Глава III «На воле»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава III

«На воле»

Лицейские, ермоловцы, поэты,

Товарищи! Вас подлинно ли нет?

Кюхельбекер

«В проезде через Берлин они остановились в Липовой аллее. В одно прекрасное утро, когда Анна Семеновна сидела с детьми за утренним чаем, с раскрытыми окошками, вблизи раздался ружейный залп. По приказанию Наполеона были расстреляны в Берлине, против королевского дворца, взятые в плен несколько кавалеристов из отряда Шиля. Прусский король и его семейство жили в Кенигсберге. Все прусские крепости были заняты французами» (записано со слов Матвея Муравьева).

Наполеон не любил вешать; гильотина напоминала о революции. Расстрел — казнь военная, так как Европа в войне. Расстреливают тирольского партизана Андрея Гофера, расстреливают герцога Энгийенского, испанских партизан, французских монархистов.

Дорога из Парижа в Россию проходит, как прежде, через разные королевства, великие герцогства, союзы, вольные города, но все это псевдонимы одной империи.

«Бонька (Boney — так называл он Бонапарта) вздумал основать великую империю свою и глотает своих робких и малодушных соседей, но и ему наконец подавиться… Сила без благоразумия сокрушается под собственной своей тяжестью».

Таким остались в памяти отставленного посла Ивана Муравьева-Апостола разговоры о «международном положении», которые вел с ним несколько лет назад коллега, американский посланник в Мадриде. Разнообразие кличек-ругательств в адрес французского императора может сравниться разве что с числом его официальных королевских, протектореких, герцогских и прочих титулов.

«Наполеон-Пугачев» — придумает позже Иван Матвеевич.

Как во той-то было во французской земелюшке,

Проявился там сукин враг — Наполеон-король…

Потом, в 1812-м, из Москвы и других мест, «спаленных пожаром», понесется:

Неприятель да наш Палиён,

Да наш Палиён, ох Напольёнпчек…

Но до того еще более двух лет. Пока же мать с детьми едет через Европу, где от Норвегии до Гибралтара и от Ла-Манша до Немана владычествует друг и брат российского императора Александра I — император Наполеон.

Впрочем, для обогащения дорожных впечатлений Анны Семеновны и детей, именно в те месяцы, когда они наконец пускаются в путь, загорается очередная война в центре континента — Австрия делает отчаянную попытку реванша… Два экипажа, купленные во Франкфурте и набитые до отказа взрослыми и малышами, чемоданами и корзинами. медленно пересекают Германию меж двух воюющих армий; и лошадей нигде нет — приходится платить и переплачивать, а Ипполит и Елена вздумали заболеть, и однажды, в 10 часов вечера, в темном лесу, путешественников останавливает отряд гусаров и спрашивает: «Кто такие и куда едут?» «Ты можешь представить, — напишет жена мужу, — что потребовалось много смелости и твердости, имея в этой ситуации семь детей, в том число двух девушек». К счастью, это оказались французы; завтрашние противники — сегодня они благосклонны к русской даме, едущей из Парижа; от будущих же союзников, австрийцев, так просто бы не отделаться.

Для Сергея и Матвея — легкая репетиция будущих боев и походов, которые через четыре года приведут их в эти же места. Но как это далеко и нескоро!

Наконец Берлин, куда вместе со звуками очередного расстрела доносится весть о новой полной победе Наполеона над австрийцами при Ваграме…

Последняя остановка, пока отец из России не дошлет еще 2500 рублей; в экипажах так тесно, что в придачу куплен предмет, обозначенный в последнем письме с дороги как «une britchka».

Путь лежит на Кенигсберг, Митаву — и оттуда до Киева, где дожидается Иван Матвеевич. Всего несколько суток до российской границы.

«На границе Пруссии с Россией дети, завидевши казака на часах, выскочили из кареты и бросились его обнимать. Усевшись в карету ехать далее, они выслушали от своей матушки весть, очень поразившую их. „Я очень рада, — сказала она детям, — что долгое пребывание за границей не охладило ваших чувств к родине, по готовьтесь, дети, я вам должна сообщить ужасную весть; вы найдете то, чего и не знаете: в России вы найдете рабов!“ Действительно, нужно преклониться перед такой женщиной-матерью, которая до 15-летнего возраста своих детей ни разу не упоминала им о рабах, боясь растлевающего влияния этого сознания на детей».

