Глава 17 Затерянный мир

Глава 17

Затерянный мир

К 1912 году КОНАН ДОЙЛ ВОТ УЖЕ ШЕСТЬ ЛЕТ как не писал романов. Тому было много причин: его отвлекали семейные заботы; он боролся за справедливость в Конго; занимался делом Эдалджи и делом Слейтера; участвовал в реформе закона о разводах; ставил спектакли и вообще вел бурную общественную жизнь. Видимо, сыграло роль и то, что критика, как он считал, недооценила его исторические романы. Пора было создать нечто новое, и идея уже созрела. “Я задался целью, — писал он Гринхоу-Смиту, — сделать в “детской литературе” что-то вроде того, что сделал Шерлок Холмс в жанре детектива. Не знаю, удастся ли мне добиться еще раз такого успеха. Но я надеюсь”.

Так появился “Затерянный мир”, одна из первых книг в жанре научной фантастики, шедевр, который обогатил читателей всего мира и подарил им героя, мало чем уступавшего Холмсу: несносного, драчливого, непрактичного, эксцентричного и бесконечно обаятельного профессора Джорджа Эдуарда Челленджера.

Замысел книги возник у Дойла в 1910 году, когда его пригласили выступить с речью на обеде в Королевском научном обществе, — там чествовали Роберта Пири, недавно вернувшегося из экспедиции к Северному полюсу. Дойл сказал тогда, что современные исследователи почти уже не оставили на карте мира таких мест, куда не ступала бы нога человека, а посему писателям все труднее такие места отыскивать для своих творческих замыслов. “Вопрос в том, куда обратить взор романическому автору, где та обширная, но не слишком ясно обозначенная земля, что годится для захватывающих приключений?” Ответ, впрочем, у него уже был готов.

В первое десятилетие XX века чрезвычайно вырос интерес к палеонтологии, и Конан Дойл этот интерес всячески разделял. Прогуливаясь по окрестностям Кроуборо, он обнаружил в скале окаменелый след огромной ящерицы, о чем сообщил в Британский музей. Оттуда прислали научного сотрудника, чтобы сделать слепки.

В бильярдной комнате в Уиндлшеме хранились два слепка следов игуанодона, также обнаруженных в известковых грядах Даунса, а когда они с Джин в свой медовый месяц плавали по Эгейскому морю, Дойл увидел существо, очень, по его словам, походившее на “молодого ихтиозавра”. Не исключено, что это был маленький дельфиненок, но Дойлу хотелось думать, что это был потомок древних ящеров, невесть как доживший до наших дней.

И фантазия его заработала. “Затерянный мир” начал выходить в “Стрэнде” в апреле 1912 года, а спустя шесть месяцев книгу издали одновременно в Британии и Америке.

Рассказ в ней идет от лица симпатичного ирландского репортера Эдварда Мелоуна, чьим прототипом явно был Морель, с которым Дойл сотрудничал в связи со скандалом в Конго. Мелоун влюблен в прелестную Глэдис, но та не хочет выходить замуж за человека незнаменитого и невыдающегося. Так что, когда ему вдруг выпал шанс отправиться на поиски затерянного в дебрях Южной Америки плато, где сохранилась доисторическая жизнь, молодой Мелоун с радостью за этот шанс ухватился. (Вернувшись домой триумфатором, знаменитостью и героем, он обнаруживает, что Глэдис вышла замуж за стряпчего.)

Во главе экспедиции — профессор Челленджер, властный и безапелляционный, настроение у него скачет по сто раз на дню. Сам автор уверял, что списал его с профессора Уильяма Резерфорда, чей громовой бас оглашал стены Эдинбургского университета, когда Дойл там учился, но назывались и другие имена, в том числе Бернард Шоу, человек весьма эксцентричный, и доктор Джордж Бадд.

Два других члена команды — суховатый, желчный зануда профессор Саммерли и лорд Джон Рокстон, путешественник и охотник (его прототипом, возможно, был сэр Роджер Кейсмент). Именно в его уста Дойл вложил одно из своих глубочайших убеждений: “Бывают случаи, голубчик, когда каждый из нас обязан стать на защиту человеческих прав и справедливости, чтобы не потерять уважения к самому себе”.

