Глава 23 Железная бабочка

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 23

Железная бабочка

Иоко Оно родилась в Токио снежным вечером 18 февраля 1933 года. Мать ее происходила из семьи Ясуда – эта фамилия ассоциировалась с гигантскими финансовыми, торговыми и промышленными корпорациями, которые составляли хребет японского делового мира. Дед Йоко Дзенсабуро Иоми женился на дочери Дзендзиро Ясуда (основателя Токийского банка), а затем был усыновлен собственным тестем, как того требуют японские обычаи. Назначенный президентом банка и избранный в палату пэров, Йенсабуро наслаждался своей потрясающей карьерой, пока не прогневал тестя своим поведением. Незадолго до того, как в 1921 году Дзендзиро пал от руки фанатика левого толка, он лишил своего зятя и его потомство наследства, которое оценивалось в миллиард долларов. С тех пор семья Йоко страдала не только от крушения надежд, но и от того, что оказалась оторванной от семейного дерева – это трагедия для любого японца.

Исоко, мать Йоко, была последней из восьми детей в семье Дзенсабуро. Застенчивая миловидная девушка получила поверхностное образование, традиционное для девочек из буржуазных семей, например, она изучала живопись под руководством знаменитого мастера школы Сова. Однако в отличие от сестер и кузин, которые стали непрофессиональными художницами, она решила раскрыть свои таланты в общественной сфере и стала хозяйкой одного из самых модных токийских салонов для высшего общества. Ее муж, Эисуке Оно, был красавцем-мужчиной, прекрасным танцором, удачливым игроком в го, любителем гольфа и выпивки и талантливым пианистом. Он был родом из семьи самураев, чья родословная восходила к императорскому дому IX столетия. Окончив Токийский университет с дипломами по математике и экономике, он стал специализироваться на политических и правовых науках, при этом, что было редкостью, бегло говорил на английском и французском языках. В 1927 году он поступил на работу в Иокогамский банк и начал долгое восхождение по служебной лестнице, оказавшись в итоге на самой верхней ступени этого учреждения, которое после войны будет переименовано в «Бэнк оф Джапан».

Родители Иоко познакомились на горном курорте для представителей высшего общества Каруидзава. Их брак, явившийся плодом усилий обеих семей, нельзя было назвать счастливым. Супруги Оно не любили друг друга, да и интересы дела вынуждали Эисуке подолгу находиться вдали от семьи. Вскоре после женитьбы его направили работать в Соединенные Штаты. Поэтому Йоко, старшая из троих детей, впервые увидела отца, когда ей уже исполнилось три года. Каждый вечер мать показывала пальцем на фотографию, стоявшую возле постели дочери, и велела ей говорить «спокойной ночи, папа». Кстати, имя Йоко переводится как «дитя Океана», то есть того, кто всегда далеко.

Оно входили в число тех немногочисленных японских семей, которые ассимилировали западную культуру ради успешной деловой либо дипломатической карьеры. (Дядя Йоко, посол Казе, был первым представителем Японии в Организации Объединенных Наций.) В 1936 году маленькая Йоко приехала с матерью в Сан-Франциско. Ее брат Кейсуке родился уже в США. На следующий год, после нападения японцев на американскую канонерскую лодку «Панай» в Китайском море, американо-японские отношения настолько осложнились, что Исоко была вынуждена вернуться с детьми домой, в то время как ее муж получил назначение в нью-йоркское отделение банка.

По возвращении в Японию Исоко пришлось взвалить на себя заботы по управлению имением Ясуда – внушительным сооружением, возвышавшимся на холме позади императорского дворца и окруженным большим парком. Более тридцати человек прислуги оказались в подчинении хозяйки дома, ни на минуту не ослаблявшей своей железной хватки.

Маленькая Йоко обожала свою мать и следовала за ней по пятам. После обеда, когда миссис Оно принимала гостей, Йоко подавала чай, в то время как мать нахваливала свою идеальную дочь. Но хотя Исоко гордилась тем, что может демонстрировать Йоко, точно умную куклу, она никогда не проявляла к ней материнской заботы. Она находила дочь некрасивой и не уставала повторять, что если та и сможет когда-либо добиться успеха, то только благодаря уму. Вероятно, причина такого отношения крылась в ревности, так как Эисуке обожал девочку, и Йоко платила ему тем же. Йоко страдала от холодности матери, чье внимание ей удавалось привлечь только одним способом – стараясь быть идеальной дочерью.

