Глава 11. Тихоокеанская железная дорога: поезд на 10:00 до Пунтаренаса

Глава 11. Тихоокеанская железная дорога: поезд на 10:00 до Пунтаренаса

Однажды утром после визита в Лимон я прогуливался по улице Сан-Хосе и встретил капитана Рагглеса, удалявшегося от своего отеля с чемоданами в обеих руках. Он сказал, что не уезжает из города, а просто хочет сменить отель. Дело в том, что накануне вечером — и впервые за все его пребывание в Сан-Хосе — он попытался провести к себе в комнату девушку. Но управляющий развернул ее прямо с порога. Что больше всего взбесило Энди, это заявление управляющего о том, что он должен «держать марку». И Энди немедленно выписался.

— И я отправился куда глаза глядят, — продолжал Энди. — Это отличная идея. Там, куда я направляюсь, вы сможете провести к себе в комнату кого угодно, и никто слова не скажет.

— Как-никак вам тоже необходимо держать марку.

— И еще как! Я давно придерживаюсь правила не задерживаться в таком отеле, в который нельзя провести к себе в комнату негра о двух головах.

Я проводил его до нового отеля. Это было убогое здание в квартале красных фонарей, облюбованное панамскими моряками. В вестибюле были свалены чьи-то спортивные сумки, весьма внушительных размеров, но самый внушительный вид был у того, кто лишь отдаленно напоминал спортивную сумку и ошивался возле стойки портье. Это был Диббс, подкреплявшийся бананом. Какой все-таки тесный наш мир!

— Только этого не хватало, — вырвалось у Энди. Диббс заметил наше появление.

— Долбаный цыпленок, — буркнул он и снова занялся бананом. С течением дня Энди все заметнее падал духом. Каждый раз, столкнувшись со мной, он начинал жаловаться:

— Я на дух не выношу это место. Сам не знаю, в чем тут причина, но ничего не могу с этим поделать. Я поселился в таком отеле, куда разрешают водить шлюх. И попросил самую тихую комнату. Они отвели меня в ту, что выходит окнами на улицу. Там окна во всю стену, они постоянно распахнуты настежь, и весь уличный шум, выхлопные газы и вонь — все у меня в комнате. Я не могу закрыть окна из-за духоты и не могу спать — я даже расхотел приводить туда девушек. Да и как их туда приведешь? Слушай, да ведь этих девушек и хорошенькими-то не назовешь, как, по-твоему?

А еще его проблемой являлись южане. Они угнетали Энди еще сильнее, чем панамские матросы. Он познакомил меня с шестидесятилетним уроженцем Техаса.

— Это моя сорок первая поездка в Сан-Хосс, — распинался этот человек. — Эти девушки стоят недешево, но отрабатывают сторицей каждую монету!

Его друг был здесь двенадцать раз, но он еще слишком молод. Отель, в котором теперь жил Энди, был под завязку набит южанами, приехавшими в Сан-Хосе, чтобы безнаказанно наливаться пивом и проводить время с проститутками. Они щеголяли в ковбойских шляпах и сапогах или в бейсболках и майках с разными слоганами. Все они были уверены, что в Сан-Хосе можно отлично провести время. Надо отдать Энди должное, он сразу заявил, что не желает закончить, как эти типы. В последний вечер он по моей просьбе еще раз прочел поэму Роберта Сервиса «Моя Мадонна».

