30 и 31 декабря
30 и 31 декабря
Пастух Ивайло во главе восставших занимает столицу; разбит, гибнет.
Болгария 1277–1280 гг.
30 и 31 декабря 1825-го — веселые дни. Метель, мгла. Возле города Сергей Муравьев обнимает появившегося будто из-под земли Бестужева-Рюмина. Объявляет двум ротам: «Мы, братцы, идем доброе дело делать».
Ненавистный черниговским солдатам майор Трухин (заместивший Гебеля) на базарной площади пытается — как Наполеон во время ста дней — обезоружить наступающих одними словами. Но когда он подходит ближе, его хватают Бестужев-Рюмин и Сухинов, смеются над его витийством и заталкивают в середину колонны. Миролюбивый солдатский смех умолкает: с ненавистного майора срывают эполеты, разрывают в куски мундир, осыпают ругательствами, насмешками и, наконец, побоями. Трухину бы не уцелеть, если бы в это время не появился на площади Сергей Муравьев со своей колонной. Солдатам приказано майора не трогать и отвести на гауптвахту под арест.
Солдаты опять смеются, кричат «ура», братаются — кто же выстрелит в своих; и так, конечно, будет впредь!
Смеются освобожденные арестанты, барон Соловьев смеется, целует своих солдат, объясняя, что срок службы будет не 25, а пять или десять лет. Смеются разжалованные в рядовые Игнатий Ракуза и Дмитрий Грохольский, возвращая себе форменные офицерские сюртуки и палаши.
Общий смех: на заставе появились два жандарма, Несмеянов и Скоков, те самые, что присланы сюда за братьями Муравьевыми пять дней назад. У них документы на арест и 900 рублей денег. Но они не запаслись ордером на арест целого полка. И вот уж бумаги их сожжены, а деньги розданы солдатам, которые согреваются в шинках.
Отцы города перепуганы. Сергей Муравьев велит их успокоить, раздает квитанции за взятую провизию, и они тоже начинают испуганно улыбаться.
Иосиф Руликовский посылает в Васильков разведчика, и тот сообщает, что в городе полная тишина и спокойствие, что солдаты, напившись в шинках, разошлись на отдых по квартирам. Однако некий панок, сильно приставший с расспросами к подвыпившим солдатам: «Не то ли это войско, что изрубило полковника?» — услышал в ответ: «И тебя так изрубим»; его схватили за баки, сильно отлупили палками, с бранью посадили в возок и приказали: «Отправляйся, откуда приехал, да нас не забывай».
Стремительный вихрь великого, жалкого, смешного, трагического — событий, лиц, ситуаций, неожиданных поступков.
Иван Сухинов позабыл о семи старых ранах (в руку, плечо, голову) — память о Лейпциге и других битвах прошедшей войны; начались счастливейшие дни его жизни.
Несколько месяцев назад в Лещинском лагере Сухи-нов кричал Бестужеву-Рюмину о его лучшем друге: «Если он когда-нибудь вздумает располагать мною и моими товарищами, удалять нас от тех, с которыми мы быть хотим в связи, и сближать с теми, которых мы не хотим знать, то клянусь всем для меня священным, что я тебя изрублю в мелкие куски; знай навсегда, что мы найдем дорогу в Москву и Петербург». Муравьев, кажется, тяготился напористым поручиком — но все это «дореволюционные эмоции».
