Глава 7 Венская интермедия

Глава 7

Венская интермедия

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ТОГО КАК ДОЙЛ ЗАКОНЧИЛ “Знак четырех”, из Лиссабона пришла печальная весть: 13 января 1890 года его старшая сестра Аннет умерла от инфлюэнцы. Ей было всего тридцать три года. Все время, что она работала, Аннет поддерживала семью, и Конан Дойл с горечью заметил, что она “умерла как раз тогда, когда в нашей жизни забрезжило солнце лучших дней”. Аннет оставила свои сбережения, 420 фунтов, матери, “жене Чарльза Алтамонта Дойла (ныне помешанного), кровного и законного отца упомянутой Аннет, на его нужды и ради излечения от болезни”.

Говоря о “лучших днях”, Дойл имел в виду те дополнительные заработки, которые приносили ему книги и которыми он всегда был готов поделиться с родными. Он взял на себя роль главы семьи и всячески опекал младшего брата, учившегося тогда в школе, обращаясь к нему в письмах “мой дорогой мальчик”, “дружище” и “милый мой мальчуган”, неизменно призывая брата бросить на учебу все силы: “Мой дорогой мальчик, ты никогда ничего не пишешь о своих занятиях, и это меня беспокоит. Я очень надеюсь, что ты старательно вбиваешь знания себе в голову — потому что, если ты не сдашь экзамены, возникнут серьезные проблемы. Пойми, если ты их сдашь, то на спорт, верховую езду и крикет у тебя еще будет куча времени, вся жизнь впереди. И при этом она зависит от того, как ты распорядишься ближайшими месяцами. Если ты чувствуешь, что отстаешь по каким-то предметам, занимайся ими день и ночь, каникулы не каникулы, а надо работать, пока не поймешь, что ты достаточно силен во всем. У тебя светлая голова, я отлично это знаю, и все, что тебе нужно, — постоянно, неуклонно трудиться. Не думай больше ни о чем, прошу тебя, пока это не будет сделано… До свидания, мой милый. Твой любящий А.”.

Вскоре он опять пишет Иннесу: “Дружище, занимайся изо дня в день и ничего не упускай, поскольку важно все. Работай с той же энергией, с какой ты готовишься к футбольному матчу, — в этом залог успеха. С другой стороны, если на экзамене ты сделаешь все, что от тебя зависит, но тебе не повезет и ты срежешься, не опускай руки, пробуй заново. Твой АКД”.

Однако ответственность за семью все же не слишком отягощала Конан Дойла, судя, например, по тому, что в ноябре 1890-го он, повинуясь “неодолимому порыву”, решил ехать в Берлин в надежде познакомиться с Робертом Кохом, немецким бактериологом, который в августе того года произвел сенсацию на Международном медицинском конгрессе, заявив, что открыл лекарство от туберкулеза.

Но поскольку никакого специального интереса к этой болезни у Дойла не было и он вообще всегда скептически относился к “чудодейственным средствам”, то внезапное намерение посетить Берлин объясняется скорее внутренней неудовлетворенностью, чем искренним любопытством врача. Несмотря на то что он утверждал, будто полностью доволен жизнью в Саутси с Туи и младенцем и своими занятиями — медициной и литературой, — в глубине души он был человеком действия, точно так же, как его герои, и поездка была нужна ему, чтобы встряхнуться. Кроткая Туи не возразила ни слова.

По дороге Дойл заехал в Лондон и условился с У. Стедом, редактором “Ревью оф ревьюз”, что напишет статью о Кохе, а заодно запасся рекомендательными письмами к британскому послу в Берлине и тамошнему корреспонденту “Таймс”. Толку от них, впрочем, не было никакого.

Кох, директор Института гигиены при Берлинском университете, был величайшим ученым своего времени и прославился, после того как выявил возбудителей сибирской язвы, туберкулеза и холеры. Газетные заголовки всего мира повторяли его заявление: “Найдено средство от чахотки!” Доктора со всей Европы стекались в Берлин на лекции, где Кох демонстрировал свой метод, так называемую “лимфо-инокуляцию”, то есть прививку, благодаря которой, как предполагалось, ткани, пораженные бактериями, будут разрушены, отторгнуты организмом и выведены вместе с мокротой.