Преодолевая различные препятствия, четверо путешественников добираются до затерянного в Южной Америке плато, где “естественное развитие природных законов замедлилось”. Тут обитают птеродактили и игуанодоны, а также пещерные люди и свирепые человекообезьяны. Впрочем, даже в самые критические моменты оба профессора — Саммерли и Челленджер — не прекращают научных споров, горячо выясняя, кто же перед ними: птеродактили или все же диморфодоны.

Дойл оставался верен себе. Если он писал исторический роман, то максимально тщательно изучал документы той эпохи. Работая над “Затерянным миром”, он обратился к трудам известного зоолога Эдвина Рея Ланкастера, в частности к его сочинению “Вымершие животные”, опубликованному в 1905 году. Овладев терминологией и уловив суть, он дал волю фантазии, изобретательно создавая жутких, устрашающих монстров. Вот портреты некоторых из них: “гигантская быстроногая птица, много больше страуса, с шеей как у стервятника и хищной головой, которая делала ее похожей на смерть”; “токсодон — исполинская морская свинка с острыми торчащими клыками”; омерзительная “огромная жаба — с бородавчатой, точно изъеденной проказой мордой, измазанной кровью”.

“Затерянный мир” написан щедрыми красками, видно, что автор получал от работы истинное удовольствие. Он и впрямь каждый вечер читал Джин и гостям, которые в тот момент жили в доме, кусок, написанный накануне, и зачастую не мог удержаться от громкого хохота. Челленджер был ему, безусловно, милее Холмса, и он даже позировал фотографам, изображая профессора, нацепив бороду и накладные брови.

Под конец человекообезьяны захватили обоих профессоров и лорда Джона в плен (ему удалось бежать), причем с Челленджером они обращались бережно, оценив его поразительное сходство со своим вожаком. В результате кровопролитного сражения пленников освободили мужественный лорд Рокстон и отважный Мелоун, затем бравая четверка помогла местным краснокожим победить ужасных человекообезьян, и в итоге все благополучно вернулись на родину.

В Лондоне торжествующий Челленджер предъявил публике, битком набившейся в Куинс-Холл, настоящего живого птеродактиля. “Профессор Челленджер снял выдвижную крышку с ящика, заглянул внутрь и, прищелкнув несколько раз пальцами, сказал умильным голосом (в журналистской ложе были прекрасно слышны его слова): “Ну, выходи, малыш, выходи!” Послышалась какая-то возня, царапанье, и тут же вслед за этим невообразимо страшное, омерзительное существо вылезло из ящика и уселось на его краю. Даже неожиданное падение герцога Дархемского в оркестровую яму не отвлекло внимания пораженной ужасом публики”[30]. В зале начался переполох, птеродактиль испугался, заметался и, прежде чем профессор Челленджер успел ухватить его за ноги, вылетел в окно.

Безусловно, между “Затерянным миром”, “Войной миров” Уэллса, “Путешествием к центру Земли” Ж. Верна или “Робинзоном Крузо” Д. Дефо есть известное сходство. Но ни о каких заимствованиях речь не идет. Дойл оказался превосходным мастером фантастики, замечательно остроумным и изобретательным. Зато его роман вызвал множество подражений и продолжений (одно из самых известных — роман Майкла Крайтона “Парк юрского периода”, экранизированный в 1994 году). Критика была в восторге, роман называли “потрясающим”, “захватывающим”, “самым ярким плодом воображения автора” и… “самым реалистичным”.

Эдвин Ланкастер был очень польщен, что его объемистый научный том вдохновил Конан Дойла на “совершенно изумительную” книгу, и послал ему поздравительную открытку, где выражал надежду, что последует продолжение: “Как вам нравится гигантская змея шестидесяти футов в длину? Или стадо слонов-пигмеев, высотой фута в два? Может быть, четыре путешественника выдрессируют птеродактиля-вегетарианца так, чтобы летать на нем, поодиночке конечно? А человеко-обезьяна может влюбиться в Челленджера и убить всех самцов-лидеров в своем племени, чтобы его спасти”.