Сан-Хосе вовсе не был по-настоящему порочным городом, хотя внешне и выглядел таким. Правда, мне так и не удалось проникнуть в серьезную, мирную жизнь Сан-Хосе, и это делало мое пребывание в нем каким-то странным — еще более странным, чем в Лимоне. Я чувствую себя необычно в любом месте, где люди вокруг заняты какими-то своими привычными делами: собираются к дантисту, выбирают занавески, ищут запчасти для автомобиля, собирают детей в школу, то есть живут как обычно и вполне невинно. И любой местный житель с пакетом только что купленной зелени и маленьким сыном, входящий в двери конторы, в которой можно оплатить счет за электричество, был кем-то совершенно отличным от меня. Так же точно и сновавшие здесь южане являлись лишь накипью, деталью пейзажа. А я оставался всего-навсего приезжим, вторгшимся в это устоявшееся сообщество, чужаком, подглядывающим за людьми, погруженными в повседневную деятельность, на которую я не мог ни повлиять, ни вмешаться. У меня не было здесь никаких дел, и мне стало совсем не по себе, когда я понял, насколько их существование напоминает мне то, что я оставил дома. Как там моя семья? Моя машина? Мой счет за электричество? Мои зубы? Мирная, невинная жизнь граждан Сан-Хосе вдруг превратилась для меня в настоящий упрек: я вдруг показался себе легкомысленным и безответственным типом. И при виде юной пары, покупавшей пылесос, испытал вину и тоску по дому. До сих пор ни одна сцена из увиденного мной в Центральной Америке не подействовала на меня так ошеломляюще, как эти молодожены, с гордым видом тащившие из магазина свой новый пылесос. Кажется, я начал понимать, отчего всегда чувствовал себя гораздо увереннее в менее обжитых местах, почему негостеприимство Санта-Аны так очаровало меня и почему я с таким упорством стремился попасть в самые глухие районы Гватемалы или Мексики. Возможно, я потому и был не в силах устоять перед притяжением всякой экзотики, что в диких необитаемых дебрях любой из нас чувствует себя одинаково чуждым, неуместным, неловким, усталым и голодным и здесь любому чужаку легко сохранить свое инкогнито или, как это ни парадоксально, даже вписаться в местную жизнь, хотя бы ненадолго.

По карте выходило, что железная дорога уходит на восток от Лимона и дальше через границу в Панаму; но эта банановая ветка давно уже не действовала. Даже если бы движение по ней каким-то чудом восстановилось, я все равно не уехал бы дальше какой-то дыры под названием Бокас-де-Торо, откуда до города Панама можно было добраться только самолетом. Это оставляло мне единственную возможность: неспешный местный поезд до Пунтаренаса на Тихоокеанском побережье, а потом машина или самолет до Панамы.

Однако мое желание отправиться именно в Пунтаренас вовсе не было связано с маршрутом путешествия. Больше всего мне хотелось прочесть книгу. Тем более что у меня имелась отличная книга. Дважды в Сальвадоре и один раз в Лимоне я уже открывал «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По. Каждый раз это случалось ночью, и, стоило мне погрузиться в мир повествования, подсознание включало сигнал тревоги и заставляло меня вернуться в реальный мир. Без сомнений, это было одно из самых жутких произведений, которые мне доводилось читать: клаустрофобия, кораблекрушение, жажда, бунт матросов, каннибализм, бред, убийства, шторм — кошмарное путешествие, навевавшее на меня кошмарные сны. Скорее всего, в домашних условиях эта книга не имела бы такого жуткого эффекта, но в трех разных комнатах в отелях Центральной Америки — сумрачных, душных и тесных, с тускло мерцающей лампочкой без абажура, в чужой постели, с крысой, прогрызшей дыру в потолке, — эта книга внушала мне чувство животного ужаса. Я вынужден был отложить ее и дал себе слово, что буду читать дальше только при ясном солнце в вагоне дневного поезда. И не важно, куда будет направляться этот поезд. Для меня было важно одно: читать Эдгара По в идеальных условиях, в чистом поезде, с удобно задранными на скамейку ногами и любимой трубкой в зубах. Итак, эта книга стала моим главным поводом для путешествия в Пунтаренас на поезде.

Тихоокеанский вокзал выглядел многообещающе. Один рабочий протирал шваброй пол в вестибюле, другой мыл окна: такие мелочи можно считать косвенными признаками того, что и поезда здесь ходят по расписанию. И к тому же напротив кассы стояла двухметровая статуя Иисуса Христа: чистота и благолепие. Сама дорога тоже выгодно отличалась от атлантической ветки: электрифицированная, с бесперебойным и быстрым движением. Тишину в сверкающих синей краской вагонах нарушал лишь свисток локомотива, сиденья были совершенно целыми, и благодаря тому что в день ходило до восьми поездов, они не были переполнены: чем не читальный зал?