Дойл надеялся попасть на лекцию 17 ноября, на другой день по приезде в Берлин. Проводить ее должен был ближайший помощник Коха, его коллега доктор Эрнст фон Бергманн. Однако выяснилось, что билетов “просто нет”, и никакие связи и знакомства тут не помогут.

По обыкновению настойчивый, Дойл направился к Коху домой, но не попал дальше прихожей, где наблюдал, как почтальон вываливает на стол целый мешок писем. Дойл был ошеломлен, поняв, что почти все они от безнадежно больных, узнавших про чудо-средство Коха и поверивших в него как в последнюю возможность. В газетах тоже много писали о несчастных, отправившихся в Берлин, — многие были так плохи, что умирали по дороге. А поскольку открытие Коха нуждалось еще в длительной проверке и подтверждении, неудивительно, что скептик Дойл заметил тогда: “Мир накрыла волна безумия”.

На другой день он попытался проникнуть на лекцию, подкупив швейцара, но получил доступ лишь в фойе. Счастливые обладатели билетов нескончаемым потоком шли в аудиторию, а Дойл растерянно стоял в сторонке. Наконец он увидел, что прибыл фон Бергманн, в окружении почтительной свиты ассистентов и помощников. В отчаянии он бросился к этому важному господину, “заступил ему дорогу” и произнес: “Я проехал тысячу миль… Неужто мне нельзя войти?” — вдохновенно преувеличив расстояние от Лондона до Берлина. Бергманн остановился как вкопанный, воззрился на Дойла, а затем глумливо протянул: “Уж не угодно ли вам занять мое место?” Обернувшись и удостоверившись, что почетный эскорт внимает каждому его слову, он заорал: “Да, да! Именно, займите мое место! Все остальные и так уже заполнены англичанами”. “Англичанами” он произнес с особенным презрением, после чего гордо проследовал в зал.

Один врач из окружения Бергманна, американец Генри Гартц, был так потрясен его грубостью, что любезно предложил Дойлу встретиться попозже в тот же день и дать ему свой конспект лекции. Если бы не его помощь, поездка оказалась бы совершенно бессмысленной. Гартц также ознакомил Дойла и с другими своими заметками, которые вел, сопровождая Бергманна в его турне. Изучив данные, Дойл пришел к мнению, что исследования Коха находятся на стадии эксперимента и делать выводы явно рано.

У себя в номере отеля он составил письмо в “Дейли телеграф”, где изложил свои взгляды: “Думаю, будет небесполезно, если английский терапевт, имевший возможность наблюдать последние достижения в лечении туберкулеза в Берлине, выскажется как по поводу нынешнего положения дел, так и по поводу дальнейшего. Как бы ни было велико открытие Коха, нет никаких сомнений, что предмет изучен далеко не полностью и множество вопросов остаются непроясненными. Чем скорее мы это признаем, тем меньше будет горьких разочарований у тех, кто сейчас в поисках панацеи стремится в Берлин”.

Несмотря на то что отчасти утверждения Дойла были вызваны заносчивостью фон Бергманна, в конечном счете он оказался прав: целительная сила метода Коха была очень преувеличена, что не помешало ему получить Нобелевскую премию в области физиологии. В 1891 году, после того как несколько его пациентов скончались в процессе лечения, Кох отказался от первоначальных заявлений и признал, что его открытие — прекрасный инструмент для диагностики, но настоящее лекарство еще, увы, не найдено.

Эта поездка стала поворотным моментом в судьбе Дойла. По дороге в Берлин, ночью в поезде, он разговорился с Малькольмом Моррисом, специалистом по кожным болезням, который оказался “очень симпатичным и любезным человеком”. Он, как и Дойл, практиковал в провинции, но уже успел осознать, что возможности там ограниченны, а потому перебрался в Лондон, где чрезвычайно преуспел. Моррис убедил Дойла, что в Саутси тот попусту теряет время — надо переезжать в столицу, там очень востребованы и врачи, и литераторы. Моррис предложил Дойлу сосредоточиться на офтальмологии, тем более что у него был опыт работы в глазной больнице Портсмута, где он подвизался как внештатный хирург.

Ну а тому, кто хотел основательно изучить офтальмологию, путь лежал в Вену — столицу Австро-Венгрии.