Проходит всего несколько часов революции, по имя Суханов звучит в городке едва ли не более грозно, чем Муравьев. Это он командует авангардом, вошедшим в город, и срывает эполеты с майора Трухина. Это он высматривает, не хочет ли кто сбежать к неприятелю, и приходит на квартиру к перепуганному подпоручику Войниловичу, наблюдая, чтобы тот «не отстал от полка». И когда Муравьев-Апостол дает подпоручику ответственное поручение, добавляет, что, если тот скроется, «Сухинов догонит и лишит жизни». Сабля Сухинова все время обнажена. Это он забирает знамена и полковую казну на квартире Гебеля; когда же группа солдат отправляется в дом бывшего командира, к перепуганной его жене и детям, Сухинов угрожает наказать смертью тех, которые забыли военную дисциплину, оставили ряды без приказания офицера, осмелились нарушить спокойствие женщины, оскорбляют ее и даже замышляют убийство. Очевидцы вспоминают, что солдаты в эти минуты не были склонны к повиновению, и тогда Сухинов решил подтвердить слова делом и наказать немедленно первого виновного. «Раздраженные солдаты вздумали обороняться, отводя штыками сабельные удары, и показывали явно, что даже готовы покуситься на жизнь своего любимого офицера. Сухинов, не теряя духа, бросился на штыки, осыпал сабельными ударами угрожавших ему убийц и выгнал их из дому».
На гауптвахте утренний Наполеон, майор Трухин, теперь перепуган насмерть и не перестает просить помилования: «Сухинов, видя его подлость, начал ему говорить о развратном его поведении, укорял в низости перед начальством, в тиранстве с солдатами и потом советовал ему оставить военную службу, чтобы перестал он носить мундир, который марал своим поведением. Трухин во всем согласился с Сухиновым, признавал во всем себя виновным и клялся ему, что он оставит службу, в которой недостоин служить; по вдруг упал на колени и начал жалобным тоном просить, повторяя:
— Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость!
…Сухинов долго не мог понять, чего он просил, и наконец как-то нечаянно спросил: чего он хочет?
— Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость, пришлите мне бутылку рому, — ответил Трухин.
При сих словах хохот раздался, как гром, во всей гауптвахте. Сухинов закричал:
— Унтер-офицер, пошли ко мне на квартиру за бутылкою рому для майора, и ежели он вперед захочет хоть целую бочку водки привезти к себе на гауптвахту, то позволить ему это, для утешения его».
Потом, через месяц, царь сделает майора полковником и отдаст ему Черниговский полк. Мог ли Трухин подумать, что так дурно начинающийся 1826 год завершится столь удачно?
Также получит чин и орден и полковой адъютант Павлов, хранитель полковой печати и архива, которого ищут сейчас по всему городу люди Муравьева. Много позже они узнали, что Павлов прятался в постели между перинами у жены городничего, где пробыл до самого выступления Муравьева из Василькова, и тогда только вышел из укрытия и поспешил уведомить киевское начальство о событиях в полку.
Генерал, командир 9-й дивизии, в которую входит Черниговский полк, ездит в большом огорчении вокруг Василькова, встречает нескольких солдат, велит уйти от греха, те советуются с одним из самых уважаемых фельдфебелей — Михеем Шутовым (он не знает еще, что 23 декабря подписан приказ о присвоении ему чипа подпоручика!).
— Что вам командующий! — отвечает Шутов «и изъявил к оному в дерзких выражениях явное презрение».
Потом будут размышлять, судить ли Шутова офицером или фельдфебелем. Решили, что «Михей Шутов, хотя по высочайшему его императорского величества приказу, в 23-й день декабря прошлого 1825 г. отданному, произведен в подпоручики, но таковой чин объявлен не был», и потому велено судить и приговорить «в числе главнейших соумышленников в прежнем его (солдатском) звании».
Приговор будет ужасен, но это в 1826-м, пока же еще не кончился 1825-й. 30 декабря — веселый день, и подпоручик-фельдфебель Шутов — один из главных…
А «солдат-полковник» Башмаков и капитан Фурман, на которых очень рассчитывает Сергей Муравьев, не появляются в Василькове, сидят за картами и вином в деревне, что в 25 верстах от города, и целую неделю ждут событий, пока за ними не явится земский исправник. Но обоим все равно идти в Сибирь.
Вдруг появляется на заставе проезжающий штаб-ротмистр Ушаков, опаздывающий в свой гусарский полк и ни о чем не подозревающий. На другой день он доложит начальству, что у городских ворот Василькова был задержан мятежниками Черниговского полка и отведен к подполковнику Муравьеву-Апостолу; тот отпустил его, просмотрев бумаги и выразив сожаление, что ему нечем его угостить.