Строки, записанные со слов Матвея Ивановича, появились в журнале «Русская старина» в 1873 году. Анна Семеновна, если ее слова были точно такими, нарушала указ, изданный еще Екатериной II и решительно подтвержденный ее внуком: запрещение употреблять слово «раб» при характеристике любого подданного империи (после чего почти исчезают канцелярские обороты, вроде «просит раб твой», «бьет челом раб»). Рабами же Иван Матвеевич тогда и позже любил называть подданных Наполеона: «С тех пор, как я себя помню, французы представлялись моим взорам то мятежными гражданами, то подлыми и низкими рабами».

Но Анна Семеновна женщина искренняя и простая: «В России вы найдете рабов».

Комментатор этих строк в «Русской старине» восхищается, очевидно, вслед за Матвеем Ивановичем, что дети прежде ни о чем не догадывались (или догадывались, но помимо родителей). На этот счет, конечно, имелись отцовские директивы: сначала словесность, воображение — потом математика и размышления о несовершенстве мира… 40 лет спустя в романе «Кто виноват?» Герцен представит читателям подобный тип:

«Как все перепутано, как все странно на белом свете! Ни мать, ни воспитатель, разумеется, не думали, сколько горечи, сколько искуса они приготовляют Володе этим отшельническим воспитанием. Они сделали все, чтоб он не понимал действительности; они рачительно завесили от него, что делается на сером свете и вместо горького посвящения в жизнь передали ему блестящие идеалы; вместо того, чтобы вести на рынок и показать жадную нестройность толпы, мечущейся за деньгами, они привели его на прекрасный балет и уверили ребенка, что эта грация, что это музыкальное сочетание движений с звуками — обыкновенная жизнь».

Матвей, Сергей, умные мальчики, не знают, что их великолепное образование и благополучие оплачены трудом полутора тысяч полтавских, тамбовских, новгородских рабов? Родные находят, что такое знание может растлить, то есть воспитать крепостника, циника, равнодушного. Итак — сначала благородные правила, не допускающие рабства, а затем — внезапное открытие: страна рабов, оплачивающих, между прочим, и обучение благородным правилам.

Разумеется, длинной дорогой от границы до столицы мальчики успели надоесть матери (а позже — отцу) вопросами: как же так? И конечно, было отвечено, что это пройдет: ведь государь полагает, что рабство должно быть уничтожено и «с божьей помощью прекратится еще в мое правление».

В Киеве происходит знакомство Ивана Матвеевича с семью детьми.

Затем Петербург. Свадьба Лизы и Ожаровского.

28 февраля 1810 года Анна Семеновна пишет последнее из писем, сохранившихся в той пачке, что мы начали читать в прошлой главе, — долги, долги, надо ехать в полтавское имение и заняться хозяйством, чтобы хоть немного поправить дела: «Мой муж намерен остаться в Москве с сыновьями, это для них необходимо».

Адрес родного Муравейника писали так: «В Москве, на Большой Никитской улице, в приходе Георгия на Вспольях, нумер 237, в доме бывшем княгини Дашковой».

Двоюродные, троюродные братья — 16-летний прапорщик Николай, будущий знаменитый генерал Муравьев-Карский; его брат Александр, предлагающий всем вступить в масоны; ровесник Сергея, уже фантастически образованный Никита и ровесник Матвея, веселый и тщеславный Артамон…

На детском вечере заметили, что Никитушка Муравьев не танцует, и мать пошла его уговаривать. Он тихонько ее спросил: «Матушка, разве Аристид и Катон танцевали?» Мать на это ему отвечала: «Надо думать, танцевали в твоем возрасте». Он тотчас встал и пошел танцевать…