Домой Дойл вернулся окрыленный. Позже он говорил, что, если бы не поездка в Берлин, он, возможно, навсегда остался бы врачом в Саутси. Он все обсудил с Туи, и, по обыкновению покладистая, она согласилась оставить младенца на полгода с матерью, чтобы сопровождать мужа в Вену. С практикой никаких сложностей не возникло: она была слишком мала и скромна, чтобы речь шла о продаже. Так что Дойл просто передал своих пациентов доктору Кларемоту, работавшему по соседству.

Двенадцатого декабря 1890 года Литературно-научное общество Портсмута устроило в честь Дойла прощальный ужин в отеле “Гросвенор”. В своей речи он поблагодарил друзей за сердечное отношение, столь отличное от приема, который он встретил в Саутси, когда в первый же вечер был втянут в уличную драку. Ему жаль покидать гостеприимный город, где было так много близких по духу людей. В ответ мистер А. Вуд, директор средней школы Портсмута, сказал, что футбольная, а также крикетная команда понесут невосполнимую утрату с отъездом доктора Дойла. (В дальнейшем “Вуди” станет секретарем Дойла и будет вести его дела.) Вечер получился веселый и праздничный, Дойл искренне сожалел, что оставляет здешнюю практику: “Это серьезная потеря для нас с женой, которую все полюбили за ее доброту и великодушие”.

Проведя Рождество “с маменькой” в Мезонгиле, супруги отвезли дочку к матери Туи, которая тогда жила на острове Уайт, и отправились в Вену, куда и прибыли вечером 5 января 1891 года, в разгар снежной бури. Из отеля “Куммер” Дойл писал матери: “Мы благополучно добрались, остановились в отеле, и на другое утро встали свежие и бодрые. Отлично позавтракали и пошли искать жилье… В итоге обосновались в пансионе, очень комфортабельном. Мадам Бомфорт, Университет-штрассе, 6 — наш адрес с завтрашнего дня. Надеюсь, все будет прекрасно…”

Окна их комнаты выходили на одну из центральных улиц Вены. В комнате имелись две узкие кровати, письменный стол, гардероб и диван, а обогревала ее большая печка, облицованная белой керамической плиткой. Дойлы платили за жилье 4 фунта в неделю, сюда же входила еда. Питались они вместе с другими постояльцами, в основном это были английские и американские студенты.

Университетские госпитали располагались поблизости, и поначалу Дойлу казалось, что поездка окажется удачной. Судя по его дневниковым записям, он почти сразу, как только супруги приехали в Вену, начал работать над повестью “Открытие Рафлза Хоу”, заказанной журналом “Ответы”. (Из дневников, которые он педантично вел около двадцати лет подряд, мало что можно узнать о его ежедневных делах и того меньше о его мыслях и переживаниях: он лишь коротко отмечал, с каким счетом закончился крикетный матч, какую книгу прочел, сколько получил от издателя и когда начат и завершен очередной рассказ.)

Хотя он и учил немецкий в Фельдкирхе, но этих познаний было явно не достаточно, чтобы слушать лекции по специальности. Всю первую неделю в Вене Дойл писал “Открытие Рафлза Хоу”. К 23 января повесть была готова, и уже 3 февраля он получил за нее гонорар — 150 фунтов. Оплата более чем щедрая, учитывая, что это едва ли не худшая его вещь: невнятная история про алхимика, открывшего, как превращать тяжелые металлы в золото, и попытавшегося помочь бедным, что привело к полному разложению масс и всеобщему недовольству. Сам автор отзывался о ней как о “не самом выдающемся достижении”. Главный ее результат заключался в том, что он смог заплатить по текущим счетам. Однако сам факт, что журнал принял такую посредственную работу, ясно говорил: издатели готовы платить Дойлу уже за одно его имя.

В автобиографии он пишет, что провел в Австрии четыре месяца: вращался в “веселом венском обществе”, катался на коньках по Дунаю, пил кофе, ел шоколадный торт в шумных кафе и вообще наслаждался головокружительным декадансом Австро-Венгерской империи ее предпоследнего десятилетия. Но дневник свидетельствует, что уже 9 марта Дойлы держали путь домой — через Венецию, Милан и Париж — и вернулись в Англию 24-го числа.