В 1940 году, когда Йоко исполнилось семь лет, семья вновь вернулась в Америку и обосновалась на Лонг-Айленде. Но угроза войны в очередной раз заставила их вернуться домой. На этот раз Эисуке направили по делам банка во Францию, а затем, когда в 1942 году японцы оккупировали французский Индокитай, он получил назначение в Ханой, где жил вполне благополучно, в то время как миллионы вьетнамцев умирали голодной смертью из-за японской блокады на поставки риса из южных областей.

Иоко стремилась получить лучшее образование, доступное для девочки ее возраста у себя в стране. Она поступила в школу Гакусуин, куда принимали детей только из тех семей, которые имели связи с императорской фамилией или с палатой пэров. Затем она была переведена во вновь созданную Академию для студентов, которые учились за рубежом. Здесь, помимо обычной программы, она познакомилась с буддийскими текстами, Библией (ее отец был христианином), каллиграфией, с основами японского искусства, а также западной музыки и балета.

Столь насыщенная школьная программа вызывала у Иокб такой же протест, как и суровая дисциплина, которую навязывала ей мать. «Меня кормили информацией, точно домашнее животное, – сетовала она позднее. – А я все это ненавидела. Особенно музыку. Дело доходило до того, что каждый раз перед уроком музыки я буквально теряла сознание. Наверное, так я пыталась вырваться». В 1944 году, когда бомбардировщики Б-29 стали бомбить Токио, Исоко увезла детей на принадлежавшую Оно ферму, расположенную недалеко от Каруидзавы. Здесь изголодавшиеся крестьяне обобрали Исоко, но Йоко якобы быстро взяла ситуацию в свои руки и заставила крестьян все вернуть.

После капитуляции Японии семейство Оно поселилось в небольшом доме в имении Ясуда, расположенном в Камакуре, маленьком городке на берегу залива Сагами. Вернувшись из Индокитая, Эисуке в 1947 году был назначен сначала заместителем директора, а затемни директором департамента иностранных дел банка. Когда Йоко вновь встретилась с отцом, она была уже подростком, чувствительным, страдавшим от множества проблем, возникших как следствие прошедшей войны. Но теперь Эисуке относился к ней гораздо прохладнее. Такая перемена отчасти объяснялась очевидной зрелостью Йоко, а отчасти тем, что у отца появилась подруга-гейша, которую он поселил в другом городе и которая родила ему двоих детей.

Вернувшись в школу, Йоко повела себя как преждевременно созревший ребенок, начала курить, выпивать и много говорить о мужчинах. Половой зрелости она достигла тоже довольно рано. «Йоко рано начала интересоваться сексом... – вспоминает ее двоюродный брат Хидеаки Касе. – Еще до отъезда в Нью-Йорк она меняла мужчин, как перчатки». Рассказывают, что одним из самых горячих ее поклонников был не кто иной, как ее одноклассник принц То-си, младший сын императора, и что в какой-то момент речь даже шла о замужестве. Но к этому времени – в 1952 году – Эисуке был назначен директором нью-йоркского отделения «Бэнк оф Джапан».

Сначала Йоко решила остаться в Японии, обрадовавшись возможности освободиться от родительской опеки и заявив, что она не может прервать учебу, благодаря которой должна была стать первой девушкой – студенткой философского факультета в истории Гакусуина. Однако уже в конце лета она внезапно бросила занятия и вылетела в Нью-Йорк. В Штатах Йоко сначала изучала литературу и пение в Гарварде, а затем в 1953 году записалась в колледж Сары Лоуренс, расположенный в фешенебельном предместье Бронксвилла. Этот колледж был идеальным местом для богатой японской девушки, интересовавшейся искусством и стремившейся выйти за рамки стандартного образования; здесь обучалось немало девушек, которые считали себя художественными натурами благодаря состоянию собственных родителей.