Пейзаж за окном также почти не отвлекал меня от книги. Юго-запад Коста-Рики сильно отличается от северо-востока. Земля плавно опускалась по мере приближения к побережью, и кофейные плантации горных районов сменились пригородами, зонами легкой промышленности, цементными заводами и лесопилками, поставлявшими строительные материалы развивающейся стране. Мы покинули пригороды задолго до полудня, но уже чувствовалось наступление времени ланча и не только для рабочих на заводах, но и для офисных работников и «белых воротничков». Коста-Рика могла похвастаться многочисленным средним классом, хотя здесь они имели привычку рано ложиться и рано вставать. И студенты, и рабочие, и бизнесмены, и менеджеры, и даже политики — все придерживались старинного крестьянского режима.

Большинство пассажиров этого поезда направлялись на побережье. Настроение царило приподнятое, а багаж состоял в основном из пляжных принадлежностей, полотенец, широких панам и запасов провизии. Почти все эти люди ехали отдыхать. Среди них почти не было черных (их родина лежала на другом берегу), и то, как пассажиры занимали свои места — девушки на одних скамейках, парни на других, матери с детьми своей компанией, а пожилые и женатые мужчины кучковались в стороне от своих женщин, — напомнило мне поезда выходного дня в Бостоне, увозившие обитателей итальянских кварталов возле «Норс-Стейшн» к мысу Пойнт. Лица этих жителей Коста-Рики имели явно неаполитанские черты, а от корзин с провизией явно пахло фрикадельками. Они слушали громко включенное радио, пели, громко разговаривали и ели мороженое.

Между главами «Пима» я посматривал в окно. На ветвях высоченных деревьев гроздьями висели ярко-оранжевые цветы, а на полях между этими деревьями ровными рядами росли томаты, перец и бобы. День становился все более жарким, земля — более ровной; и в тех местах, где томаты были собраны, их кусты блекли и высыхали, а некоторые поля и вовсе пожелтели под солнцем. Здесь запросто мог наступить совершенно другой сезон в отличие от того, что я видел на северо-востоке. Там мы долгие часы тащились по высокогорью, и зелень садов соответствовала ранней весне, пока мы не спустились в душные дождевые джунгли тропиков. Пейзаж оставался вполне осенним почти на всем пути до Пунтаренаса: сухие изломанные стебли кукурузы на полях, облетевшие деревья лишь кое-где сохранили мертвые бурые листья на ветках, трава выгорела, и даже живые изгороди из вечнозеленых деревьев выглядели довольно жалко. В Ойо-де-Агуа и Кирвеласе фермеры запасали сено.

В целом сельское хозяйство в этой стране выглядело довольно хаотично, и это было связано с большими перепадами высоты. Коста-Рика состояла из гор, болот и тропических лесов, да к тому же имела два океанских побережья. И едва я успел поверить в то, что в этом районе уже наступила осень, как мы оказались среди тенистых деревень и апельсиновых рощ. А на самом подъезде к селению Атена мы оказались на краю гигантского ущелья с голыми стенами из серого и бурого камня. Ущелье уходило на запад и зияло, словно провал в горизонте, но внутри него висело такое густое облако пыли, что я мог только предполагать, насколько оно глубокое, потому что дна рассмотреть не смог. И деревни на его берегах были такими же пыльными, а заодно и дети на платформе, продававшие гроздья каких-то алых шаров — я никогда прежде не видел таких фруктов.

