На больших бульварах

На больших бульварах

Четыре часа дня. Возле Гранд-опера бурлит движение. Беспрерывный поток машин задерживает полосатый жезл полисмена, чтобы пропустить две огромные толпы, топчущиеся на тротуарах.

За зданием Оперы бульвар Османа, весь кипящий народом, сейчас это самый оживленный бульвар Парижа. Опера стоит к нему спиной, раскинув свои крылья на статуях над фасадом, обращенных к Лувру, словно сдерживая своим корпусом всю эту сутолоку позади себя, возле огромных универмагов, расположенных на бульваре Османа.

Внезапно на углу улицы Скриба раздается визг и скрежет тормозов, лязг сталкивающихся машин — их три. Из крохотной светлой машинки вылезает довольно оригинальная фигура — женщина в черных очках, мохнатом белом джемпере и ярко-синих коротких брючках. Белые волосы ее торчат перьями, вся она — возмущение. Под шпильками ее красных туфель хрустит битое стекло. Она разъяренно доказывает, что «аксидан» произошел не по ее вине. Из второй машины выходит седой господин в шляпе, а в третьей сидит за рулем молодой брюнет с тоненькими усиками, с красным шарфом, завязанным вместо галстука на шее, под рубашкой, и в белой замшевой куртке.

— Вам придется возместить мне разбитые фары и помятое крыло! — кричит парижанка, подбегая к седому.

— Но… мадам, ведь вы меня объезжали в неположенном месте, — отвечает седой, снимая шляпу и вытирая платком пот со лба.

— К дьяволу! — Она подбегает ко второй машине. — Вы видите, что вы наделали?

— Извините, мадам, но ведь вы же сами въехали мне фарами в крыло!.. Вы видите? — Брюнет с усиками высовывает из окна руку с перстнем на пальце и показывает на повреждение. — У меня даже дверца не открывается, я вылезти не могу!..

— О-ля-ля! — кипятится дама в брючках. — У вас нет ни малейшего представления о джентльменстве!.. Вот вы, например, — она снова целится в седого, — вы же видите, что женщина едет, ну неужели нельзя было притормозить и дать женщине дорогу?..

Кругом уже собрался народ, смеются, острословят. Седой защищается как может:

— Мадам, но ведь есть правила движения, и мы должны соблюдать их, иначе…

— Это как раз вы не соблюдаете правил движения и, кстати, приличия! — кричит она и срывает свои черные очки. За ними оказываются серо-зеленые глаза под темными, грозно сдвинутыми бровями. Разъяренная истица так хороша, что оба — и седой, и молодой — умолкают.

Машины отводят в сторону, остается кучка любителей уличных эксцессов и свидетелей, группирующихся вокруг полисмена и агентов страхования. Нимфа в брючках смеется. Видно, дело закончится полюбовно. Я выхожу на бульвар Османа и бреду по направлению к Монмартру.

Парижские бульвары по существу не бульвары, как у нас принято называть аллею с грунтом, обсаженную в несколько рядов деревьями. Парижские бульвары — это просто улицы с асфальтированной мостовой, с рядами громадных платанов или каштанов по бокам тротуара. Парижане нашу улицу Горького тоже назвали бы бульваром Горького, а наш Гоголевский бульвар считался бы у них чем-то вроде парка. Центральные бульвары Парижа сосредоточивают на себе многие театры, кино, кафе, большие магазины, которые с утра до вечера, кроме воскресных дней, торгуют без перерыва. И потому вечером бульвары феерично освещены множеством реклам, театральных афиш, иллюминированных кафе и ресторанов. Но сейчас день. Я иду пешком по бульвару Монмартр, в который переходит бульвар Османа. Вот еще толпа. Посредине какой-то молодой человек с увлечением рассказывает что-то, и группа людей с таким же увлечением слушает. Это, конечно, «камело». Я уже однажды попалась на такой рассказ, но тем не менее интересно послушать, и я останавливаюсь.

