Глава 8. Поезд до Сан-Сальвадора

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8. Поезд до Сан-Сальвадора

Город только на первый взгляд производил впечатление богом забытого места, на поверку он оказался довольно комфортабельным. Забавное сочетание. Со всех точек прения Санта-Ана, самый центральный город во всей Центральной Америке, являл собой образец совершенства, проявлявшегося во всем: в его набожности, в его милых девушках, в его сонливости и духоте, насыщенной запахом кофе, в его заросшей деревьями площади и в пыльном достоинстве элегантных старинных построек, чья штукатурка словно светилась белым в подступавших сумерках. Даже здешний вулкан не нарушал общего совершенства. Мой отель «Флорида» представлял собой одноэтажный лабиринт с пальмами в горшках, скрипучими креслами и отличной кухней — свежую рыбу из близлежащего озера Гуйя сменил бархатистый кофе «Санта-Ана», а за ним появился десерт «Санта-Ана» — нежнейшие пирожные из сладких бобов — и бананы со взбитыми сливками. Номер в этом приятном отеле стоил четыре доллара за ночь. Сам отель располагался в квартале от площади. Все сколько-нибудь важные городские здания в Санта-Ане стояли на площади: собор в неоготическом стиле, ратуша с колоннадой под стать герцогскому дворцу и городской театр, некогда бывший оперой Санта-Аны.

В любой другой климатической зоне я бы не обратил внимания на наличие театра, однако в этом сонном тропическом городке, затерянном в западных отрогах Сальвадорских гор, где не было никаких приманок для свихнувшихся от избытка денег туристов, гоняющихся за древностями и руинами, театр казался чем-то грандиозным и необычным. Его стиль можно было назвать греко-римским для банановой республики. Он был недавно побелен и вполне мог сойти за классическое здание в самом вульгарном понимании этого слова: херувимы и трубящие ангелы на фасаде, маски комедии и трагедии и даже леди, весьма похожие на муз: пухленькая Мельпомена, изможденная Талия, Каллиопа с лирой на коленях и Терпсихора с мускулатурой, так хорошо прорисовывавшейся под туникой, что позавидовала бы любая культуристка. Были здесь, конечно, и колонны, и римский портик, и щит с гербом, на котором красовался вулкан, столь же совершенных пропорций, как и Ицалко, тот самый, что царил над городом и, скорее всего, послужил моделью для художника. Впрочем, этот театр выглядел вполне достойно и не очень запущенно. В одно время здесь можно было послушать концерт или оперу, однако культурное обнищание Санта-Аны низвело его до весьма убогого существования, и теперь здесь вынуждены были показывать кинофильмы. На этой неделе нам предлагали ленту «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Я немедленно полюбил Санта-Ану: его климат был относительно мягок, его население живым и отзывчивым, и он был настолько мал, что мне не пришлось тащиться за тридевять земель, чтобы погулять по гористым окрестностям, где на склонах густой зеленью отливали кофейные плантации. Подавленных нищетой гватемальцев я счел отстраненным и замкнутым народом — и в особенности индейцев, брошенных на произвол судьбы в своей горной глубинке. Но жители Сальвадора, в частности, Санта-Аны, в большинстве своем были энергичными, говорливыми полукровками, исповедовавшими разновидность католичества, в которой связь с небесами устанавливалась в основном через осязательный канал. В многочисленных храмах смиренные и набожные сальвадорцы непременно должны были прикоснуться к ногам скульптур их святых или другим реликвиям. А если женщина приводила в храм ребенка, то сперва опускала мелочь в церковную кружку и зажигала свечку, а потом ловила конец пояса Христа и проводила его бахромой по головке своего чада.

И тем не менее ни один из жителей этого милого городка понятия не имел о том, где у них расположен железнодорожный вокзал. От границы меня привезли сюда на машине, и после двух ночей отдыха в Санта-Ане я вполне был готов к дальнейшему путешествию до столицы. Мое карманное расписание утверждало, что отсюда до Сан-Сальвадора отходит поезд два раза в день, и множество людей на улицах решительно указывали мне направление, в котором должен был находиться вокзал. Но я уже немного ориентировался в городе и мог с уверенностью сказать, что там нет никакого вокзала. Должен признаться, я даже узнавал в лицо многие из узких извилистых улиц, и тем не менее вокзал продолжал оставаться загадкой. И только когда утром третьего дня я все-таки обнаружил его в миле от отеля, в той части города, что плавно переходила во вспаханные поля и плантации, за высоким забором, с совершенно безлюдным дощатым перроном, на котором маячила одинокая фигура начальника вокзала, я понял, почему никто не знал, где он расположен. Здесь просто никто не ездил на поезде. От Санта-Аны до Сан-Сальвадора было проложено шоссе. «Мы ездим автобусом!» Пожалуй, это могло стать девизом всей Центральной Америки в ответ на единственный рекламный довод в пользу железной дороги: «Путешествуйте поездом — это дешево!» А еще это был вопрос скорости: на автобусе я доберусь до столицы за два часа, а поезд будет тащиться полдня.