Очень мало у кого из учившихся в колледже в одно время с Йоко сохранилось о ней хоть какое-нибудь воспоминание. «Я прекрасно ее себе представляю, – вспоминала одна из ее первых преподавательниц, – но совершенно ничего не могу о ней сказать». Одна из бывших соучениц добавляет: «Она была маленькой, странной и всегда одевалась в черное». Йоко очень мало общалась с окружающими. Ричард Рабкин, один из студентов Гарварда, занимавшийся в то время психиатрией, находил ее «очень туманной... Она боялась окружающих... Если ты японец – это плохо, если нет – это тоже плохо... Она не умела обращаться с мужчинами по-дружески. Чтобы подружиться с ней, надо было сначала доказать, что ей не стоит тебя опасаться».

Единственным человеком, с которым она более или менее дружила, была ее одноклассница Бетти Роллин, ставшая позже телерепортером, журналисткой и писательницей. Йоко поразила Бетти своей необыкновенной «поэтичностью». Она изъяснялась «на хайку»116, разговаривая тоненьким приглушенным голосом и коверкая английские слова. Остальные девушки не считали Йоко симпатичной из-за слишком большого бюста, слишком широких бедер и не особенно стройных ног но Бетти находила ее «воздушной» и очень умной. Сама же Йоко отличалась в то время явно несвойственной ей чрезмерной застенчивостью. На третьем курсе она переехала жить в студенческое общежитие, но старалась держаться подальше от светской жизни, отказываясь от приглашений подруг, которые каждую неделю отправлялись в мужские колледжи на охоту. Вообще-то и жизни Йоко всегда были мужчины, но -то были японцы, с которыми она встречалась с разрешения родителей.

С самого начала обучения Йоко поставила себе цель стать оперной певицей и сделать карьеру в Европе – это было по меньшей мере странно для девушки, которая не обладала ни голосом, ни особым музыкальным талантом и которая падала в обморок перед уроками игры на фортепиано. Но Йоко считала себя способной добиться любой цели, какой бы она ни была. В конце третьего года учебы Йоко внезапно бросила колледж. Этому предшествовал знаменитый инцидент, над которым до сих пор смеются в студенческом общежитии. Однажды миссис Оно приехала в общежитие, где жила Йоко, и сразу стала чего-то требовать и давать какие-то указания, чем совершенно взбесила свою дочь. Наконец она заявила, что забирает ее из колледжа. Йоко вылетела из комнаты и заперла дверь на ключ. Когда миссис Оно обнаружила, что оказалась в плену, то начала вести себя совершенно неподобающим для японской леди высшего сословия образом, принявшись колотить в дверь и кричать, чтобы ее выпустили. За эту выходку, достойную Джона Леннона, декан вызвал Йоко на ковер. Он также пригласил и миссис Оно, но та отказалась еще раз приехать. Это было последнее, чем отличилась Йоко Оно в колледже Сары Лоуренс.

Знакомством со своим первым мужем Йоко была обязана интересу, который она проявляла к музыке. Как-то раз приятель ее двоюродного брата Танака Кодзо, тронутый восторженным отношением девушки к этому виду искусства, познакомил ее с одним из самых блестящих японских студентов композиторского отделения, когда-либо учившихся в Соединенных Штатах, Тоси Ичиянаги. Тоси был худощавым, молчаливым юношей невысокого роста с походкой танцора. У него была подружка, с которой он расстался вскоре после знакомства с Иоко. Родители Иоко неодобрительно отнеслись к этой связи, поскольку семья Тоси по социальному статусу располагалась ниже, чем семья Оно, но родительское недовольство только подстегнуло Иоко, и она уговорила Тоси разрешить ей переехать жить к нему. Нетрудно угадать, какова была реакция на этот поступок в семействе Оно. Однако родительское давление внезапно ослабло: в мае 1957 года Эисуке был отозван в Японию и назначен генеральным директором «Бэнк оф Джапан».

Как только родители Иоко покинули США, они с Тоси тотчас поженились. В течение целого года Оно отказывались признать этот брак, но затем изменили свое отношение и приехали в Нью-Йорк, чтобы публично отметить бракосочетание дочери, ради чего был устроен прием в небольшом, но изысканном отеле в районе Вест-Сайда.

Мужчина, за которого вышла Иоко, был во всех отношениях полной ее противоположностью. Будучи единственным сыном в семье профессиональных музыкантов, он был настолько хорошо подготовлен дома, что, когда поступил в колледж, сразу смог заняться теорией композиции под руководством двух очень известных японских композиторов. И хотя Тоси был всего на две недели старше Иоко, к моменту своей свадьбы он добился таких результатов, которые вполне могли бы удовлетворить амбиции гораздо более взрослого человека.