«Как водится в молодые лета, мы судили о многом, и я, не ставя преграды воображению своему, возбужденному чтением „Contrat social“[3] Руссо, мысленно начертывал себе всякие предположения в будущем. Думал и выдумал следующее: удалиться через пять лет на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собой надежных товарищей, образовать жителей острова и составить новую республику, для чего товарищи мои обязывались быть мне помощниками. Сочинив и изложив на бумаге законы, я уговорил следовать со мною Артамона Муравьева, Матвея Муравьева-Апостола и двух Перовских, Льва и Василия… В собрании их я прочитал законы, которые им поправились. Затем были учреждены настоящие собрания и введены условные знаки для узнавания друг друга при встрече. Положено было взяться правою рукою за шею и топнуть ногой; потом, пожав товарищу руку, подавить ему ладонь средним пальцем и взаимно произнести друг другу на ухо слово „чока“. Слово „чока“ означало Сахалин. Именно этот остров и был выбран…»

В этих воспоминаниях Муравьева-Карского, составленных много лет спустя, кажется, одна только неточность. Еще не было окончательно доказано, Сахалин — остров или нет? Там кончались границы человеческого знания и начиналось безграничное воображение…

Иван Матвеевич как в воду глядел: математика не приведет к добру, даже эмблему тайного союза заимствовали у этой вреднейшей науки: «Меня избрали президентом общества, хотели сделать складчину, дабы нанять и убрать особую комнату по нашему новому обычаю: но денег на то ни у кого не оказалось. Одежда назначена была самая простая и удобная: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, на груди две параллельные линии из меди в знак равенства… Между прочим постановили, чтобы каждый из членов научился какому-нибудь ремеслу, за исключением меня, по причине возложенной на меня обязанности учредить воинскую часть и защищать владение наше против нападения соседей. Артамону назначено быть лекарем, Матвею — столяром. Вступивший к нам юнкер конной гвардии Сенявин должен был заняться флотом».

Так, подобно потешным полкам юного Петра, составлялись юношеские республики.

Николай Муравьев не называет Сергея, которого, может быть, считали еще слишком юным; но Александр Муравьев уже помнит, как являлись оба брата — «прекрасные, благородные, ученые»…

«Мы с ними проводили время отчасти в чтении и научных беседах, отчасти в дружеских разговорах. Характер двух братьев был различен: Матвей был веселый и приятный товарищ. Сергей же сурьезный…»

Те, кто брались правой рукой за шею и топали ногой, подтрунивали над масоном Александром: в Вене убили какого-то графа-масона, и «сахалинцы» убеждают родственника, что это их люди прикончили «того, кто хотел открыть нашу тайну…»

Но время ли рисовать знак равенства и искать на географической карте подходящее для него место?

Время ли — Бонапарт у ворот!

«Тысячи поклонов Вашим дамам и особенно божественной мадемуазель Муравьевой».

Эта светская строчка из письма, написанного 7 июля 1810 года (и напечатанная сто лет спустя в редком издании на французском языке «Переписка императора Александра I со своей сестрой великой княгиней Екатериной») имеет некоторое отношение к судьбам России и немалое — к биографиям Муравьевых-Апостолов.

Великая княгиня Екатерина Павловна была исключительно почитаема и любима братом-царем. Только недавно к ней посватался сам Наполеон и получил отказ: объяснили «запретом матери» (вдовствующей императрицы Марии Федоровны). Но передавали и реплику самой невесты: «Скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца». Наполеон гневался — еще один шаг к войне; позже русские солдаты споют про «Палеонщичка, парня молодого, неженатого, с роду холостого». Женитьба «парня» на Марии-Луизе прошла незамеченной, об отказе же слухи ходили. Екатерину Павловну спешно отдали замуж за герцога Ольденбургского, а отвергнутый жених захватил герцогство Ольденбург… Возле Екатерины Павловны собрался кружок лиц, особенно непримиримых к Франции, осуждающих Александра за объятия и поцелуи при встречах с Бонапартом и заодно предостерегающих против всяких коренных реформ. Кажется, Иван Матвеевич тут пришелся ко двору, и царь, гостящий у сестры, уж замечает «божественную» Екатерину Ивановну Муравьеву, тогда еще 15-летнюю фрейлину, но вскоре обвенчанную с молодым знатным офицером Илларионом Бибиковым (через 24 года Пушкин посоветует жене поближе сойтись с Екатериной Ивановной Бибиковой, калужской губернаторшей, которая «очень мила и умна»). Поскольку же дочь Лиза теперь в близком родстве с влиятельным генерал-адъютантом Ожаровским, придворные связи опального дипломата постепенно восстанавливаются. То ли через божественную дочь, то ли прямою просьбою Иван Матвеевич обращает внимание царской сестры и на двух прибывших сыновей. Екатерина Павловна — шеф и покровитель недавно образованного училища инженеров путей сообщения. 14-летний математик Сергей легко сдает два экзамена, Матвею инженерные идеи, видно, не по душе: «Узнавши, что война у нас будет с французами, я определился подпрапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк».