Вокзал был похож на все, что я видел прежде. По своему архитектурному стилю он напоминал амбар, в котором сушат урожай табака где-нибудь на просторах Коннектикута: ядовито-зеленое дощатое сооружение под двускатной крышей, в щелях которого свободно гуляет ветер. Весь подвижной состав находился у платформы: четыре деревянных вагона и локомотив. Хотя на вагонах красовались строгие надписи первого и второго класса, они были одинаково изношенными и грязными. В голове состава красовался паровоз с коническим колпаком над трубой и площадкой для кочегара с табличкой: «Balduin Locomotive Works, Philadelphia, Pa — 110». Ему явно было «сто лет в обед», однако начальник вокзала заверил меня, что паровоз в отличной форме. Еще на той колее, что была ближе к платформе, блестел серебристой краской одинокий деревянный вагон, напоминавший вагон канатной дороги. При нем имелся собственный локомотив. Начальник вокзала заявил, что это и есть тот поезд, который идет до Сан-Сальвадора.

— Откуда вы приехали? — поинтересовался он.

— Из Бостона.

— Самолетом?

— Поездом.

Он с чувством пожал мне руку и сказал:

— Теперь я знаю, что хотел бы сделать!

Он побывал в Закапе, но там ему не понравилось — уж слишком эти гватемальцы стеснительные. Но гондурасцы еще хуже. А как я добирался сюда из Бостона? Он задал мне множество вопросов: сколько часов идет поезд от Чикаго до Форт-Уорта? Какие там ходят поезда? А мексиканские дороги — настолько ли они хороши, как рассказывают? В каких составах есть вагоны-рестораны и спальные вагоны? И видел ли я что-нибудь похожее на этот паровоз? («Мне говорили, что сейчас он стоит кучу денег, и я думаю, что так оно и есть!») А куда я направляюсь дальше? Когда я сказал, что в Аргентину, он воскликнул:

— Чудесно! Но будьте начеку в Никарагуа — там сейчас восстание. Это все тот ужасный человек, Сомоса.

Мы все еще стояли на платформе. Начальник вокзала кивнул на паровоз и сказал:

— Он очень старый. Но все еще бегает.

Поезд отправлялся после ланча. Я успел рассчитаться в отеле, вернулся на вокзал и купил билет: обменял тридцать пять центов на тридцать пять миль пути. Я хотел занять место в голове вагона, но, как только мы тронулись, стало ясно, что от паровоза слишком много шума, и к тому же в конце вагона сидели двое сальвадорцев, с которыми можно было перекинуться парой слов. Оба молодых человека (им не исполнилось и тридцати) были коммивояжерами. Коренастый смуглый Альфредо производил впечатление мускулистого здоровяка. Он торговал пластиковой посудой и кухонными принадлежностями. Марио имел более изящное сложение и очаровательный рассыпчатый смех. Он продавал зубную пасту, мыло и масло. Компания отправила их осваивать Санта-Ану, и им приходилось обслуживать всю территорию вокруг города, то есть практически весь Западный Сальвадор. Я сказал, что, по-моему, это большая территория. Они напомнили мне, что сама страна не очень большая: чтобы остаться с выгодой, им необходимо за день обслужить по двадцать-тридцать точек.

Мы говорили по-испански. Я поинтересовался: они говорят по-английски?

— Немножко, — ответил Марио по-испански и рассыпался своим звонким смехом.

— Это я говорю немножко, — тоже по-испански сказал Альфредо. — Я был два месяца в Аррисбурге — учил английский.

— Пенсильвания?

— Миссисипи.

— Скажите что-нибудь по-английски.

— Сиськи, — выдал мне Альфредо с улыбкой от уха до уха. И добавил еще несколько непристойностей, которые из-за его ужасного произношения утратили всю свою оскорбительность.

— Испанский лучше английского, — заметил Марио.

— Думаю, так оно и есть, — подтвердил Альфредо.

— Глупости, — возразил я. — Как один язык может быть лучше другого? Это зависит от того, что ты хочешь сказать.

— Что бы ни хотел, — не уступал Марио. — Испанский язык выразительнее. Английский краткий и деловой.

— Шекспир краткий и деловой?

— Шекспир у нас есть на испанском, — заявил Альфредо.

А Марио нашел еще один довод:

— У нас в испанском больше слов.

— Больше, чем в английском?