— …Вы себе не можете представить, месье и медам, мое состояние, когда я увидел, с какой отчаянной решимостью эта девушка бросилась с набережной в воду. — Молодой человек говорит горячо, убедительно, сопровождая речь красивыми жестами. — Ну конечно, как я потом узнал, причиной была ревность и любовь… Я, не долго думая, сбросил пиджак и ботинки и кинулся вслед за бедняжкой. Холодная вода захлестнула мое дыхание, я нырнул и не сразу нашел ее, но все же мне удалось ухватить край ее платья, и я вытянул ее на берег. Она была без признаков жизни, медам! Но, на счастье, она оставила на берегу сумочку с паспортом, полиция не замедлила вызвать ее родных. Я уже успел привести ее в чувство, когда явился тот… Тот, из-за которого она хотела покончить счеты с жизнью. Он пришел полный раскаяния, предмет ее любви и ревности… Ну, вы сами понимаете, что все пришло к счастливому концу. И вот тогда эта крошка поглядела на меня взглядом, полным признательности… Я не забуду до конца моих дней этого взгляда… И, сняв с груди, обтянутой еще не просохшим платьем, вот эту вещицу, сказала мне: «Возьмите это на память, этот медальон всегда приносил мне счастье, кто знает, нашли бы вы меня или нет, если б на мне его не было». — «Камело», как истый фокусник, расправил ладонь, через палец была перекинута цепочка с металлической бляхой, на которой была вытиснена русалка. — Вот этот прелестный талисман, — продолжал оратор, — вы смогли бы его купить только лишь в одном магазине по улице Сент Онорэ, но там он стоит довольно дорого — пятьдесят франков, ведь это почти ручная работа… Но вам, мадам, я отдам его даром. — «Камело» кладет медальон в сумку близ стоящей женщине. — Пожалуйста, мадам, пользуйтесь случаем! Вам повезло сегодня, я вам отдаю его всего за восемь франков! Это почти бесплатно! — Женщина не успевает даже подумать о том, что бляха ей не нужна, как оратор вытаскивает непонятно откуда флакон одеколона «Ландыш» и кладет туда же со словами: — А это, дорогая мадам, в придачу тот самый одеколон, которым была надушена спасенная мною жертва ревности. И представьте себе, что, когда я занимался ее искусственным дыханием, я слышал этот дивный запах от ее еще бездыханного молодого тела. Вот какова стойкость одеколона, который вы получите почти даром за два франка всего! Да, да, милейшая мадам, вам не хватило бы этой суммы на проезд к тому месту, где вчера я держал на руках спасенную мною девушку. Ах, да! Я совсем забыл! — ловко переходит оратор к следующему товару. — После такого потрясения девушке было необходимо привести себя в надлежащий вид, как вы сами понимаете! Всем известно, что слишком яркая помада может только увеличить бледность. Лучше всего для несколько увядшей кожи лица употреблять нежную, погашенного тона, но оживляющую губную помаду. — В руках «камело» незамедлительно появляется губная помада, которую он тут же кладет в сумку все той же дамы.

За весь набор он предлагает уплатить всего двенадцать франков. Внутренне протестуя и сомневаясь, женщина все же уплачивает ему двенадцать франков и удаляется, на ходу вывинчивая сиреневую помаду, пахнущую скорее птичьим гнездом, чем парфюмерией. А ловкач продолжает сбывать еще трем, четырем покупательницам уже по десять, а потом по восемь франков наборы никуда не годного товара, который по-французски называется «камело», то есть дешевка.

Эти искусные рассказчики необходимы прогорающим фирмам или несолидным предприятиям, не сумевшим сбыть остатки товара. И потому эта специальность имеет большой спрос. Для «камело» устраиваются даже конкурсы.

Чем только не торгуют эти ловкачи — какими-то необыкновенными аппаратами для резки овощей, и новейшими системами бритв, и механическими игрушками, и аппаратами для выщипывания волос. Я однажды соблазнилась машинкой для поднятия петель на чулках. «Камело» ловко поднимал петли на глазах у всей публики и доказывал, что, имея этот аппаратик в сумке, можно в любом укромном уголке поднять петлю, не дожидаясь, пока она расползется по всему чулку. Я купила этот аппаратик, испортила несколько пар чулок, но поднять петли мне так и не удалось.