Честолюбивый отец, несмотря на боязнь «геометрических умов», гордится успехами Сережи и, как видно из туманных намеков современников, несколько недоволен Матюшей.

«Nous ?tions les enfants de 1812». «Мы дети 1812 года». Эта вошедшая в учебники и хрестоматии фраза принадлежала Матвею Муравьеву-Апостолу. Смысл ее ясен. Ну, разумеется, они также дети своего отца. Но не о семейных делах речь. А впрочем, как сказать? Если задуматься, выйдет, что 1812-й весит больше, много больше всего, что понято и усвоено прежде, и понять ли это родителям, которые тоже дети каких-то лет, эпох, событий? Ивана Матвеевича сыновья любят, почитают, но не всегда понимают, и он тоже регулярно уходит от них к себе — в 1801, 1796 годы и дальше…

Мать… По дороге с Невы на Полтавщину, на Большой Никитской улице в доме 237 в Москве, Анна Семеновна вдруг заболевает и через несколько дней умирает.

За гробом — муж и семеро детей. Младшему — четыре года, старшей — девятнадцать.

Иван Матвеевич разглядывает ту же знаменитую комету, которую наблюдал Пьер Безухов, когда новогодней ночью вышел от Ростовых на Арбатскую площадь.

«Когда я в первый раз увидел комету, знаешь ли какое странное чувство — не скажу: тревожило меня — а как-то шевелило мое сердце? Мысль о возможном разрушении вселенной казалась мне страшною, потому что я бы мог пережить, хотя на минуту, понятие мое о бесконечности мира…»

Матвей: Бородино, Тарутино, Малоярославец…

Сергей: Витебск, Бородино, Тарутино, Малоярославец, Красное, Березина…

«Я пускал в ход многие шарлатанства, обещая легкую победу, лишь бы не терять бодрости и оставаться непреклонным» — так признавался в одном дружеском письме бывший начальник Ивана Матвеевича московский генерал-губернатор Ростопчин, вспоминая о своих лживых бодряческих афишах, извещавших население Москвы о ходе войны. Правительственные «Известия», выходившие сначала через. каждые два-три дня, после Смоленска вовсе не публикуются. В штаб-квартире Аракчеева находят, что «ненадобно людям скудоумным ни знать, ни отгадывать великие планы военных действий».

Даже важные люди, вроде тайного советника Муравьева-Апостола, узнают о ходе операций изустно и по запоздалым письмам. Известия же были таковы, что с конца августа москвичи потянулись в Нижний Новгород.

«Мы живем теперь в трех комнатах, мы, то есть Екатерина Федоровну Муравьева с тремя детьми, Иван Матвеевич, H. М. Дружинин, англичанка Эвене, которую мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный (поэт Константин Батюшков), да шесть собак. Нет угла, где бы можно было поворотиться».

Ведомость об уборке тел на Бородинском поле (после изгнания французов)

«Сожжено было 56 811 человеческих тел и 31 664 лошадиных. Операция эта стоила 2101 рубль 50 копеек, 776 сажен дров и две бочки вина».