Тоси и Иоко жили очень бедно. Они ютились в маленькой квартирке в рабочем квартале в доме 426 по Амстердам-авеню, в которой не было даже платяного шкафа, так что им приходилось развешивать одежду на крючках, вбитых прямо в стену. Иоко работала переводчицей в какой-то импортно-экспортной конторе, сопровождая японских бизнесменов. Она выглядела как самая обычная молодая женщина: темные костюмы, перчатки, туфли на высоком каблуке, тщательно наложенная косметика. Ей приходилось содержать Тоси, который перестал получать стипендию. Встречаясь с музыкантами, Иоко неизменно стремилась им польстить, осыпая возвышенными похвалами. Когда Иоко принимала гостей, она проявляла чудеса восточного кулинарного искусства, нередко заставляя их подолгу ждать, зато результат всегда бывал достойным ожидания. Когда ее спрашивали о японской музыке, она в ответ пела народные песни чистым, тоненьким, почти детским голоском.

Те, кто встречался с молодой семейной парой, находили Тоси мягким, бесцветным подкаблучником. Спустя годы он признался одной японской газете, что «Иоко всегда нуждалась в том, чтобы с ней обращались, как с королевой... Она была эгоистична и очень болезненно ко всему относилась... она действительно была художественной натурой, в том смысле, что всегда что-то из себя изображала и тратила, сколько хотела». Упоминание об игре – скорее всего намек на супружескую неверность Иоко. Сама она рассказывала Марии Хеа, что иногда на нее находило желание переспать с другим мужчиной, и Тоси давал ей на это разрешение, хотя, как она говорила, эти ее приключения причиняли мужу сильную боль. Самой Иоко подобные эскапады тоже обходились недешево, потому что после них она нередко беременела и все кончалось подпольным абортом. «В Нью-Йорке мне то и дело приходилось делать аборты, – сообщила она в 1970 году журналу „Эсквайр“. – Я была слишком нервной натурой, чтобы соблюдать меры предосторожности... Я выходила из дома, бросалась с головой в очередной роман, затем возвращалась и: „О! Я снова влипла!“ Мой первый муж был очень добрым». Скоро эти операции скажутся на состоянии ее здоровья, и ей будет очень трудно выносить ребенка до конца беременности.

Многие, кто был знаком с Иоко в тот период, полагали, что у нее уже был ребенок, которого она тайно родила в Японии, поскольку Иоко неоднократно упоминала об этом, беседуя с близкими друзьями.

Все последующие отношения Иоко с другими мужчинами неизменно строились по той же схеме, которая была определена при ее замужестве. Каждый раз создавалось впечатление, что Иоко необходим мужчина, который помог бы ей выпутаться из сложного положения, и очень скоро этот мужчина становился лишь средством для удовлетворения несбыточных амбиций Иоко, стремившейся ко всемирной славе. Хотя Тоси так и не стал знаменитостью, он был знаком со всеми признанными авторитетами современной музыки. Через Дэвида Тьюдора, лучшего ученика композитора Стефана Вольпе, он познакомился с Джоном Кейджем и стал посещать его лекции в Нью Скул. Кейдж, в свою очередь, представил Тоси Мерси Каннингхэму, который принял молодого композитора на работу в свою танцевальную труппу в качестве репетиционного пианиста.

Затем он познакомился с Ла Монте Янгом, юным гением с Западного побережья, приехавшим в Нью-Йорк в 1960 году и оказавшим огромное влияние на весь американский авангард.

Когда Йоко познакомилась с новыми коллегами своего мужа, ей пришла мысль стать авангардисткой. Бросив Тоси, она переехала жить в художественную мастерскую, переоборудованную под жилье и расположенную в доме 112 по Чемберс-стрит в промышленном квартале города. У нее завязался роман с писателем Майклом Румейкером, который создал удивительный портрет самой Иоко в романе «Бабочка», где рассказал историю их совместной жизни. Это портрет женщины-ребенка, застенчивой, озорной, невинной и легкой, словно бабочка, но которая очень быстро претерпела ряд метаморфоз, принимая все более и более мрачные очертания, прежде чем обнажить несгибаемую сущность японского солдата, «готового на любую хитрость, на любую жестокость и даже на убийство». Иоко внезапно прервала эту связь, оставив Румейкера в раздумьях над своей бабочкой, которая оказалась «железной».