«Медленно, но более уверенно, чем прежде, бриг приближался к нам — нет, я не могу рассказывать об этом событии спокойно. Наши сердца бились все сильнее, и мы излили душу в отчаянных криках и благодарениях всевышнему за полное, неожиданное чудесное избавление, которое вот-вот должно было свершиться. И вдруг с этого таинственного корабля (он был совсем близко) потянуло каким-то запахом, зловонием, которому в целом мире не найти названия, ни подобия… что-то адское, удушающее, невыносимое, непостижимое»[26].

От жары пассажиры немного притихли. Пение умолкло, и вагон сонно постукивал на стыках рельсов, пробираясь по тенистым склонам гор.

«…увидеть все, что творится на борту. До конца дней моих не изгладится из памяти невыразимейший ужас, охвативший меня при виде того зрелища. Между кормой и камбузом валялись трупы, отталкивающие, окончательно разложившиеся, двадцать пять или тридцать, среди них и женские. Тогда-то мы и поняли, что на этом проклятом богом корабле не оставалось ни единого живого существа. И все же… и все же мы взывали к мертвым о помощи!»

Цикады за окнами стрекотали громче, чем шумел наш поезд, и почти никто не обратил внимания на продавцов фруктов, выходивших к поезду на своих безымянных полустанках.

«Едва мы испустили первый крик ужаса, как, словно бы в ответ, раздался звук, который человек даже с самым тонким слухом принял бы за вопль себе подобного».

Как раз передо мной сидело семейство. Мать устроилась через проход напротив двух своих дочерей, очень милых девушек: одной на вид было лет шестнадцать, а вторая на год-два младше. Отец предпочел держаться в стороне, запасшись бутылкой пива. Между девушками на пустом сиденье стояла корзина. Я закрыл книгу, чтобы дать передышку глазам, и заметил, что в дверь вагона заглядывает парень. Сперва мне показалось, что он разглядывает меня. Он подошел поближе. Оказалось, что его интересуют девушки и пустое место между ними. Наконец он набрался храбрости и спросил:

— Это место занято?

Девушки с хихиканьем переставили корзину. Парень уселся. После неловкой паузы он попытался завязать беседу: куда они едут? Он назвался студентом. И какая удача, что все они, похоже, направляются в Пунтаренас! А у него с собой есть приемник. Им нравится музыка?

«Ох! — подумал я. — Только не это!»

Девушки молча улыбались. Парень все еще не понял, что они едут с родителями. Отец не отрывался от пива, зато мать со своего места через проход не сводила с него глаз. Ее расплывшееся лицо наливалось кровью от ярости. Пальцы сжались в кулаки, и вся она являла собой воплощение праведного гнева. А парень уже перешел к описаниям танцев в Пунтаренасе. Он убеждал девушек, что там они отлично проведут время и он покажет им самые лучшие места. Последовало перечисление всех ночных клубов.

Это окончательно вывело мать из себя. Она вскочила и обрушилась на парня со всей яростью. Она так визжала и так быстро произносила слова, что из всей обвинительной речи я уловил лишь то, что этот парень совершенно бесстыжий, раз пытается приставать к ее девочкам.

— Кто ты такой, что считаешь, будто у тебя есть на это право?! — кричала она.

Наконец крики прекратились. Парень смущенно улыбался. Он не отвечал, но и не мог просто встать и уйти. Он старался сохранить достоинство в соответствии со здешними понятиями о чести, но был еще слишком робок. Девушки, едва обменявшиеся с ним парой слов, теперь совсем умолкли.

Тогда мать завелась по новой. Она обозвала парня свиньей и нахалом. Она пригрозила пожаловаться начальнику поезда. С каждой обвинительной фразой она подавалась вперед, так что ее жирная физиономия оказывалась вплотную с его лицом. Затем она пошла в атаку, взмахнула пышной рукой и заехала парню локтем по лицу. От удара он отшатнулся и провел рукой по губам. На пальцах была кровь. Парень попытался возражать, но при этом явно опасался нового удара.