Несмотря на неудачу, постигшую его в Вене, Дойл твердо вознамерился открыть в Лондоне практику в качестве врача-офтальмолога. Он нашел квартиру в Блумсбери, на Монтегью-плейс, 23 — три комнаты для себя, Туи и Мэри, а также снял помещение для приема больных, с маленькой прихожей, где пациенты могли ждать своей очереди. Годовая плата составляла 120 фунтов. Но вопреки всем усилиям Дойла заявить о себе — он вступил в Британское общество офтальмологов и завязал знакомства в Королевской Вестминстерской глазной больнице — за целый месяц ни один пациент, по его признанию, не переступил порога кабинета. Много лет спустя он с усмешкой заметил, что обе его комнаты были “залами ожидания”: “Я ждал в кабинете, и никто не ждал в комнате ожидания”.

Время тянулось томительно медленно, и, чтобы не думать о пациентах, Дойл занимал себя работой. “Каждое утро я шел пешком с Монтегью-плейс, приходил к себе в кабинет ровно в десять и часов до четырех сидел там, никем не тревожимый. Можно ли себе представить более подходящие условия для размышлений и письма? Они были идеальны, и пусть я потерпел фиаско в профессии, зато имел все шансы усовершенствоваться по литературной части”. Впрочем, журналисту, который брал у него интервью год спустя, он поведал другую историю: дескать, врачебные обязанности оставляли так мало времени для сочинительства, что в конце концов пришлось “забросить медицину к черту”.

Ему удалось закончить “Белый отряд”, еще один исторический роман. Дело происходит во время Столетней войны, в царствование Эдуарда III. В романе описаны приключения “отважных и верных” стрелков, предводительствуемых “доблестным, благочестивым” рыцарем, сэром Найджелом Лорингом. Эту эпоху Дойл считал величайшей в английской истории. Он потратил два года на исследования и прочел более ста пятидесяти книг по-английски и по-французски, собрав огромное количество материала. Его записные книжки пестрят многочисленными выписками, сделанными мелким каллиграфическим почерком, а также таблицами и схемами. Например, в рубрике “лучник” перечислены клятвы, которые давали стрелки, какие проклятия изрыгали они в случае неудачи, как и где сражались, как упражнялись в своем искусстве. То же самое касается всех остальных персонажей. Он хотел создать живую картину взаимодействия стрелков и монахов, монахов и оружейников, оружейников и рыцарей.

В “Белом отряде” отчетливо видно то уважение к героизму, чести и благородству, которое мать заронила в нем историями у камина, рассказанными ему в детстве. Мэри Дойл легко могла стать прототипом леди Тифен, жены французского дворянина, которая заворожила лучников своими рассказами: “Они забывали обо всем и только внимали словам, слетавшим с ее губ, — словам, которые возбуждали трепет и будоражили душу, как сигнал горна к атаке…”

Там, где звучат вдохновенные призывы (“Теперь держите боевой строй и разверните знамена, ибо наши души принадлежат Богу, а жизни — королю, и обнажим мечи свои за святого Георгия и за Англию!”) или описываются военные реалии XIV века, роман зачастую перегружен подробностями и утомительными длиннотами: “Впереди стояли лучники, в десять рядов, а с краю их — младшие командиры; они периодически проходили вдоль строя, равняя его; звучали отрывистые приказы и резкие замечания. Позади застыла кучка закованных в латы всадников — копья подняты вверх, длинные султаны свисают вдоль дубовых древков. Столь неподвижны и немы были они, что походили бы на изваяния, если бы не лошади, которые вдруг коротко, нетерпеливо били копытом, и не звон их доспехов, когда они вскидывали головы и вытягивали шеи”.

Это был роман, в котором автор позволил историческому взять верх над романическим, и только там, где он дает волю воображению (так же, как в “Мике Кларке”), текст оживает — поразительное описание битвы в Испании, когда “белый отряд” сражается в отчаянном, но обреченном бою, ничем не уступает Дюма.

Дойл вспоминал, что, закончив роман, испытал “приступ ликования и с криком “Дело сделано!” запустил чернильным пером через всю комнату, где оно оставило темную кляксу на серо-зеленых бумажных обоях. Я сердцем чуял, что этой книге суждена жизнь и что она многое прояснит в истории и обычаях нашей страны”.