— Во много раз.

Поезд остановился, чтобы принять пассажиров. Затем мы снова тронулись и неподалеку от путей заметили лохматую тощую свинью, рывшуюся пятачком в траве. Марио ткнул пальцем в свинью:

— Вот, к примеру, свинья, — сказал он. — У нас для свиньи есть пять слов. А у вас?

Я прикинул (хряк, боров, свинья, подсвинок) и честно сказал «четыре».

— А теперь послушай, — сказал он и отчеканил, загибая пальцы: — Cuche, tunco, marano, cochino, serdo. Что ты на это скажешь?

— И для собаки два слова, — добавил Альфредо. — Chucho и сап.

— И для детей у нас семь слов, — воодушевился Марио, — а в Гондурасе аж восемь!

— Сколько у вас слов для собаки? — снизошел до меня Альфредо.

Я подумал: щенок, дворняга, пес, кобель — и сказал:

— Четыре. Это больше, чем у вас.

— Ну, зато для быка у нас четыре, — не сдавался Марио.

Боже правый, о чем мы с ними спорим?!

А Марио старательно перечислял обозначения быка: novillo, buey, torrete, guiriche.

— Ваша взяла, — сказал я. Поезд снова остановился, и, воспользовавшись тем, что Марио с Альфредо вышли купить кока-колы, я вытащил свой испанский словарь и проверил некоторые слова. Когда поезд снова затрясся на рельсах, я сказал:

— Buey не значит «бык». Это значит «вол».

— Но это такое же животное! — Марио это нисколько не смутило.

Мы принялись спорить, пока Альфредо не вынес свой вердикт:

— Да, в Соединенных Штатах вол не такой, как у нас. Я сам видел в Аррисбурге.

Мы проезжали по живописной горной местности, весьма неровной и изобилующей вулканами. Часто на менее крутых склонах нам попадались посадки кофе. Мы все еще находились совсем рядом с Гватемалой, и я не уставал удивляться, как резко может меняться пейзаж от одной страны к другой. И дело было не просто в более сглаженных очертаниях горных склонов и изобилии зелени, радовавшем глаз за пределами долины Монтагуа. Ухоженный вид полей и дорог придавал местности ни с чем не сравнимую привлекательность. Тогда я еще не знал, что Сальвадор практически все овощи ввозит из Гватемалы, и все равно Сальвадор выглядел более ухоженным и оживленным. Его главной проблемой остаются небольшие размеры: как может столь маленькая страна что-то требовать у своих соседей? Я слышал, что в стране верховодят четырнадцать семейных кланов. Удручающая статистика, как правило, приводящая к глубокому расколу между купающимися в роскоши снобами и остальным обществом, а значит, плодящая весьма жестокую оппозицию в лице распаленных марксизмом студентов. Марио и Альфредо были уверены, что так оно и есть.

— Не люблю я толковать про политику, — признался Альфредо. — Но в этой стране полиция совсем обнаглела, а правительство сплошь из военных. Верно, Марио?

Марио лишь неопределенно покачал головой. Совершенно очевидно, он с большой охотой сменил бы тему беседы.

Примерно к половине четвертого мы прибыли в город Куэтцальтепек. Проезжая мимо храма, и Марио, и Альфредо перекрестились. Так же поступили женщины в вагоне. А кое-кто из мужчин даже снял шляпы.

— Вы разве не католик? — спросил Альфредо.

Я поспешил тоже перекреститься, чтобы не обижать своего спутника. Альфредо спросил:

— А что по-английски значит huacha?[21]

— Это что-то на языке ацтеков?

Альфредо захихикал и сказал, что на таких языках в Сальвадоре давно не говорят. Он точно знал, что это английское слово, но что оно значит? Я сказал, что не слышал такого слова, — может, он приведет какой-нибудь пример? Он громко прокашлялся и выдал по-английски:

— Мескита мрет, когда сухо.

— Английский! — презрительно фыркнул Марио.

Хотя в данный момент они были простыми коммивояжерами, оба надеялись сделать карьеру и рано или поздно получить должность в офисе компании в Санта-Ане. Марио занимался прямыми продажами, а Альфредо считал себя специалистом в какой-то новой системе кредитования. Я так и не понял ничего из этой системы — парень в совершенстве освоил манеру продавцов усыплять бдительность аудитории округлыми, ничего не значащими фразами и доводить слушателей до полуобморочного состояния, не нуждаясь в одобрении или понимании с их стороны. Я заметил, что оба они очень честолюбивы. И Альфредо подтвердил, что сальвадорцы вообще умнее всех прочих жителей Центральной Америки.

— Мы прямо как евреи, — добавил он.

— И вы тоже собрались кого-то завоевать?