Однако он последовал с другой стороны. Маленькая девочка не старше одиннадцати лет — скорее всего, младшая сестра тех двоих — подскочила к нему с бутылкой кока-колы. Она взболтала бутылку так, что из горлышка брызнула пена, и обдала ею парня. И по-прежнему девушки не вымолвили ни слова. Парень вытащил платок и, вытирая лицо, жалобно воскликнул:

— Они сказали, что это место свободно… Они сказали, что я могу сесть… Спросите их, спросите, пусть сами скажут…

Отец продолжал глотать свое пиво. Услышав, что его жена докричалась до хрипоты, он лишь беспомощно оглянулся. Я едва успел восхититься стойкостью парня, однако очередной натиск разъяренной мамаши все же обратил его в бегство, и он убежал в другой вагон, прижимая платок к губам. Позднее я вышел следом и нашел его. Я спросил его об этой мамаше. Это что, типичное поведение женщин в Коста-Рике?

— Пожалуй, так ведет себя большинство из них. Она не хотела, чтобы я разговаривал с ее дочерьми. А они сказали, что место свободно! Посмотрите, что она сделала!

Он оттянул губу и показал кровоточившую десну.

— Но их отец — тот мужик, что пил пиво, — он потом извинился. Он подошел ко мне позднее и сказал: «Мне очень жаль, что так получилось, но что я могу сделать?» Эта женщина — просто свинья.

«К нему на плечо, туда, где порванная рубашка обнажила шею, взгромоздилась огромная чайка; глубоко вцепившись когтями в мертвую плоть, она жадно рвала ее клювом и глотала куски. Белое оперение ее было забрызгано кровью. Когда судно, медленно поворачиваясь, приблизило к нам нос, птица как бы с трудом подняла окровавленную голову, точно в опьянении посмотрела на нас и лениво оторвалась от своей жертвы, паря над нашей палубой с куском красновато-коричневой массы в клюве, который затем с глухим ударом шлепнулся у самых ног Паркера».

Кто-то схватил меня за колено. Незадолго до этого рядом со мной села женщина. И теперь она держала меня за колено. Она сказала:

— Я отойду ненадолго. Посмотрите, чтобы никто не стащил мой чемодан!

Она снова пожала мое колено и улыбнулась. На вид ей было около тридцати пяти, а во рту сверкали два золотых зуба. Она направилась к двери в тамбур и по дороге ущипнула за задницу контролера, проверявшего билеты. Это так завело контролера, что, когда женщина вернулась на место, он явился, чтобы пофлиртовать с ней. Однако увидел меня и решил за благо убраться восвояси.

— Как вам нравится читать эту книгу!

«Кинувшись стремительно вперед, я с отвращением выбросил безобразный комок в море».

— О чем она?

— О кораблях, — сказал я.

— В Пунтаренасе у вас будет вдоволь кораблей.

Мы проезжали мимо церкви. В Сальвадоре или Гватемале в таком случае пассажиры осеняют себя крестом, а мужчины снимают шляпы. Здесь же церковь была объектом, явно не вызывавшим столь почтительного интереса, хотя это была очень впечатляющая церковь, с двумя башнями в испанском стиле, как круглые крышки от термоса, и папертью, и витражами, и двумя колокольнями. Она привлекла внимание пассажиров не больше, чем какой-нибудь амбар, хотя амбар такого размера наверняка вызвал бы у них благоговейный ужас.