Начальство (все тот же Рот) нашло позже, что штаб-ротмистр Ушаков виновен в праздных разъездах по разным местам, а также в том, что «причинил большое затруднение начальству», то есть пришлось многих опрашивать. И хотя ничего особенного не открылось, Ушакова посылают на двухнедельную гауптвахту.
Попросту говоря, его заподозрили в том, что толковал с мятежниками не только об угощении. И не без основания. Бестужев-Рюмин позже признается, что, хотя Ушаков ни с кем из мятежников знаком не был, «он воспламенился и желал нам успеха». Восставшие же просили штаб-ротмистра рассказать о виденном офицерам своего полка.
Воспламенился Ушаков, но его за это все же не наказали по причинам, о которых речь еще пойдет…
Воспламенившийся офицер занимал Муравьева-Апостола и его товарищей именно потому, что они с ним прежде не были знакомы: значит, многие могут так воспламениться, как воспламенились несколько черниговских офицеров — Петин, Апостол-Кегич и другие, на которых не очень-то надеялись…
«31 декабря 1825 года перепуганные обыватели Василькова стали свидетелями удивительного зрелища. Во втором часу зимнего дня на городской площади был провозглашен единым царем Вселенной Иисус Христос».
Так историк начинал рассказ о необыкновенном документе, который длинной декабрьской ночью перечитывали и переписывали полковые писаря.
На немощеной площади перед собором святого Феодосия выстраиваются пять рот Черниговского полка, 60 музыкантов, взявшие вместо инструментов оружие, 14 офицеров, не считая братьев Муравьевых и Бестужева-Рюмина. Молодой священник из дворян Даниил Кайзер колеблется: цель восставших ему ясна. Он говорит Муравьеву, что готов умереть для общей пользы, но боится за жену и детей: «Если ваше предприятие не удастся, что будет с не ми? Бедность, нищета и даже позор ожидают мою жену и моих сирот».
Священник вот-вот откажется от своих прежних слов, но Муравьев убеждает его и, желая успокоить, дает 200 рублей:
«Вручите сии деньги вашему семейству, они будут необходимы для него во время вашего отсутствия, между, тем будьте уверены, что ни Россия, ни я никогда не забудем ваших услуг».
Священник, не возражая больше, вместе с Муравьевым идет на площадь.
(Позже его лишат сана и дворянства, более 30 лет будет нищенствовать…)
«Священник читал громко и внятно», — утверждали офицеры, позже помогавшие составлять «летопись» событий Ивану Горбачевскому. До задних рядов, однако, слова доносились хуже…
Православный катехизис.
Во имя отца и сына и святого духа.
Вопрос. Для чего бог создал человека?
Ответ. Для того, чтобы он в него веровал, был свободен и счастлив.
Вопрос. Что значит быть свободным и счастливым?
Ответ. Без свободы нет счастья…
Вопрос. Для чего же русский народ и русское воинство несчастно?
Ответ. От того, что цари похитили у них свободу.
Вопрос. Стало быть, цари поступают вопреки воли божьей?
Ответ. Да… Христос сказал: не можете богу работать и мамоне, оттого-то русский парод и русское воинство страдают…
Вопрос. Что же святой закон наш повелевает делать русскому народу и воинству?
Ответ. Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет всем един царь на небеси и на земле Иисус Христос.
Вопрос. Что может удержать от исполнения святого сего подвига?
Ответ. Ничто…
19 раз звучат на площади слова «царь», «цари», и сверх того пять раз — «тиран», «тиранство».
— Стало быть, бог не любит царей?
— Нет, они прокляты…
— Един наш царь должен быть Иисус Христос.
Надо «взять оружие и следовать смело за глаголющим во имя господне…
А кто отстанет, тот яко иуда-предатель, будет анафеме проклят».