— Мы совсем недавно могли захватить Гондурас[22].

— У меня есть свои запросы, — сказал Марио. Оказывается, тот коммивояжер в их компании, кто продаст больше всего коробок жидкого мыла, в конце года получит путевку на острова Сан-Андре. Он считал, что у него хорошие шансы выиграть конкурс — ведь он уже продал не одну тысячу этих коробок.

Ущелья казались все глубже, и горы окутывались тенями от послеполуденного солнца. Ближе к вечеру мы оказались в густом лесу. Альфредо сказал, что тут неподалеку есть отличный бассейн для купания, наполняемый горной рекой. И что там запросто можно снять девчонку. Он с радостью отведет меня туда. Я отказался: к сожалению, должен двигаться дальше, в Кутуко и Никарагуа. Он заявил, что ни за что на свете не поехал бы в Никарагуа. Между прочим, ни Альфредо, ни Марио не были ни в Гондурасе, ни в Никарагуа, до которых отсюда было рукой подать.

Сан-Сальвадор не спешил показываться из своего укрытия. Он лежал в округлой долине, обрамленной горами, задерживающими воздух, отравленный дымом. Справа от нас проходило шоссе — Панамериканская автотрасса. Альфредо сказал, что это очень быстрая дорога, но она может быть опасной. Например, как мне нравится тот факт, что кусок шоссе в десяти милях от Сан-Сальвадора то и дело используют самолеты в качестве аварийной посадочной полосы? Я совершенно искренне ответил, что предпочитаю находиться в поезде, который с пыхтеньем пробирается между кофейными плантациями, чем в автобусе, который несется в лоб приземлившемуся самолету.

А что они собираются делать в столице? Оба ответили, что едут по делам. Отметиться у менеджера, получить новые распоряжения. Потом Марио нерешительно признался, что попутно собирается повидаться со своей подружкой. Он до сих пор не успел обзавестись подружкой в Санта-Ане, и ему претит деревенская чопорность этого городишки. Зато у Альфредо было две или три подружки. И главной причиной его поездки в столицу (только ни слова менеджеру!) был футбольный матч, на который он хотел попасть нынче вечером. Это должен быть лучший матч сезона — сборная Сальвадора против сборной Мексики на Национальном стадионе. Следующая игра с Мексикой в Кубке мира пройдет в Аргентине, а значит, сегодня у Сальвадора отличный шанс показать себя.

Мне приходилось читать о том, на что похожи футбольные матчи в Латинской Америке — хаос и всеобщая свалка, где толпа идет на толпу, вкладывая в свою ярость недовольство политикой. Я твердо уверен в том факте, что, чтобы понять англичанина, надо непременно побывать с ним вместе на футболе, где от хваленой британской сдержанности и чопорности не остается и следа. По сути, все эти стычки между болельщиками — необъявленная война, которую ведут банды малолетних зрителей. Это демонстрация грубой силы и дикости, скрытой в характере любой нации. С этой точки зрения чрезвычайно интересное явление представляют собой Олимпийские игры — этакая разновидность мировой войны в пантомиме.

— А ты не против, если я пойду на матч вместе с тобой?

— Там будет очень много народу, — Альфредо явно встревожился. — Мало ли что может случиться? Лучше давай поедем в тот бассейн завтра, за девчонками?

— По-твоему, я приехал в Сальвадор, чтобы поплавать с девчонками в публичном бассейне?

— Ты приехал в Сальвадор, чтобы попасть на футбол?

— Да.

К вокзалу в Сан-Сальвадоре вел длинный крутой подъем по мрачным городским предместьям. Мой билет забрал человек в круглом кепи без козырька, спортивных шортах и с древним револьвером на поясе. Вокзал представлял собой простое скопище складских ангаров, в которых ютилась беднота в ожидании утреннего поезда до Кутуко. И старики, и молодые — независимо от возраста все они являли собой жертв беспросветной нищеты. Альфредо назвал мне приличный отель и сказал, что заедет за мной за час до начала матча, то есть в девять часов. Он объяснил, что здесь матчи всегда начинаются поздно — из-за жары. Однако сейчас уже успело стемнеть, и эта влажная духота действовала на меня удушающе. Я начал сожалеть о том, что так беспечно покинул Санта-Ану. Сан-Сальвадор в свою очередь был городом, привычным к землетрясениям и не очень приветливым ко мне. Он был беспорядочно разбросан на большой площади, он был шумным, его здания выглядели уродливо, и фары то и дело выхватывали на дороге настоящие зыбучие пески из пыли. Зачем вообще было сюда тащиться?

— Вы погодите, — сказал мне в Сан-Сальвадоре один американец. — Вы еще Никарагуа не видели!

