Памятник в лесу

Памятник в лесу

Когда-то мой отец, Петр Петрович Кончаловский, дружил с артистом Василием Ивановичем Качаловым. И как-то в начале тридцатых годов Василий Иванович предложил отцу:

— Поедем, Петр, на Николину Гору. Это поселок близ Перхушкова. Место отличное, на крутом берегу Москвы-реки. Там построили дачи Шмидт, Вересаев, Семашко, и есть еще свободные участки. Съездим!

И они поехали. Василий Иванович выбрал себе участок в сосновом бору, на склоне горы, и уговаривал моего отца взять соседний.

Отец отказался наотрез:

— Не люблю я эти карандаши — сосны. Я люблю совсем другой пейзаж, я люблю лес смешанный, где птиц много…

Но когда через двадцать лет Петр Петрович зимой приехал к нам на дачу, он вышел в сад, увидел соседний дом Качаловых — Шверубовичей (Василия Ивановича уже не было в живых) и, задумавшись, сказал:

— Вот поди ж ты! Все-таки этот участок достался нашей семье!

Тогда же отец решил писать мой портрет на зимнем фоне, в меховой шубке и кружевном платке поверх меховой шапки. Так на Николиной Горе в 1953 году был написан папой мой последний портрет…

А пока было первое лето на даче. Дача была небольшая, с мезонином. В саду — яблони, вишни, сливы. Мы потом дачу перестроили, расчистили в саду гнилые углы от куч хвороста, хлама, мусора. Наш дачный энтузиазм распалялся все новыми идеями и советами друзей-соседей: «А вот здесь бы вам нужно было…» — так что требовалась некоторая осмотрительность, дабы не впадать в излишества внешнего оформления и внутренних расходов. И было на нашем участке особое место, отличающее его ото всех дачных участков на Николиной Горе. В дальнем углу сада была могила погибшего в первый год войны сибирского стрелка лейтенанта Сурменева. Низенькая деревянная пирамидка с надписью притулилась к молодой березке. Видимо, березка эта была прутиком, когда бойцы принесли завернутого в плащ-палатку девятнадцатилетнего товарища, раненного в деревне Аксиньино, в трех километрах от Николиной Горы. Лейтенанта несли в полевой госпиталь, размещавшийся в этом доме. Он скончался по дороге и так, завернутым в плащ-палатку, был похоронен здесь, в саду. Таких могил на дачах Николиной Горы было несколько; возвращавшимся хозяевам предлагали перенести их в лес, в общую братскую. Люди соглашались, а в лесу за последними дачами вырос холмик. Но бывший хозяин нашего дома не захотел тревожить прах молодого воина, и могила сохранилась.

Первое, что мы сделали, — убрали полусгнивший столбик надгробия. Пригласили никологорского печника Давида, украинца огромного роста, и попросили его возвести над могилой постамент из кирпича и облицевать его цементом. Когда постамент был готов, мы водрузили наверх большую цементную чашу, сохранившуюся в саду. На Ваганьковском кладбище заказали черную гранитную доску с выгравированными на ней стихами моего сочинения.

В чаше летом цветут настурции, а над могилой — большой куст жасмина. Береза за сорок лет вытянулась в высокое ветвистое дерево, и представляется мне, что она своими корнями, как мать руками, обвила останки воина. Это место стало для нас священным.

Тридцать лет тому назад Никита, мой семилетний сын, постоянно разглядывая иллюстрации в журнале «Огонек», решил непременно установить возле нашего памятника почетный караул. И часто днем можно видеть двух мальцов, Никиту и внука Отто Юльевича Шмидта — Федю, вытянувшихся в струнку и держащих у плеча самодельные деревянные ружья. Меня каждый раз это волновало. «Вот если б кто-нибудь из родных Сурменева мог видеть это!» — думалось мне, но родных было найти трудно; сколько я ни обращалась в местные военные организации, все было безуспешно, пока летом 1971 года не зашла к нам на дачу группа школьников-следопытов из 47-й школы Новосибирска. Эти сибирские ребята, ошеломленные впечатлениями от экскурсий по Кремлю и памятным местам Подмосковья, пришли в такой энтузиазм от моего рассказа о лейтенанте Сурменеве, что пообещали мне найти его родственников.