Коста-Рика продолжала демонстрировать свое отличие от остальной Центральной Америки, благосостояние сделало ее жителей равнодушными к вере, однако такое равнодушие явно импонировало мне больше, нежели истовое поклонение святыням в удушающей нищете. Столь откровенно мирское общество показалось мне неожиданным и необычным. После того, что я видел в храмах Сальвадора и Гватемалы, было вполне логично ожидать и здесь безусловного подчинения церковным авторитетам, поклонения святыням, толп нищих на папертях и извечного припева: «Не смотрите на лачуги — смотрите на соборы!» Мексика шокировала меня смесью благочестия и пренебрежительного отношения к клиру: темперамент у мексиканцев слишком горяч, чтобы подчиняться каким-то святошам. В Коста-Рике все было иначе. Здесь как будто все были равнодушны к религии. По-моему, это каким-то образом объяснялось плюрализмом в политике, если это будет подходящим термином для того впечатления, что здесь выборы нечто более серьезное, чем представление для иностранцев или очередной повод поиграть на чувстве патриотизма. В Коста-Рике выборы совпали с последним днем Масленицы, однако, судя по всему, что мне довелось услышать, мирское событие оказалось более важным, чем церковный праздник. Это действительно был праздник, и даже выходной день, полный согласия и не отмеченный особо острыми дебатами. Новый президент еще не успел пройти инаугурацию — праздник продолжался. Однако свободные выборы можно было считать и достойным ответом на подавляющую авторитарность религии, требовавшей унижения и покорности, и зримым доказательством того, что соревнование за власть может проходить без жестокости и жертв. И нетерпимость жителей Коста-Рики к диктаторам проявилась и в их нетерпимости к священникам. Удача и находчивость принесли процветание их стране, и она была достаточно мала и самодостаточна, чтобы оставаться такой.

К примеру, среди старшего поколения жителей Флориды (которую очень сильно напоминает мне Коста-Рика) главным желанием является провести в комфорте и покое ту часть жизни, что еще осталась им здесь, на земле. Только нищие крестьяне нуждаются в вере в свое процветание в загробной жизни. Развивающийся класс желает получить все удовольствия на земле и попросту не имеет времени на религиозные обряды: это было совершенно очевидно в Коста-Рике. Случись в стране кризис — эпидемии, экономический спад, война, — ее жители обратятся к церкви с требованием чуда, вот только у представителей среднего класса нет лишнего времени для веры в чудеса. Они не отринут церковь окончательно, но скорее будут требовать решения проблемы у политиков или бизнесменов. Это делает их честными, но скучными людьми. Самый большой храм в Коста-Рике стоит в Картаго — базилика Пречистой Девы с ангелами, покровительницы Коста-Рики. Но в буклетах, посвященных Картаго, упоминается лишь о том, что через город проходит современное скоростное шоссе, что оттуда каждые пять минут отправляется автобус до Сан-Хосе, что там умеренный прохладный климат и что «вдобавок рядом расположен известный вулкан Ирацу». Ни одна брошюра не говорит о храме. Правда, базилику нельзя считать шедевром зодчества, но причина не в архитектуре. Просто в Коста-Рике люди скорее гордятся современным уровнем развития, отсутствием милитаризма, чудесным климатом, производительностью заводов и фабрик и даже вулканами, чем своими церквями. «Отличное медицинское обслуживание и современные больницы», — говорят о Сан-Хосе туристические путеводители, и это звучит не как похвальба, но как уверенная констатация факта. Расколотые землетрясениями соборы и статуи, рушащиеся на головы верующих, не отпугнули паству в других латиноамериканских странах от своих святынь, но, с другой стороны, чем еще им утешаться? И, что особенно важно, они сохранили искренность своей веры. Мирское общество в Коста-Рике сделало веру чем-то второстепенным, неопределенным — скорее историческое наследие из пыльных памятников, нежели ориентир для духовного воспитания. Наверное, именно поэтому граждане Коста-Рики стали наиболее предсказуемым народом в Латинской Америке и за недостатком религиозного рвения наиболее политизированным.

Тем временем и город, и церковь уже остались далеко позади. Мы проезжали один полустанок за другим, и с каждым разом пейзаж менялся: то перед нами открывалась равнина, то ущелье, то лысые пологие холмы, то поселок в нереальных огнях рекламы: зеленые дома, синие деревья и алая трава на лужайках, — и все яркие цвета приглушены тонкой кисеей пыли.