Йоко рассталась с Майклом Румейкером, когда попала во власть колдовских чар Ла Монте Янга, человека, который оказал решающее влияние на всю ее художественную карьеру. Янг был крошечным мужчиной – он весил меньше пятидесяти килограммов, носил одежду из рубчатого вельвета и неизменные остроносые ботинки, наподобие тех, что были у эльфов. Казалось, он создан для того, чтобы составить идеальную пару с Иоко, одевавшуюся в черный свитер, лыжные брюки и ботинки с серебряными пряжками. Этот человечек, похожий на гнома, стал воплощением американской гениальности больше, чем любой другой из современных музыкантов, поскольку каждое из его произведений было насыщено неуемной энергией, которая олицетворяет собой суть американской души. Янг и сам переполнялся этой энергией, которая вдохновляла его на неожиданные импровизационные джем-выступления с другими музыкантами. Задолго до того, как Джимми Хендрикс поджег свою гитару, Ла Монте Янг запаливал на сцене скрипку, принимался пересчитывать горошины или выделывал еще какой-нибудь фортель, заставляя публику смеяться – или хвататься за оружие.

По мнению поэтессы Дайен Вакоски, которая жила в то время с Янгом, отношения между ее любовником и Йоко не были бескорыстными: «Ему был нужен импресарио, а она нуждалась в гении». Йоко стала его импресарио и предложила свою мастерскую в качестве площадки, на которой Янг организовал в течение зимы 1960/61 года целую серию исторических авангардистских перформансов, в которых приняли участие Ла Монте Янг, Дэвид Тьюдор, Роберт Моррис, Джексон Мак Лоу, Уолтер Де Мария, Саймон Моррис, Кристиан Вулфф, Терри Райли и Дайен Вакоски. Йоко выполняла функции билетерши, но одновременно находила возможность и самой принять участие в выступлениях. «Мы сидели на ящиках с апельсинами, – вспоминает Беата Гордон. – На стене висел большой лист бумаги. Йоко взяла вазу с желе и выплеснула содержимое на бумагу. Она швырнула туда же пару яиц, взяла баночку туши и принялась рисовать пальцами. В конце концов она достала спички и подожгла бумагу. Помню, как я осмотрелась вокруг и подумала: „Ну все, сейчас я умру!“ К счастью, Джон Кейдж посоветовал ей воспользоваться огнетушителем».

Вообще-то в тот период Иоко называла себя поэтессой, Вакоски находила это явным преувеличением: «Я обижалась на нее за то, что она называла „поэзией“ ту чушь, которую сочиняла. Йоко была не художником, но карьеристкой. Она зарабатывала тем, что позировала, спала со всеми мужчинами подряд и абсолютно ничем не жертвовала во имя своего искусства, как это делали настоящие артисты-авангардисты». Ла Монте Янг относился к ней несколько терпимее, признавая, что Иоко «стремилась к успеху», что самое главное для нее было «добиться признания», но при этом считая, что ее усилия были искренними.

Приключение с Ла Монте Янгом позволило Иоко занять определенное место на той сцене, которая вскоре стала называться концептуальным искусством. Эта связь не мешала ей заводить других любовников или часами болтать по телефону с Тоси, который к тому времени уже вернулся в Японию. Кстати, ее последним любовником перед отъездом на родину тоже был японец. Художник Сусаку Аракава только что приехал в Нью-Йорк, при этом все его пожитки умещались в нескольких бумажных пакетах, английского он почти не знал. Йоко поселила симпатичного молодого человека у себя в мастерской, и пока он готовил холсты для художника Сэма Френсиса, пыталась найти для него поддержку в лице других уже добившихся известности художников, включая Яиои Кусаму.

Весной 1962 года она сообщила Аракаве о своем отъезде в Японию. Тот очень рассердился, поскольку ее отъезд ставил его в трудные положение. Позже он вспоминал о ней как об очень бедной девушке, подверженной частым депрессиям, и намекал, что она неоднократно пыталась покончить с собой. Годы спустя Йоко подтвердила, что в тот период «часто подумывала о самоубийстве – просто о том, чтобы сделать это». И в то же время Дракава заметил, что она была «очень твердым человеком. Она могла убить».