Уже в ноябре следопыты написали мне: «…И как велика была наша радость, когда пришел ответ от полковника Рязанова, который сообщил нам, что в Западно-Двинском районе есть деревня Плавенки. В указанной деревне проживают две сестры лейтенанта Сурменева Алексея Федоровича, погибшего в годы Великой Отечественной войны».

Следопыты разыскали адрес двух сестер и написали им письмо. И вот в феврале 1972 года как-то утром неожиданно открылась дверь и вошел пожилой плотный человек и, остановившись в передней, вдруг разрыдался.

— Вы — брат? — спросила я, догадавшись; он кивнул головой.

Он пробыл у нас недолго, уехал, но оставил мне фотографию Алексея, снятую перед отправкой на фронт. С фотографии смотрит на нас высокий, худой юноша в солдатской форме. Широкое крестьянское лицо его, с небольшим волевым ртом и сильным подбородком, с маленькими ушами и «ястребиным» взглядом, сурово и твердо. Фуражка, видимо, едва пришлась ему на крупную голову, а тужурка аккуратно расправлена, и сапоги начищены, на груди какой-то знак отличия. Левой рукой он осторожно опирается на садовый стульчик, а правая вытянута вдоль бедра, пальцы длинные, сильные, и в них обстоятельность…

Милые мои новосибирские друзья из 47-й школы на улице Мира! Кто они, эти теперь уже взрослые люди? Инженеры, учителя, агрономы или экономисты, а может быть, артисты или писатели? Наверное, сами уже — родители. Спасибо им за великое их рвение, за горячее, искреннее чувство долга перед теми, кто погиб ради того, чтоб они жили!..

… Как-то на лыжной прогулке Никита усмотрел в лесу неподалеку от нашей дачи холмик под сосной и на нем грубо сколоченный из двух бревен крест с яркой пятиконечной звездой посередине.

— Кто это?

— А это такая же могила, как у нас в саду. Только там один лейтенант похоронен, а здесь их несколько.

— А почему здесь только одна звездочка?

Вот это непроизвольное детское «почему» и положило начало дальнейшим событиям, которым я и посвящаю этот рассказ.

В самом деле, почему было не воздвигнуть на братской могиле настоящий памятник? И решено было привлечь к постройке памятника никологорских школьников.

Передо мной встала серьезная задача — организовать сбор средств на материалы для памятника. Нельзя забывать, что после военных лет многие члены дачного кооператива были не устроены. Деньги шли туго, но все же я набрала 700 рублей на покупку кирпича, цемента и на другие расходы. Но самое трудное было собрать и уговорить ребят пожертвовать частью своих летних каникул на трудную, изнурительную работу и заставить их «захотеть» построить памятник. А тут — купанье, футбол, влюбленности, ревности и просто летняя лень. Ежедневно с утра я начинала гоняться за своими строителями. Трудно было собрать их, бесполезно назначать часы, у всех были личные, дачные дела. И тут на помощь пришел Николай Семенович Селезнев, тогда преподаватель Московского института декоративного искусства. В тот год он часто бывал у нас, молодой художник с приветливым, мягким русским лицом, со светлой шевелюрой. Узнав о нашем проекте памятника, Коля Селезнев охотно предложил свою помощь в создании монумента. С ребятами он сошелся сразу, и я замечала его особенность в отношениях с ними, некоторую осторожность, пропущенную сквозь его искренность и сердечность. Он не панибратствовал, не снисходил, не командовал, но умел их убедить и доказать всю важность и серьезность дела, беседуя с ними ровным, мягким голосом, полным убежденности в собственной правоте. И они его слушались, хоть совершенно не стеснялись разговаривать при нем на своем, зачастую беспардонном языке.