Матвей Иванович Муравьев на Бородинском поле отшвыривал, как бы играя, неприятельские ядра: так представлял своего родственника другой участник сражения, бывший президент республики «Чока» Николай Муравьев. Прочитав в журнале эти строки, 92-летний Матвеи Иванович вспомнил, как было на самом деле:

«26 августа 1812 г. еще было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас. Так началось Бородинское сражение. Гвардия стояла в резерве, по под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го баталиона Семеновского полка находился 2-й баталион. Петр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го баталиона, был перед ним верхом. В 8 час. утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед баталионом в кружок, чтобы порасспросить о контуженном. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить. Тогда командир 2-го баталиона, полковник барон Максим Иванович де-Дама скомандовал: „Г-да офицеры, по местам“. Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Они оба радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, а унтер-офицеру оторвало ногу. Я стоял в 3-м баталионе под знаменем вместе с Иваном Дмитриевичем Якушкиным и, конечно, не смел отлучаться со своего места; следовательно, ядрами играть не мог».

Впрочем, когда в Семеновский полк были присланы Бородинские награды, командование попросило солдат проголосовать за достойных офицеров, и Матвей Иванович получит «Знак отличия Военного ордена по большинству голосов от нижних чинов седьмой роты полка».

Сергею же через два дня после битвы исполнится 15 лет и 11 месяцев. Во время Бородина его держат при главной квартире армии. Возможно, сам Кутузов бережет юного сына столь знаменитого отца. Ведь узнал главнокомандующий и тем спас от расправы внезапно появившегося в армии мальчика, которого приняли за французского шпиона, а был это удравший из дому Никитушка Муравьев.

После Малоярославца молодых офицеров Корпуса путей сообщения возвращают доучиваться в Петербург, но Сергей Иванович, к тому времени уже 16-летний, использует родственные связи и остается. Его берет в свой отряд родственник — генерал Адам Ожаровский. После сражения при Красном Сергею — золотая шпага с надписью: «За храбрость». К концу года, после Березины, он уже поручик и получает Анну 3-й степени…

Русская армия наступает, солдатские песни заметно веселеют.

Воинов российских что может унять?

Трах, тарарах,

Тарарушечки мои!

27 августа 1813 года Сергей Муравьев-Апостол из немецкого городка Петервальсдау пишет сестре Елизавете Ожаровской:

«Я живу вместе с братом, и поскольку мы в сходном положении, то есть без единого су, мы философствуем каждый на свой лад, поглощая довольно тощий обед… Когда граф Адам Ожаровский был здесь, я обедал у него, но, увы, он убыл, и его обеды вместе с ним». Матвей в приписке поясняет, что «философия с успехом заменяет пищу».

Они пишут по-русски: неудобно пользоваться языком врага, к тому же, два года с солдатами — неплохая практика.

Смерть — рядом с этими веселыми голодными юношами: зацепляет Матвея в знаменитом Кульмском сражении и целится в Сергея, выходящего на «битву народов».

Матвей из города Готы, где долечивает рану, пишет сестре 21 октября 1813 года: «Под Лейпцигом Сергей дрался со своим батальоном, и такого еще не видал, но остался цел и невредим, хотя с полудня до ночи четвертого октября находился под обстрелом, и даже старые воины говорят, что не припомнят подобного огня».

Но все обошлось, братья вместе, «в прекрасной Готе, и сегодня город даст бал, который мы навсегда запомним, и впереди движение к Рейну и сладостное возвращение».

Матвей Иванович — 60 лет спустя:

«Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедшему, я нахожу в нем значительно больше теплоты. Разница в обоих моментах выражается одним словом: любили. Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь, ради любви к отечеству, было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель тому…»

Престарелый семеновец ворчит на «нынешнее племя», вспоминая счастливейшие дни своей жизни, когда купались в октябре, спали на снегу без всяких последствий, когда все были молоды, все были заодно и цель была так же проста и справедлива, как солдатская песня.

Может быть, он прав, что время было теплее?

Пушкин запишет о мальчиках:

Которые, пустясь в пятнадцать лет на воле,

Привыкли в трех войнах лишь к пороху да к полю.

В этих строках представлено много «пятнадцатилетних», но не все. А что же у всех? Чем отличался среднестатистический «сын 1812-го» от своих внуков, правнуков, отцов? Как уловить в их речах, записях, манерах, шутках, огорчениях нечто особенное, что позже, при подобных же обстоятельствах, иначе проявлялось?

«Дражайший родитель!