Альфредо опоздал. Он сослался на пробки.

— На стадионе будет не меньше миллиона народу!

С собой он привел двух друзей — по его горделивому заявлению, эти парни учили английский.

— Как поживаете? — вежливо приветствовал я их на английском.

— Пажалуста? — ответил один из них. Другой расхохотался. Тогда второй объяснил:

— Мы прошли только два урока.

Опасаясь пробок на подъезде к стадиону и автомобильных воров, Альфредо припарковал машину почти в миле от стадиона, у дома своего приятеля. Этот дом заслуживает отдельного описания: тесные фанерные кабинки, приколоченные прямо к деревьям, так что ветки с листьями прорастают прямо в комнаты. Там, где невозможно было приколотить стенку, висели на веревках какие-то тряпки, и все вокруг пропитывал густой запах человеческого жилья. Я спросил у друга Альфредо, долго ли он здесь живет. Он ответил, что его семья поселилась здесь много лет назад. Я не отважился спросить, что они делают, когда идет дождь.

Однако оказалось, даже нищета в бедной стране имеет свои ступени. По дороге к стадиону мы преодолели долгий подъем и пересекли мост. На мосту я посмотрел вниз в ожидании увидеть ущелье и реку, но увидел множество навесов и очагов. Я поинтересовался, кто же там живет?

— Беднота, — отвечал Альфредо.

Мы не одни спешили попасть на стадион. Мы присоединились к большому шествию споро марширующих болельщиков и под шумок, когда они принялись орать и размахивать кулаками, успели пробиться поближе к воротам. Шествие двигалось по склону горы вверх к стадиону, вытаптывая по пути чьи-то палисадники и грохоча дубинками по радиаторам попадавшихся на пути машин. Здесь тоже было море пыли, и башмаки марширующих болельщиков взбили ее так, что она поднялась густым бурым облаком. Получилось как бы размытое изображение сепией, пронизанное острыми лучами автомобильных фар. Толпа уже не маршировала, а бежала, и Альфредо с его приятелями скрылись в облаке пыли. На каждом шагу ко мне подскакивали какие-то юнцы и трясли перед моим носом билетами, выкрикивая: «Санс! Санс! Санс!»

Это были обычные перекупщики. Они купили самые дешевые билеты и теперь с выгодой для себя продавали тем, у кого не было либо времени, либо отваги выдержать схватку в шумной разъяренной толпе, атаковавшей билетные кассы. Распределение мест было столь же незамысловатым, как и на корриде: «санс» означало дешевые места без навеса, «шейдс» — более дорогие, под навесом.

Я пробился через орду перекупщиков и, уже не надеясь найти Альфредо, приблизился к котлу стадиона. Это было какое-то потустороннее зрелище: толпа разгоряченных людей, появлявшихся из темноты в подсвеченном софитами буром тумане, вопли и пыль, горные вершины на фоне темного неба, на котором из-за пыли нельзя было разглядеть ни одной звезды. Признаться, я попытался было повернуть назад, но толпа вынесла меня вперед, где было слышно, как рев голосов перекатывался над ареной подобно гудению пламени в каминной трубе.

Крики становились все неистовее, и сзади напирали все сильнее. На жаровнях женщины пекли бананы и мясные пирожки. Дым от их жаровен и пыль придавали сцене особенно зловещий вид. Откуда-то снова возникли перекупщики. Они пребывали на грани истерики. Игра вот-вот начнется, а у них еще остались непроданные билеты. Они хватали меня за руки, они тыкали мне билетами в лицо, они орали.

Одного взгляда на очереди у кассы было достаточно, чтобы понять: мне в жизни не пробиться к этим окошкам, чтобы купить билет легально. Я размышлял над этой проблемой, когда откуда-то из дыма и пыли возник Альфредо.

— Сними часы, — сказал он. — И кольцо. Положи их в карман. И будь очень внимателен. Почти все эти люди — воры. Они тебя ограбят.

Я выполнил все, как он велел, и спросил:

— А как насчет билетов? Может, купим у этих парней «санс»?

— Нет, я куплю «шейдс».

— Это очень дорого?

— Конечно, но зато какая будет игра! В Санта-Ане такую в жизни не увидишь. И в любом случае эти места спокойнее, — Альфредо оглянулся. — Подожди здесь, у стены. Я схожу за билетами.

И Альфредо скрылся в извилистой очереди. Он внезапно вынырнул где-то в середине, перескочил ограждение и стремительно начал прокладывать себе локтями дорогу вперед, к кассе. Такая расторопность произвела впечатление даже на его приятелей. Он вернулся к нам с победоносной улыбкой, потрясая над головой билетами.