Был у нас еще один солидный помощник, никологорец, архитектор Григорий Александрович Симонов, постоянно заходивший на строительство, чтобы проверить, посоветовать, одобрить или покритиковать и вообще посмотреть, что творилось в лесу.

А творилось нечто удивительное. Создавался не только памятник — создавалось в молодых умах понятие о чувстве долга, о необходимости принимать участие в общих делах, о воспитании воли и эстетическом воспитании вкуса. Памятник, русская долгая память.

Николай Семенович работал над моделью обелиска, учитывая каждую деталь. Надо было решать размеры обелиска, чтобы он был виден среди высоченных сосен, а в то же время мы не могли рассчитывать на крупный монумент. Помню, как мы втыкали в землю холма четырехметровый шест и потом, отходя, со всех сторон просматривали его видимость сквозь лес. А никологорский лес — это сосны и песчаная почва, редкие лиственные деревья, мало кустарника и потому мало птиц и мало грибов. Много мха, много воздуха и много тишины. Величие и покой.

Яму для фундамента рыли осторожно — поодаль от креста со звездочкой. Рыли на два с половиной метра глубиной, и комья земли и песка выбрасывали тоже по определенному плану. Эта насыпь должна была стать квадратным холмом вокруг памятника. Впоследствии девочки выкладывали его кусками дерна, закрепляли, и холм этот по сей день стоит зеленый и плотный.

Сначала собирали булыжник, а потом Николай Семенович, рыская по окрестностям в поисках материала, усмотрел странный черный грунт в воде возле моста; он влез в воду и к восторгу своему обнаружил крупные куски и осколки черного гранита. Когда-то при постройке санатория «Сосны» на берегу Москвы-реки, по соседству с Николиной Горой, с моста в реку опрокинулся грузовик с гранитным ломом для каких-то площадок. Лом этот не стали доставать из реки, а привезли новый. А этот так и остался лежать в воде вблизи от берега и пролежал два десятка лет. Вот на этот лом и налетел Николай Семенович. Он мигом вызвал ребят, шофера Василия Васильевича с грузовиком, и началась работа. Селезнев влез в воду по пояс, расставил ребят гуськом, они доставали куски гранита и передавали их по конвейеру. Селезнев, простояв полдня в воде, схватил жесточайший радикулит, но три тонны гранита были доставлены в лес, и цоколь выглядел на славу.

Потом мы с Колей Селезневым поехали в Звенигород и отыскали лучшего каменщика, Ивана Павловича Кудряшова. Он был на вид ленив и медлителен, настроен скептически, но за плату согласился выложить вместо печной трубы колонну для обелиска по расчетам Селезнева. Но когда, приехав, он увидел могилу с крестом из бревен, а рядом роскошный цоколь на холме, что-то в нем всполохнулось, он тоже загорелся и принялся за кладку.

Лето было жаркое, удачное для строительства. Николай Семенович с утра бежал в лес, и надо было видеть, с каким терпением и с какой последовательностью он овладевал уважением и доверием своих молодых соратников. Скоро они без него уже не могли обходиться, будь то футбол, волейбол, купанье или стройка. Он сам всерьез относился ко всякому мероприятию.

Шли дни, обелиск поднимался ввысь. Селезнев командовал кладкой. Кудряшов стоял на лестнице, ребята подносили ему кирпичи так быстро, что он едва успевал укладывать. Даже самые маленькие, такие, как Верочка, Федя и Никита, хоть по одному кирпичику, но тоже носили.

Было решено окружить площадку столбиками со вделанными в них кольцами для цепей.

По вечерам, дома, Коля лепил из глины модель мемориальной доски для обелиска, на тему — оборона Москвы в 1941 году. Он решал эту тему так: придорожный столб со стрелкой, вокруг запушенные снегом ели. Советский боец в тулупе и ушанке, с молодым гневным лицом, замахивается автоматом над перекладиной с указанием направления на Москву. Выразительность и динамика движения дают представление, где и что происходит.