Весна в полном сиянии своем покрыла поля и луга зеленью и украсила разновидными цветами, но окрашенными кровью соотчичей наших! — Древы оделись листьями, представляют величественную картину атмосферы и изображают как бы вновь воскресшую природу; зефир, играя между листочков и порхая по деревьям, производит легкий шорох, словом, вся природа торжествует. — Один только человек, не делая подражания оной, забыл самого себя, влеком будучи своими страстями, стремится удовольствовать неистовые свои желания. Бонапарте, сей лютый корсиканец, разинув алчные свои челюсти, бросался много раз на непобедимое российское воинство, от коего зияющие его челюсти запеклись кровию и он был опрокинут…»

Это письмо неизвестного сочинителя, переписанное во многие альбомы. А вот другое:

«Молчание вселенной, дух природы, война — исторгают из нашей груди восторг, преданность и слезы».

Эти строки из дневника Александра Чичерина — молодого человека, который, если б не погиб в бою, верно, был бы с декабристами.

И наконец, третье письмо:

Сергей Муравьев-Апостол — отцу. 1813 год: «Милостивый государь батюшка.

Я был несколько дней тому назад в г. Франкфурте, где пребывает главная квартира государя императора, и нашел у графа Ожаровского письмо ваше к брату Матвею. Я осмелился его распечатать, потому что брата еще здесь нет, и спешу вас на его счет совершенно успокоить, ибо я уже знаю, что он совсем здоров и выехал уже из Праги полк свой догонять. Я надеюсь его через несколько дней здесь увидеть и уж более с ним не расставаться, потому что наш баталион теперь к гвардии прикомандирован. Он получил в награждение Анненскую шпагу; по говорят, что ее переменят и что дадут Владимирский крест. Дай бог, чтобы это сбылось. Если б то возможно было, я бы ему свой отдал: он его более меня заслужил.

Что до нас касается, милостивый государь батюшка, мы теперь спокойно стоим в г. Ганау, в окрестностях Рейна, где мы очень хорошо приняты жителями, которые так рады, что избавились от французского ига, что не знают, как нам благодарность свою изъявить. Мы теперь там отдыхаем после столь славной, но вместе и тяжкой кампании. Говорят, однако, что мы скоро пойдем вперед.

Несколько дней тому назад была здесь великая княгиня Екатерина Павловна, шеф нашего баталиона… Она со всеми говорила и благодарила нас за наше хорошее поведение во все время, и даже сказать изволила, что мы честь делаем ее имени, и что государь император в награждение за наши труды приказать изволил, чтобы мы с гвардией вместе остались…»

Если б не «кампания», «крест», рана Матвея и то обстоятельство, что в батальоне Екатерины Павловны из 1000 человек вернулось домой 418,— если б не все это, письмо было бы вполне детским отчетом перед папенькой в благонравном поведении…

Но хватит примеров: таким путем нелегко доказать, какова была молодежь 1812 года. Ведь можно найти письма циничные, проникновенные, поэтические, бездарные… Но, прочитав или хоть просмотрев 10, 100, 1000 таких документов, причем написанных не выдающимися, а обыкновенными грамотными молодыми людьми, можно уловить нечто, именуемое «духом времени», хотя метод этот скорее эмоциональный, чем научный.

Мне вот каким представляется «сын 1812-го», юный, более или менее образованный дворянин, офицер: ему 15–20 лет, но он много взрослее своих сверстников из последующих поколений, служит, видал кровь и порох, выходил на дуэли, имел любовные приключения (или, по крайней мере, так утверждает), ездит верхом, фехтует, танцует, болтает по-французски, немало читал и слыхал еще больше.

Итак, молодые и ранние. Но эти прапорщики, поручики, воины и танцоры часто пишут так чувствительно, как в наши дни не решился бы зеленый школьник.

Ну, разумеется, надо сделать скидку на эпоху, стиль, сентиментализм, когда не скупились на «ах!» и «сколь!», «листочки» и «приятности». И все же эти юноши были и впрямь чувствительны, воображение их, по теории Ивана Матвеевича, наполняло мир красками.