Нас пропустили через ворота. Мы прошли по туннелю, чей конец открывался на стадионе. Снаружи он казался котлом, изнутри я бы скорее назвал его подносом или супницей с плававшими на поверхности крикливыми лицами. В центре зеленел идеально ровный прямоугольник поля.

Собравшиеся здесь сорок пять тысяч болельщиков можно было считать вполне достоверной моделью сальвадорского общества. Взять хотя бы для начала ту половину стадиона, где сидели «санс» (причем здесь негде было яблоку упасть: все забито до отказа), или немного дороже одетую, но почти настолько же забитую людьми половину «шейдс» (ночью, да к тому же в сухой сезон, разницы в местах вообще не ощущалось: мы сидели на таких же каменных скамьях, только наши, будучи дороже, оказались не столь многолюдны). Была еще одна зона, о которой Альфредо даже не упоминал: балконы. Над нашими головами на пяти ярусах галереи, огибавшей нашу половину стадиона, располагались зрители с балкона. Эти зрители имели сезонные билеты. Они занимали отдельные кабинки под большим навесом. Я мог различить блеск бутылок и бокалов и подносы с закусками. Господа удобно устраивались на раскладных креслах и имели отличный обзор всего стадиона. Таких людей было немного — не более двух-трех сотен. Но цена две тысячи долларов за сезон в стране, где средний годовой доход не превышает трех сот семидесяти трех долларов, делает это вполне понятным. Взорам людей на балконе открывались толпа на трибунах «санс» и горное плато над стадионом. И все многоцветное одеяло, покрывавшее плато и поначалу принятое мной за разнообразные сельскохозяйственные посадки, оказалось еще одной толпой сальвадорцев, вскарабкавшихся на гору или пристроившихся на ее склонах. В этой толпе можно было насчитать десятки тысяч людей, и выглядело это еще более жутко, чем «санс». На них падал отблеск ярких софитов над ареной, и вся гора походила на гигантский муравейник.

Над полем прогрохотали национальные гимны — вернее, их хриплые заезженные записи, — и матч начался. С самого начала было ясно, кто победит в этой игре. Мексиканцы были мощнее, быстрее и явно следовали какой-то заранее выработанной стратегии. У сальвадорцев было два нападающих, пытавшихся доказать свое первенство остальным, и слабая несыгранная команда. Однако толпа исправно шикала на мексиканцев и приветствовала каждый шаг сальвадорцев. Один из сальвадорских нападающих пересек поле, ударил и промазал. Мяч перешел к Мексике, чьи точные пасы довели до исступления болельщиков, а затем, на пятнадцатой минуте, гости открыли счет. Стадион затих, тогда как мексиканская команда обменялась поцелуями и объятиями.

Через несколько минут мяч вылетел с поля на трибуны «шейдс». Его выбросили назад, и игра продолжилась. Потом мяч попал на трибуны «санс». Там поднялась драка за право обладания мячом в качестве сувенира. Одному болельщику удалось его схватить, но его тут же выбили. Мяч свечкой взлетел в воздух, и вдогонку бросился добрый десяток фанатов. Один из них оказался впереди, но его тут же опрокинули, а мяч отобрали. Завязалась драка, и все большее число фанатов проталкивались по трибуне, чтобы добраться до мяча. Те, кто сидел на верхних трибунах, швыряли чем попало в головы тех, кто дрался внизу, и в итоге сверху полетел настоящий дождь из мясных пирожков, бананов, бутылок и прочего мусора. За этой свалкой наблюдали трибуны «шейдс», балконы и муравейник над стадионом.

А еще за ней наблюдали футболисты. Игра прекратилась. Мексиканцы с досадой пинали землю, сальвадорцы орали на дерущихся.

— Пожалуйста, верните мяч, — прогремело в динамиках. Голос был хриплый. — Если вы не вернете мяч, игра не будет продолжена.

Это только усилило лавину, сыпавшуюся с верхней трибуны. Бутылки со смачным звуком разбивались на каменных скамьях. «Санс» с нижних ярусов тоже стали швыряться предметами в своих обидчиков, и теперь уже совсем не возможно было понять, куда в такой суматохе пропал мяч.

Мяч так и не вернули. Комментатор повторил угрозу.

Игроки уселись на поле и стали делать разминающие упражнения, пока наконец через десять минут с начала исчезновения мяча им не вынесли новый. Болельщики взвыли от радости, но очень скоро снова затихли. Мексика забила второй гол.