Только теперь, через сорок лет, каждый русский человек моего поколения всем умом и сердцем возвращается к сущности и значимости этих нескольких часов в жизни всей нашей страны. Вот эти часы и запечатлены на доске нашего памятника бойцам, нашедшим вечный покой под этим холмом.

На второй доске, помещенной ниже, были стихи, написанные мною специально:

Бойцы, защитники столицы,

Вы жизнь отдали в грозный час,

Так пусть навеки сохранится

Здесь память светлая о вас.

И, полные горячей веры

В победу мирного труда,

Мы — комсомольцы, пионеры —

Вас не забудем никогда.

Доски были отлиты из гипса, а затем мы собрали по задворкам и чуланам весь медный лом — старые чайники, краны, колонки от ванн, а четверо наших мальчиков где-то в лесу отрыли сорок метров свинцового кабеля военного времени. Все это было отправлено в одну из московских мастерских и перелито в бронзовые доски. И до чего же они были красивы, эти доски, горящие медью! Было чем гордиться.

Легкий, безупречных пропорций обелиск вознесся между сосен, заканчиваясь бронзовым лавровым венком со звездой посредине. В нем воплотилось вдохновенное и возвышенное искусство молодых строителей.

Интересна судьба того лаврового венка, увенчивающего памятник. Когда маршал Жуков заказал Московскому институту декоративного искусства новую модель для общевоенного значка вместо прежней: два перекрещенных ружья и посредине кружок — мишень, и это было поручено Николаю Семеновичу Селезневу, то он использовал модель нашего лаврового венка со звездой посредине.

Работа подходила к концу. Надо было еще достать цепи для ограды. Тут мы с мужем, Сергеем Владимировичем, хватили хлопот. Сначала поехали в Министерство морского флота — узнать, где можно достать якорных цепей.

На нас с удивлением посмотрели:

— Придется вам в какой-нибудь морской порт ехать. Мы здесь цепей не держим…

В Министерстве речного флота нам ответили примерно то же самое, но вдруг лифтер в министерстве, слушая наши сетования, посмеиваясь, сказал:

— А вы съездили бы в трамвайный парк, там этих цепей горы лежат…

Через два дня нам разрешили взять за наличный расчет двадцать пять метров цепей. Цепи покрыли черным лаком и прикрепили к столбикам. Памятник был закончен. Девочки принесли из леса молодых елочек и посадили их вдоль дорожки. Вышла прямая как стрела аллея. Принесли горшки с пышными гортензиями, посадили в клумбу астры и герани. Дорожка, усыпанная песком от самого шоссе, подводила к стройному обелиску, чудом выросшему среди сосен.

Никогда никологорские школьники не думали, что это будет так красиво. Завороженно смотрели на дело рук своих. Теперь каждый гордился своим участием в строительстве.

И вот 22 августа 1952 года состоялось торжественное открытие нашего памятника. Готовились с утра, завесили обелиск холстом. Накануне ребята убрали весь строительный мусор и размели дорожку. О приглашениях позаботился Сергей Владимирович, и к двум часам дня съехались все приглашенные. От Военного министерства СССР приехали генерал-лейтенант Пронин и генерал Московский. Во главе с Заславским съехались журналисты, корреспонденты, фотографы, под барабанный бой пришли пионеры села Успенского. Ну и конечно, никологорские папы и мамы, не очень-то поощрявшие нашу затею и мало верившие в такой блестящий результат. Пятьдесят моих ребят линейкой выстроились возле памятника. Все они были подтянуты, причесаны, с лицами, озаренными волнением и гордостью.

Да. Теперь мои строители уже взрослые люди. Где они? Что делают? Разбрелись по разным местам. А памятник стоит. Посаженные девочками елочки разрослись в густую аллею. И каждый год, не говоря уже о юбилейных и памятных днях с парадными церемониями и искусственными венками, от весны до осени всегда кто-нибудь кладет садовые или полевые цветы к подножию одного из самых первых памятников, созданного трудом молодых рук по велению молодых сердец.