«Теперь мной овладело неудержимое желание посмотреть вниз. Я не мог, не хотел смотреть больше на стену и с каким-то безумным неизъяснимым чувством, в котором смешались ужас и облегчение, устремил взгляд в пропасть. Тут же мои пальцы судорожно вцепились в клин, и в сознании, как тень, промелькнула едва ощутимая надежда на спасение, но в то же мгновение всю душу мою наполнило желание упасть…»

Миновав еще около пятидесяти миль — все в удушающей жаре, — железная дорога устремилась по прямой, в вагоне появились продавщицы съестного — восточного вида темноглазые женщины и девушки в шалях и длинных юбках. Они несли корзины, полные апельсинов, мандаринов, манго и бумажных кульков с жареными орехами и кешью. Впереди за обширным полем синели воды озера. Поезд поднимался вверх: под яркими солнечными лучами озеро нестерпимо сверкало и даже отдавало белым цветом.

Любительница хвататься за коленки все еще сидела рядом со мной.

— Это озеро?

— Это океан, — сказала она.

Тихий океан! Я дико оглянулся, все еще не веря ей, и снова уткнулся в книгу. Когда я снова поднял взгляд, мы двигались по узкому перешейку к Пунтаренасу.

На этом клочке земли почти не было деревьев. Здесь помещались лишь железная дорога, автомобильное шоссе и ряд домов — больше ничего. На океанской стороне были пришвартованы морские грузовые суда, на защищенной стороне — парусные яхты и моторные катера. Без всякой видимой причины где-то посередине перешейка мы встали и стояли около двадцати минут. Душный воздух врывался в окна вагона и шевелил занавески, у подножия насыпи лизали камни ленивые волны. Солнце опустилось к самому горизонту, оно насквозь просвечивало вагон и раскаляло его еще сильнее. Пассажиры устали и молчали. Единственными звуками были шум моря и шум ветра. С левой стороны поезда земли не было — лишь океан до самого горизонта. Ни один поезд не мог быть более неподвижным или пронизанным светом.

«Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятия. И в этот момент нам преграждает путь поднявшаяся из моря высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты, человеческая фигура в саване. И кожа ее белее белого».

Я захлопнул книгу. Наконец поезд тронулся, чтобы преодолеть последние полмили, отделявшие нас от Пунтаренаса. Пунтаренас был очень душным и влажным городом, даже несмотря на бриз. Я прошелся по улицам. Здесь были меблированные комнаты и дешевые отели, бары, рестораны, сувенирные лавки и просто торговцы пластиковыми ластами для плавания и соломенными шляпами. Торговля шла довольно бойко. Собственно говоря, здесь больше и нечем было заняться — только плавать. Однако это меня не слишком привлекало, поскольку в воде болтался всякий мусор, обрывки веревок и пустые бутылки, а по поверхности расплывались масляные пятна и ряска, напоминавшая сгнившие лохмотья. Я купил себе стакан лимонада и задумался над тем, что буду делать, если решу остановиться здесь, на берегу залива Никойя.

— Вам лучше прогуляться на другую сторону, — посоветовал мне человек, торговавший лимонадом. — Там одни американцы живут. Там очень красиво.

Я уже видел их, фланирующих по улицам Пунтаренаса: людей, приехавших умирать в этом солнечном юном городе. На какой-то момент мне даже захотелось сесть на автобус и проехаться мимо их домов, но почему-то я понял, что знаю, что там увижу. Наверное, их поселок в тропическом раю смотрится очень красиво, но вряд ли там найдется что-то интересное. И к тому же я заранее опасался того ощущения собственной неуместности, которое наверняка испытаю при виде того, как они стригут лужайки или пылесосят ковры. Нет уж, я проделал такой путь вовсе не для того, чтобы тратить силы на описание какой-нибудь новой Сарасоты[27] с ее чудесным уютным кладбищем и полем для мини-гольфа. Одинокому путешественнику нечего делать в ухоженных поселках городского типа, и чем цивилизованнее пейзаж, тем быстрее он приедается, и к тому же в таких местах, как Сарасота, любой приезжий чувствует себя незваным гостем. Я определенно жаждал попасть в более дикую местность, романтичную в само?й своей неухоженности, а эти улыбчивые американцы только разбередят мою тоску по дому.