Древний Васильков на речке Стугне, в котором звучали молитвы и воинские призывы еще на заре русской истории.
«В лето 6601-е (от рождества Христова 1093) пошли Святополк, Владимир (Мономах) и Ростислав к Стугне-реке и созвали дружину на совет и стали совещаться и перешли Стугну-реку, а была она переполнена водой, и вот половцы двинулись навстречу…»
Кажется, будто ожил тот язык — и снова в крестовый поход на басурман зовет новый Апостол, глаголящий во имя господне. Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин приготовили цитаты из Ветхого и Нового завета, которыми можно обосновать революцию, и дух древней проповеди захватывает их самих. Давно известно, что во многих великих восстаниях и походах, имевших вполне рациональные, попятные исторические причины, все же последним толчком к взрыву была не логика, а чувство, порой — мистика, даже шаманство, заставлявшие забывать доводы против, да и доводы за… И вот уж движутся тысячи крестоносцев за Петром-Пустынником, десятки тысяч немцев реформируют веру, не углубляясь в тонкости захватывающей проповеди Лютера. Показывает «царские знаки» на груди и увлекает казаков сладостным обманом Емельян Пугачев.
Зачаровывает, овладевает старшими, опытными офицерами обладающий «гипнотическим даром» зеленый подпоручик Бестужев-Рюмин; и, конечно, это он настоял на чтении Катехизиса, хотя Матвей Муравьев противился.
Солдаты Черниговского полка кричат ура Сергею Муравьеву-Апостолу, который берет слово после священника… И теперь опять предоставим слово Горбачевскому, который мог записать впечатления только одного из офицеров, стоявшего у собора в последний день 1825 года, барона Вениамина Соловьева. Много лет спустя в забайкальской каторге им представляется, что цель была достигнута: третья присяга не Константину или Николаю, по богу; сердца зажглись. И мы верим, что зажглись, по крайней мере с точки зрения штабс-капитана Соловьева.
«— Наше дело, — сказал Муравьев по окончании чтения, обратись снова к солдатам, — так велико и благородно, что не должно быть запятнано никаким принуждением, и потому кто из вас, и офицеры, и рядовые, чувствует себя неспособным к такому предприятию, тот пускай немедленно оставит ряды, он может без страха остаться в городе, если только совесть его позволит ему быть спокойным и не будет его упрекать за то, что он оставил своих товарищей на столь трудном и славном поприще, в то время как отечество требует помощи каждого из сынов своих.
Громкие восклицания заглушили последние слова С. Муравьева. Никто не оставил рядов и каждый ожидал с нетерпением минуты лететь за славою или смертью.
Между тем священник приступил к совершению молебна. Сей религиозный обряд произвел сильное впечатление. Души, возвышенные опасностью предприятия, были готовы принять священные и таинственные чувства религии, которые проникли даже в самые нечувствительные сердца».
Действие этой драматической сцены усилил неожиданный приезд молодого свитского офицера, который с восторгом бросился в объятия Сергея Ивановича. Это был младший из Муравьевых — Ипполит.
Барон Соловьев в последний день 1825 года видит сцепу из древней Руси или древнего Рима: три брата, словно братья Горации, храм, молебен, свобода…
Кажется, будто люди лепят историю по образцу тех книжек и рассказов, которыми очарованы с детства. Но это — офицеры, дворяне, грамотные.
А что чувствуют солдаты? Ведь они и без Катехизиса поднялись. Те ли слова сказаны на площади?
Сергей Муравьев (на допросе):
«Прочтение Катехизиса произвело дурное впечатление на солдат».
Сергей Иванович, возможно, выгораживает солдат, забирая побольше вины себе.
Матвей Муравьев: «О Катехизисе я знал, но никогда не одобрял, так как я оный считал ребячеством».
Игнатий Ракуза: «Когда читали солдатам Катехизис, я слышал, но содержания оного не упомню. Нижние чипы едва лн могли слышать читанное».