Очень скоро мяч залетел на трибуны «шейдс». На этот раз и здесь за него началась драка. Мяч не вернули, и при желании можно было отследить его путь по трибунам. То и дело он мелькал в руках у людей то тут, то там. Это видели люди на балконах. Они поливали «шейдс» водой из бутылок, но это не подействовало. И теперь настал черед трибун «санс» любоваться на то, как более состоятельные сальвадорцы на «шейдс» ведут себя по-свински. Комментатор озвучил угрозу: игра не возобновится, пока не вернут мяч. На это никто не обратил внимания, и прошло немало времени, пока рефери не вышел на поле с новым мячом.

В сумме за всю игру таким образом успело пропасть пять мячей. Четвертый мяч упал неподалеку от наших мест, и я видел, что в драке наносились вполне серьезные удары, и самая настоящая кровь текла из разбитых сальвадорских носов, и разбитые бутылки и свалка за мяч выглядели еще более дикими, чем схватка между игроками на поле. Здесь, а не на поле, кипела та бездумная кровожадность, которую наши историки скромно приписывают жестоким средневековым состязаниям в силе. И громогласные призывы комментатора звучали впустую: полиция и не думала вмешиваться, она оставалась на своих местах, предоставляя болельщикам полную свободу сводить свои счеты. Игроки тем временем сильно устали: все чаще случались пробежки и удаления. Когда игра подходила к концу, мексиканцы снова завладели мячом и забили гол. Но вся эта игра, все эти голы были не более чем интерлюдией перед гораздо более кровавым состязанием, которое ближе к полуночи (еще до того, как закончился матч) открыли трибуны «санс», стреляя фейерверками друг в друга и в игроков на поле.

Под конец они совсем забыли о футболе, и трибуны буквально взорвались огнями, метавшимися между болельщиками. С верхних ярусов стали запускать подожженные шары. Но оказалось, что это не шары вовсе. Они были белесыми и прозрачными, с пипкой на конце: сперва один, потом еще — десятки и сотни. Под громогласный хохот они болтались над трибунами. Конечно, это были презервативы, и это повергло Альфредо в ужасное смущение.

— Ох, как плохо! — охнул он от стыда. Он извинялся передо мной без конца: за постоянные перерывы, за драки, за затянутую игру. А вот теперь еще и это — облака резиновых изделий. Игра превратилась в бессмысленную суету: она закончилась в полной неразберихе, драках и вспышках пламени. Но сальвадорцы считали время, проведенное на стадионе, превосходным отдыхом, а что до гвоздя программы — надутых презервативов, — то позднее я выяснил, что Агентство по международному сотрудничеству в Центральной Америке проводит в Сальвадоре программу по планированию семьи. Не думаю, что она как-то повлияла на рождаемость в этой стране, но не сомневаюсь, что детские дни рождения здесь отмечаются шумными праздниками с большим количеством воздушных шаров.

Кстати, матч выиграла Мексика со счетом шесть-один. Альфредо утверждал, что Сальвадор забил самый красивый гол в этой игре: почти с тридцати ярдов. Таким образом ему удалось слегка поддержать свое достоинство. Однако большинство болельщиков ушли со стадиона сразу после первого периода, а тем, кто досидел до конца, меньше всего дела было до того, кто выиграет. Уже покидая стадион, я кинул взгляд на муравейник на горе. Она снова превратилась в гору: и теперь, тихая и безлюдная, уже не казалась такой огромной и грозной.

Снаружи, на склонах горы, опускающихся от стадиона, картина напоминала те зловещие фрески, которые изображают в латиноамериканских храмах преисподнюю. Облака зловещей желтоватой пыли завивались вихрями над дорогой, и фары медленно двигавшихся по ухабам машин напоминали горящие очи самого дьявола. И там, где на фресках положено изображать муки грешников и блестят золоченые таблички с указателями: чревоугодие, прелюбодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордыня и так далее, — в ночном мраке угадывались парни, откровенно лапавшие своих девушек, и группы людей, все еще продолжавших драться, и считавших выигранные деньги, и просто кричавших оскорбления в адрес мексиканцев или громивших попавшиеся под руку машины. Они вздымали все новые облака пыли и завывали. Им вторила сигнализация из машин, и эти сирены напоминали крики боли и отчаяния. Один автомобиль толпа потных, очумевших от ярости подростков попросту перевернула вверх колесами. То и дело взгляд натыкался на людей, бегом старавшихся вырваться из этого безумия, зажимавших платками окровавленные лица. Но все еще в этой толпе оставалось не меньше десяти тысяч человек — и животных. Ибо, как и полагается в аду, под ногами у людей шныряли злобные рычащие собаки. А еще здесь было очень жарко. Раскаленный пыльный воздух обжигал легкие, он был буквально пропитан потом и вонял раскаленным железом и пылью. Толпа все не расходилась: все были слишком возбуждены, чтобы думать о возвращении домой, а перенесенные унижения требовали немедленной расплаты. Люди шумели, постоянно куда-то спешили, грубо толкая друг друга, и эта безумная пляска никак не кончалась.