Он был убежден, что это лучшее его творение, и написал Лотти: “Я уверен, ты обрадуешься, узнав, что я закончил свой великий труд — “Белый отряд” завершен. Первая половина очень хороша, третья четверть весьма хороша, последняя тоже очень хороша. Так что ликуй вместе со мной, дорогая, а я так привязался к Джону из Хордла, Сэмкину Эйлварду и сэру Найджелу Лорингу, точно знал их во плоти, и верю, что все англоговорящие люди со временем полюбят их также”.

Он предложил роман в “Блэквуд” с тем, чтобы его печатали с продолжениями. Дойл писал редактору, что согласен на 300 фунтов, ибо ему важнее издаться в хорошем журнале, чем выгадать в деньгах и продать роман газетному синдикату за 500 фунтов, где его опубликуют сразу в нескольких изданиях, неизвестно еще каких. И заверял редактора: “Это, несомненно, лучшее, что я когда-либо писал. Время — Средневековье, но в книге много любви, сражений и действия, так что она хорошо пойдет частями. Я отвечаю, что роман со всех точек зрения превосходит “Мику Кларка”…” На его письме кто-то из редакторов журнала нацарапал карандашом: “Что я должен ответить этому человеку на его предложение?”

В итоге Джеймс Пейн купил права на публикацию “Отряда” в “Корнхилле” прежде, чем в “Блэквуде” пришли к какому-то решению. Пейн был восторге и выразил это очень отчетливо: “Я не читал ничего столь замечательного после “Айвенго””.

“Белый отряд” печатался с продолжениями в 1891 году, а затем вышел в виде трехтомника. За журнальную публикацию Дойл получил 200 фунтов, за отдельное издание еще 350. Книга очень быстро стала бестселлером, несмотря на разноречивую критику. “Спектейтор”, например, заявил, что там “нет и намека на сюжет”, а персонажи “деревянные куклы на веревочках, ничем друг от друга не отличающиеся, кроме разве костюмов”.

Конан Дойл был очень огорчен, что книгу расценили как занимательное приключенческое чтение для мальчиков, а не как серьезное историческое исследование — он-то считал, что она станет образцом работ по этой эпохе, а автор, в свою очередь, заслужит репутацию серьезного писателя. “Вряд ли найдется хоть один мальчишка, — писала “Дейли график”, — которому не доставят удовольствия приключения сэра Найджела Лоринга”, а “Нешнл обсервер” заверял, что “книга завоюет сердца всех британских подростков и мужчин”. “Они рассматривают роман как простое авантюрное чтиво, — сетовал Дойл в письме к матери, — в то время как я пытался нарисовать точные типы и характеры живших тогда людей и приложил к тому немало усилий, которые критика, похоже, совершенно проигнорировала”.

Как бы то ни было, “Белый отряд” выдержал более пятидесяти переизданий при жизни автора, многажды издавался после его смерти, причем даже во время Второй мировой войны, в период острого недостатка бумаги, — считалось, что книга выражает национальный дух.

В 1905-м, устав от Шерлока Холмса, Дойл написал, как сейчас говорят, приквел[17] “Белого отряда” — “Сэр Найджел”. Обеими книгами он гордился, считал, что “отразил в них достоверную картину той великой эпохи”, и говорил, что вместе они составляют “наиболее цельную, самодостаточную и отвечающую самым высоким требованиям вещь, изо всех мною созданных”.

К моменту выхода “Белого отряда” Дойл обзавелся литературным агентом, чтобы избавить себя от “ненавистного торгашества”. Александр Поллок Уатт был весьма предприимчивым шотландским рекламным агентом в издательстве, литературным же агентом начал работать в 1875 году, когда приятель попросил его заключить контракт с Лондонской издательской компанией. К 1881 году он зарегистрировал первое в мире литературное агентство и действительно сотрудничал с самыми выдающимися авторами: Г. К. Честертоном, Дж. Конрадом, Ч. Диккенсом, Т. Харди, Р. Киплингом, Г. Уэллсом и П.Г. Вудхаузом.