«Из всех писателей, которых я читал в жизни, — признается Матвей Муравьев, — больше всего благодарности я питаю, бесспорно, к Стерну [4]. Я себя чувствовал более склонным к добру всякий раз, что оставлял его. Он меня сопровождал всюду. Он понял значение чувства, и это было в век, когда чувство поднимали на смех».

Это сочетание зрелости и детскости поражает при знакомстве с людьми, жившими полтора и более века назад.

Если есть эпохи детские и старческие, так это была — юная. Пушкин скажет: «Время славы и восторгов».

В счастливой строке, появившейся в одном из последних стихотворений Кюхельбекера, — целая глава русской истории…

Лицейские, ермоловцы, поэты…

Часто удивляются, откуда вдруг, «сразу» родилась великая русская литература? Почти у всех ее классиков, как заметил недавно писатель Сергей Залыгин, могла быть одна мать, родившая первенца — Пушкина в 1799-м, младшего — Льва Толстого в 1828-м (а между ними Тютчев — 1803, Гоголь — 1809, Белинский — 1811, Герцен и Гончаров — 1812, Лермонтов — 1814, Тургенев — 1818, Достоевский, Некрасов — 1821, Щедрин — 1826)…

Откуда это?

Не претендуя на полный ответ, с уважением относясь к выводам историков и литературоведов об особенностях той эпохи, породившей столько гениев, хочу только обратить внимание на одну из причин, которая кажется очень существенной.

Прежде чем появились великие писатели и одновременно с ними должен был появиться читатель.

Мальчики, «которые пустясь в пятнадцать лет на воле…» — они и были теми, кому нужны были настоящие книги. Они, «по детскости своей», еще не кашли ответов на важнейшие вопросы и задавали их; а по взрослости — думали сильно, вопросы задавали настоящие и книжки искали не для отдохновения и щекотания нервов.

Ну как тут не появиться Пушкину!

Равнодушное, усталое, все знающее или (что одно и то же) ничего не желающее знать общество — для литературы страшнее николаевских цензоров. Последние стремятся свалить исполинов, но при равнодушии гиганты вовсе не родятся на свет. Или нет — родятся… Но их могут и не увидеть или заметить сыто, небрежно. Однако довольно об этом. Война не кончилась…

Матвей: Лютцен, Бауцен, Пирн, Кульм (рана в ногу, два ордена), Лейпциг, Париж.

Сергей: Лютцен (Владимир IV степени с бантом), Бауцен (произведен в штабс-капитаны), Лейпциг (в капитаны) — затем состоит при генерале от кавалерии Раевском и участвует в битвах 1814 года: Провен, Арси-сюр-об, Фершампепуаз — Париж (св. Анна 2-го класса).

Братья-победители: гвардии прапорщик Матвей, двадцати лет; Сергей — 17-летний капитан (позже, когда перейдет в гвардию, то, по принятым правилам, будет переименован в гвардии поручика).

Война кончилась. Мысли торопятся к дому.

Ты Париж мой. Пярижок,

Париж — славный городок!..

Как у нашего царя

Есть получше города,

Есть и Питер, и Москва,

Еще лучше Кострома:

Вся по плану строена,

Диким камнем выстлана,

Березками сажена,

Желтым песком сыпана,

Железами крытая…

С 18(30) марта 1814 года братья в Париже, проделав боем и пешком ту дорогу, по которой в обратном направлении ехали с Анной Семеновной пять лет назад. Наверное, бегали на свидания с детством — пансион Хикса, старый дом, опера, посольство…

В конце марта 1814-го в Париже собралась едва ли не половина будущих декабристов — от прапорщика Матвея Муравьева-Апостола до генерал-майоров Орлова и Волконского; одних Муравьевых — шесть человек. Первый съезд первых, революционеров задолго до того, как они стали таковыми.

Но пора домой — к отцу, сестрам, восьмилетнему Ипполиту, который уже давно играет в старших братьев.

Сергей с гренадерским корпусом опять шагает через всю Францию и Германию, в четвертый и последний раз в жизни. Матвей же, с гвардией, — «от Парижа через Нормандию до города Шербурга, откуда на российской эскадре в город Кронштадт»…