Впечатления васильковских обывателей:
«Муравьев, сидя на лошади, верхом, кричал, что царей нет, а только одна выдумка… Один из солдат спрашивал инвалидного поручика — кому они присягают, но видя, что нижний чин пьян, он, поручик, удалился, а солдат кричал: „Теперь вольность!“»
Анекдот в записи секретаря императрицы Марии Федоровны (позже слишком популярный в «верхах» и на Западе):
«Пятница, 8 января 1826 г.
Императрица рассказала нам историю возмущения, поднятого подполковником Муравьевым, который обольстил часть Черниговского полка. Сумасшедший Муравьев провозгласил перед Черниговским полком славяно-русскую республику. Его спросили: „Кто же будет царем?“ И когда узнали, что вовсе не будет царя, то его начали оставлять».
Где истина? Как отделить в этих рассказах реальное ядро от скорлупы?
1) Солдаты воодушевлены «Катехизисом», и в то же время
2) Лозунг «Царь Иисус» вскоре заменяется — «царь Константин».
Сергей Муравьев: «Приметив же, что прочтение Катехизиса произвело дурное впечатление на солдат, я решился снова действовать во имя великого князя Константина Павловича». К тому же брат Ипполит по дороге часто слышал народные толки об этом имени. Царь Константин, оказывается, ближе, понятнее. Чисто религиозный лозунг мог поднять разве что раскольников, да и то с обязательным присутствием в числе врагов «царя-антихриста». Царь — важнее бога. Вера в царя или в царевича-освободителя присутствуем почти во всех народных движениях с XVI по XIX век. Десятки «царевичей» или «спасшихся от неминуемой смерти» царей, лже-Дмитриев, лже-Алексеев, лже-Петров третьих, лже-Павлов, лже-Константинов…
Сергей Муравьев не мог, вернее не хотел, подкрепить чудом свое Апостольство.
«Глаголящий во имя господне» не пожелал превратиться в исступленного проповедника, доводящего до экстаза себя и других. Может быть, больше преуспел бы в этой роли Бестужев-Рюмин. Но европейское образование, но офицерский мундир! И наконец, Лютер, Пугачев зажигали целый край, страну, народ; в Василькове же начинается военная революция, которая конечно же принесет всем краям свободу, но по хорошо известной формуле «все для народа, но ничего через народ»…
Если бы здесь, на площади перед собором, появился вдруг незнакомый офицер, в котором Сергей Муравьев и другие опознали царевича Константина! А ведь слух уже идет, что царевич ждет неподалеку, в местечке Брусилов. А ведь появление Ипполита оттуда, из столицы, да еще как раз во время клятвы, легко объяснить как чудо, благую весть, сигнал от настоящего царя!
Если бы так, эффект был бы в десять раз сильнее, чем от Катехизиса!
Знал ли о том Сергей Иванович? Знал, конечно. Но если б он был человеком, способным на такие спектакли, не ходил бы «задумчив, одинокий», жил бы спокойнее, веселее, основательнее, с членами тайных обществ встречался бы разве что за вином и картами и, наверное, кончил бы жизнь генералом или генерал-адъютантом… Генерал-адъютант Муравьев-Апостол. Звучит красиво.
Невозможно.
На следствии допытывались: «Подполковник Муравьев-Апостол во время возмущения какое принял на себя звание, как его именовали сообщники его?»
Ответ: «Звания никакого Муравьев не принимал. Это всему полку известно».
«Звание» — подразумевается вождь, генерал, диктатор, командующий, Апостол.
Но ведь Катехизис, молебен подняли солдатский дух?
31-го днем дух и без молебна высок! И 1 января не снизится: обряд не создал новой ситуации. Но вот второго, третьего… Однако второе и третье января еще далеко — в будущем году. Пока же звучит команда «В поход!», жители крестятся и благословляют солдатиков — около тысячи человек выходит из города по старинному тракту. Тысяча! Наполеон взял Францию с одной ротой; Гарибальди с тысячей уничтожит одно королевство и создаст другое. Сколько надо для России?