Альфредо был известен короткий путь до дороги. Он провел меня через парковку и вытоптанную рощицу в каком-то дворике. Я заметил, что здесь на земле лежат люди, но не смог рассмотреть, то ли они просто спят, то ли ранены или вообще умерли.

Я спросил его об этой толпе.

— Я же говорил тебе, — ответил он. — Ты теперь пожалел, что пошел, верно?

— Нет, — ответил я, и это была правда. Теперь я был удовлетворен. Путешествие бессмысленно, если оно не связано с определенной степенью риска. И еще я весь вечер провел в размышлениях о том, что мне довелось увидеть, стараясь восстановить все подробности, и уже мог сказать наверняка, что больше никогда в жизни не пойду на футбольный матч в Латинской Америке.

Между прочим, этот матч был не единственным событием в Сан-Сальвадоре этим вечером. Как раз в те часы, когда болельщики бесновались на Национальном стадионе, в городском кафедральном соборе архиепископ Сальвадора получал почетную степень доктора от ректора университета Джорджтауна. Архиепископ намеренно сделал эту церемонию как можно более публичным событием, чтобы иметь возможность произнести речь против правительства и в пользу отцов-иезуитов. В храме собралось около десяти тысяч человек, и мне сказали, что эта толпа оказалась не менее устрашающей, чем на стадионе.

А ведь всего десять лет назад здесь случился военный инцидент, названный впоследствии Футбольной войной, а также Войной ста часов. Враждовали Сальвадор и Гондурас — сперва в лице болельщиков, а затем в схватку вступили и вооруженные силы. Здесь сработал хронический недостаток земли в Сальвадоре: через границу в Гондурас постоянно проникали сальвадорцы, чтобы построить фермы, чтобы захватить себе клочок земли или хотя бы получить работу на банановых плантациях. Они трудились не за страх, а за совесть, однако Гондурас очень быстро счел это угрозой своей экономике. Нелегалов стали отлавливать и возвращать на родину. И конечно, как и положено в истории таких нелегалов, здесь постоянно случались жестокости, похищения, изнасилования и пытки. Страсти были накалены задолго до того, как начались отборочные игры на Кубок мира 1970 года. Сначала произошла кровавая стычка между болельщиками на матче Сальвадор — Гондурас в Тегучикальпе, и она повторилась через неделю, в Сан-Сальвадоре. Очень скоро вооруженные силы Сальвадора атаковали Гондурас: таким серьезным оказался ответ на разбитые носы болельщиков. И хотя война заняла меньше недели, она унесла жизни более двух тысяч человек — солдат и гражданских, в основном со стороны Гондураса.

Год спустя в Сальвадоре были назначены выборы. Они были откровенно фальсифицированы. И сопровождались такими же сценами насилия, какие мне довелось наблюдать во время матча — только тогда стадионом были улицы столицы. Студентов расстреливали, и в тюрьму бросали всех без разбора. А в результате Сальвадор оказался во власти очередного военного диктатора. Он был на редкость жестоким человеком. Политика вообще жестока по своей природе, но все политики согласны в одном: даже диктатура иногда необходима, чтобы привести страну в порядок, причем правительство такого рода обычно строго централизованно и стабильно. Но такое случается крайне редко. В подавляющем большинстве случаев оно превращается в коррумпированную бюрократическую машину, нестабильную, то и дело дающую сбои, нервную и жестокую и награждающую теми же отвратительными качествами тех, кто находится под его властью.

Вернувшись к себе в отель, оказавшийся отнюдь не лучшим отелем, я попытался описать пережитую только что игру. Это совершенно разогнало сон, и к тому же в комнате постоянно что-то скреблось под потолком. Я открыл «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По и взялся за чтение. Это была ужасная история — с самой первой главы. Пим пробрался на корабль зайцем и был вынужден прятаться под палубой. Там без воды и еды он переносил все тяготы плавания. С ним была его собака. Она взбесилась и напала на него. Пим едва не умер и вынужден был покинуть свое укрытие — только для того, чтобы обнаружить, что на корабле бунт и он попал в новый шторм. И все это время, сидя в своем тесном номере, я вслушивался в скрежет под потолком. Тем не менее я выключил свет и лег. Мне приснился кошмар: шторм, темнота, ветер и крысы, грызущиеся под палубой. От ужаса я проснулся. Я попытался нащупать выключатель. И в свете настольной лампы ясно увидел дыру в потолке прямо у себя над головой размером с четвертак. Прежде там ее не было. Я подождал пару минут, и вот на зазубренном краю дыры сверкнула пара желтоватых резцов.

В эту ночь я больше не спал.