Еще когда Дойл был в Вене, Уатт продал его рассказ “Голос науки” журналу “Стрэнд”, основанному в январе 1891 года издателем Джорджем Ньюнесом. Ньюнес начинал как торговец мебелью и товарами для дома, а затем сколотил целое состояние на журнале “Тит-Битс”.

Поначалу журнал назывался “Самое лучшее из самых интересных книг, журналов и газет со всего света”, стоил пенни и выходил раз в неделю. Печатались там разнообразные материалы, надерганные из других изданий. Факты в сочетании с вымыслом, юмор, человеческие истории, масса иллюстраций и карикатур — все это сделало журнал настолько популярным, что уже через пару месяцев на рынке появились аналоги. Но “Тит-битс” всегда превосходил конкурентов, во многом потому, что Ньюнес обладал не только чутьем дельца, но и талантом промоутера — например, обещал страховую выплату родственникам любого, кто погибнет в железнодорожной катастрофе, читая его журнал.

Идея создать “Стрэнд” пришла ему в голову, после того как он изучил американский рынок печати, который, по его мнению, был “более умным, живым и интересным”. Выбор названия учитывал пристрастия читателей среднего класса: улица Стрэнд, с ее многочисленными театрами, ресторанами и пабами, слегка эпатажная, шумно-деловитая, в самом сердце столицы (один конец ее упирается в Трафальгарскую площадь, другой в Корт-Иннз), была местом, где журналисты и адвокаты толклись бок о бок с артистами театров и актрисами варьете.

Ньюнес хотел, чтобы “Стрэнд” стал, в отличие от “Тит-Битс”, не дешевым рыночным продуктом, а серьезным литературным альманахом, и обещал, что “стоить он будет шесть пенсов, а достоинств там будет на шиллинг”, для чего привлек самых лучших авторов и иллюстраторов. “Издатель журнала “Стрэнд” с почтением отдает первый номер в руки публики… — писал он в предисловии. — Прошлые старания издателя обеспечить публику доступным, здоровым чтением встретили у нее такой благодарный отклик, что он смеет надеяться — и это начинание будет столь же популярным… Те, кому понравится этот номер, окажут большую любезность, сообщив о нем своим друзьям”.

Первый номер “Стрэнда” определил его формат на последующие десятки лет. Иллюстрации буквально на каждой странице — совершенно новая издательская концепция для британского журнала. Произведения ведущих писателей, включая Вольтера, Пушкина, Пауля Хейзе и Гранта Аллена, соседствуют с репортажами — “Пожарная команда столицы: на работе и дома”, “Один день в лечебнице для животных” — и с постоянной рубрикой “Портреты знаменитостей в разные периоды их жизни”.

“Стрэнд” стал самым успешным изданием на ближайшие десять лет. Январский номер вышел к Рождеству 1890 года тиражом 300 000 экземпляров и весь был распродан. К концу века ежемесячный тираж перевалил за полмиллиона, и в числе постоянных сотрудников были Г. Уэллс, Р. Киплинг, Р. Хаггард, Э. Несбит, А. Беннетт и, разумеется, А. Конан Дойл. Говорили, что королева Виктория была заядлой читательницей “Стрэнда”. У.Т. Стед, редактор и критик, объяснял его популярность грамотной издательской политикой: “Феноменальный успех “Стрэнда”… показывает, что гений м-ра Джорджа Ньюнеса состоит в том, чтобы соединить ежемесячник, где публикуются иллюстрированные статьи, с еженедельником “Тит-битс”. “Стрэнд” легкое чтение, от корки до корки. Яркий, занимательный, богатый иллюстрациями — нет ничего лучше для приятного времяпровождения. Сам далекий от глубокомысленных умствований, он и от читателя не требует излишнего напряжения ума”.

Хотя номинально редактором числился Ньюнес, фактически заправлял всем литературный редактор Герберт Гринхоу-Смит — тридцати с половиной лет, выпускник Кембриджа, автор ряда не имевших успеха романов, отличный игрок в покер и знаток французской поэзии. Именно Гринхоу-Смит принял “Голос науки”, согласившись заплатить по 4 фунта за тысячу слов. Рассказ вышел в мартовском номере 1891 года, без указания имени автора. Это небольшая вещица, где сюжет строится вокруг научного вечера, который дает некая миссис Эсдайл, леди с исключительными научными познаниями. Про нее шепчутся, что на лекции “Перигенезис пластидул, или волнообразные движения живых частиц” она была единственной женщиной, не утерявшей мысль лектора еще до того, как он выговорил название до конца. У нее имеется прехорошенькая дочь по имени Роуз, за которой ухаживает противный самоуверенный невежда, но в итоге он опрометчиво обнаруживает свою сущность, и Роуз благополучно спасена.

