились подкладывать под него кусок мешка. И все же после той работы у меня на всю жизнь на правом плече осталась набитая шишка величиной с детский кулак.

Питались мы довольно скудно. Утром кусок хлеба да чай. В обед обыкновенно черные маслины с хлебом, иногда халва. Бывало, что мы роскошествовали — покупали миску вареной фасоли в красноватом маслянистом соусе. Это было чертовски вкусно! Присмотревшись, мы увидели, что существует еще много более легких и лучше оплачиваемых профессий. И вот у какого-то предпринимателя, который под мостом в трущобах Стамбула начал печь румяные пончики, мы нанялись в продавцы. Предприниматель выдавал каждому из нас огромный лоток с ремнем на шею и раскладывал на нем около сотни прелестных пончиков. Продав одну порцию, можно было прийти за второй, и при известной расторопности в день удавалось заработать более двух лир. Особенно хорошими покупателями были почти всегда пьяные американские матросы. Они обычно ходили парами и горланили песни.

Как-то иду по улице, только что получив полную порцию товара. На другой стороне тротуара — два американских матроса. Знак пальцем. Подхожу. Один из матросов, расставив ноги, берет с лотка пончик, разламывает, нюхает, крутит головой и бросает его через плечо. Берет второй. Мнет его и, сплюнув, тоже бросает. Потом отступив шаг назад, с размаху бьет носком ботинка в дно лотка, и мои пончики летят, как вспугнутые воробьи, во все стороны. Я холодею. Но матрос бросает мне на пустой лоток 10 лир и, глупо улыбаясь, идет с приятелем дальше…

Очень выгодно было работать на одной из морских баз американцев. Платили они 15 лир в сутки. Желающих попасть к ним было, конечно, много, так что моряки придумали весьма своеобразный подбор кадров. На базе был широкий двор с массой построек. Большие высокие ворота там запирались, и с раннего утра, еще до восхода солнца, около них собиралась толпа человек в сто, а принимали почему-то 10–15 работников.

Происходило это так. В семь часов утра распахивались ворота и несколько американских матросов, держа в руках огромные брандспойты, направляли прямо в толпу ужасающей силы струю воды. Толпа шарахалась из стороны в сторону, люди кричали, скользили, падали, стараясь ворваться в распахнутые ворота, и только пара счастливчиков успевала пробиться на желанную базу. Остальные — мокрые, голодные, — чертыхаясь, уходили искать иную работу.

Мне редко удавалось попадать на ту базу. И одно время я продавал одеяла на старом турецком базаре, а потом вспомнил, как мои сестры делали чудесные бумажные цветы из гофрированной бумаги, и работа закипела. Изящно сделанная роза ценилась в два с половиной пиастра. За день мы выручали по полторы — две лиры, но примерно через месяц на базаре стали появляться конкуренты, заработки, естественно, упали. Но на некоторое время спас случай.

Как-то вечером, доделав последний букет, я увидел, что у меня осталось несколько кусков неиспользованной разноцветной бумаги. Я накрутил несколько крупных цветов, напоминающих маки, у которых получились разноцветные лепестки — красный, желтый, синий… Утром встречаю двух юных турчанок. Обе под чадрами. Заметив меня, они подошли и, сразу же схватив по дикому разноцветному цветку, защебетали: «Кач пара? Кач пара?» То есть сколько стоит? Я сообразил, что дикие цветы пришлись по вкусу турчанкам, и прибавил: «Беш груш», то есть пять пиастров, а это вдвойне дороже розочек. Турчанки замахали руками, что-то щебетали. Я понял, что они требовали еще таких же цветов. Распродав розы, я явился в барак и рассказал ребятам о творческой находке. К сожалению, вскоре появились плагиаторы, заработки наши упали, и мы вынуждены были прекратить цветочное производство.

Нас ждала разгрузка брикетной и угольной пыли из барж, которые стояли у причала Золотого Рога. Турки отказывались от этой работы. Ядовитая пыль нестерпимо резала глаза, по черным от угля лицам неуемным потоком текли слезы. Потом глаза начинали краснеть, гноиться. Но мы таскали эту проклятую пыль, пока не очищали баржу полностью. Турки обычно не соглашались платить за работу договорную сумму. Они сбегались со всего квартала и разгоняли палками нас с криком: «Урус гайда! Шайтан!» Жаловаться здесь было некому. Сопротивляться бесполезно. Мы были люди без Родины, вне закона…