Примерно в это время Конан Дойл сформулировал один из фундаментальных законов журнального рынка: он утверждал, что цикл рассказов, в отличие от романа, печатающегося по частям, весьма привлекателен для большинства читателей. “Изучая разные журналы с их никак не связанными между собой рассказами, я вдруг понял, что персонаж, объединяющий ряд историй, если, конечно, он завоевал симпатии читателей, способен привязать их к изданию. С другой стороны, мне давно уже казалось, что разбитое на части произведение, выходящее из номера в номер, скорее обуза, чем подспорье для журнала, поскольку рано или поздно читатель пропустит один из выпусков и потеряет всякий интерес к продолжению. Ясно, что идеальный компромисс — сквозной герой, связующий разные истории, каждая из которых самостоятельна и завершена, и тогда покупатель уверен, что сможет насладиться содержанием номера в полной мере. Полагаю, я первый, кто это осознал”.

Чтобы проверить свою теорию, весной 1891 года Конан Дойл предложил “Стрэнду” два рассказа, где фигурировал его сыщик. Гринхоу-Смит, человек весьма мрачный, почти патологически бесстрастный и улыбавшийся, как говорили, дважды в год (очень сухо), впоследствии предоставил совершенно невероятный отчет о том, как впал в полный восторг, обнаружив у себя на столе “Скандал в Богемии” и “Союз рыжих”: “Я тут же понял, что это величайший мастер короткого рассказа со времен Эдгара Аллана По. Отлично помню, как ворвался в кабинет м-ра Ньюнеса и принялся размахивать рукописями перед его носом… Мало, очень мало кто может написать хороший рассказ, а тут измученному редактору, из последних сил одолевающему гору невообразимой чуши, вдруг такой подарок небес, такая чудесная находка, которая наполняет счастьем его исстрадавшуюся душу… Ни малейших сомнений — хитроумный сюжет, прозрачная чистота стиля, превосходное искусство рассказчика… Даже почерк, говорящий о силе характера и разборчивый, как печатный шрифт”.

Гринхоу-Смит немедленно предложил Дойлу подписать договор еще на четыре рассказа о Шерлоке Холмсе, по очень привлекательной цене — 30 гиней за каждый, что укрепило не только финансовое положение автора, но и его уверенность в своем таланте. Именно в тот момент Дойл понял, что нашел героя, который способен обеспечить его литературную карьеру.

Однако прежде чем Дойл успел сесть за работу, его сразил смертельно опасный грипп, свирепствовавший в Лондоне. Утром 4 мая 1891 года он шел к себе в приемный кабинет и почувствовал сильный озноб; узнав симпотомы, повернул обратно и еле-еле доплелся до дома. В те годы, когда мир еще не знал антибиотиков, грипп, или, как тогда говорили, инфлюэнца, был настоящим бедствием: Аннет умерла от нее, и были минуты, когда Дойлу казалось, что и он не выкарабкается. Но благодаря заботам преданной Туи и крепкому организму он поправился уже через две недели.

Именно в первые дни выздоровления Дойл и принял судьбоносное решение: не пытаться более сочетать литературу и медицину. “Я увидел, как глупо было тратить средства, заработанные литературным трудом, на аренду кабинета на Уимпол-стрит, и твердо, с несказанной радостью, решил навсегда положиться на свои силы как писателя. Помнится, я был в таком восторге, что схватил платок, лежавший подле моей исколотой инъекциями руки, и подбросил его до потолка. Наконец я буду сам себе хозяин. Мне больше не надо соответствовать профессиональному образу, не надо никого ублажать. Я смогу свободно жить, как хочу и где хочу. То был один из великих моментов моей жизни, полный ликования. Случилось это в августе 1891 года”.

Если бы он сверился со своим дневником, то вспомнил бы, что случилось это в мае.