Через месяц после публикации “Затерянного мира” научное сообщество потрясло ошеломляющее известие: найдено “недостающее звено” между обезьянами и людьми, обнаружены останки “пилтдаунского человека”! В карьере около деревушки Пилтдаун в Суссексе рабочий отрыл фрагмент черепа, который передал местному археологу-любителю Чарльзу Доусону. Тот установил, что костные остатки принадлежат древнему человеку, и принялся искать нижнюю челюсть, каковую вскоре и обнаружил в том же карьере. Доусон передал свою находку в Британский музей, где ее изучением занялся сэр Артур Смит Вудворт, хранитель геологического отдела музея. Тот пришел к выводу, что кости черепа характерны для человека, а челюсть — обезьяны. Останки были названы “эоантропом Доусона”, но более известны как “пилтдаунский человек”.

Вскоре после того как “Таймс” поместила заметку об этом открытии, Дойл приехал в Пилтдаун. Там он познакомился с Доусоном, который впоследствии рассказывал, что писатель очень интересовался раскопками.

В 1915 году всего в двух милях были обнаружены еще несколько фрагментов “пилтдаунского” черепа, а также древние орудия труда и останки животных, предположительно того же времени. В числе многих научных гипотез была выдвинута и та, что человек впервые появился на территории Англии. Через год Доусон умер, но Артур Вудворт, яростный адепт “пилтдаунской” теории, провел еще двадцать лет в окрестностях деревни, занимаясь раскопками (из Британского музея он уволился). Однако больше ничего не нашел.

В 1953 году, к несказанному разочарованию британских палеонтологов, “пилтдаунский человек” был объявлен фальсификацией. Он оказался в буквальном смысле получеловеком, полуобезьяной: череп принадлежал средневековому человеку, а нижняя челюсть орангутану. Кости обработали специальным раствором, чтобы их “состарить”. Последующие несколько лет ушли на то, чтобы выявить и другие подделки, связанные с именем Доусона. Впрочем, доказать, что он действовал умышленно, не представлялось возможным. Конан Дойл также упоминался, и разоблачители не раз цитировали “Затерянный мир”.

Впервые предположение, что Дойл напрямую замешан в деле “пилтдаунского человека”, было высказано в журнале “Сайенс” в 1983 году американским ученым Джоном Уинслоу, впрочем не слишком убедительное. Уинслоу обосновал свое предположение тем, что Дойл “рыскал” в окрестностях Пилтдауна, что, как врач, он прекрасно знал анатомию и притом очень интересовался археологией, а как писатель — обладал отменной фантазией и, наконец, обожал розыгрыши и авантюры. А самое главное, имел зуб на британский научный истеблишмент.

Уинслоу отмечал, что в своей книге профессор Саммерли упоминает гастингские песчаники, где были найдены отпечатки динозавров, а Гастингс — неподалеку от Пилтдауна. Со своей стороны, Челленджер говорит о своем “одаренном друге” Ланкастере, который предсказал в 1906 году открытие “недостающего звена”. Очень подозрительно в этом контексте выглядит и язвительная реплика редактора новостного отдела, под чьим началом работает Мелоун: “Требуется лишь смекалка и некоторое знание предмета, и можно подделать все что угодно — и кости, и фотоснимки”.

Очевидно, что все доводы Уинслоу очень шатки, а его соображение, что, дескать, Дойл враждовал с британским научным сообществом, которое отвергало спиритуализм, и вовсе анахронизм: в 1912 году ни о какой вражде еще не было и речи, а Дойл скончался задолго до того, как были выдвинуты эти обвинения. Да и невозможно себе представить, чтобы человек с его представлениями о чести мог опуститься до глупой, заурядной фальсификации. Как бы то ни было, ни истинный автор подделки, ни “недостающее звено” так по сей день и не обнаружены.

В 1913 году вышла повесть “Отравленный пояс”, продолжение “Затерянного мира”. Герои вновь собираются вместе: Земля должна пройти через облако ядовитого эфира, который погубит все живое, и профессор Челленджер хочет отсрочить их общий конец. Для этого он заранее подготовил комнату в своем загородном доме, а друзей попросил захватить с собой кислородные баллоны. Смерти не миновать, уверен он, но они уйдут в царство мертвых последними. Однако человечество не погибло, люди лишь впали в сон, сутки проведя в состоянии каталепсии.

Таким образом, в творчестве Дойла возникла тема, его исключительно занимавшая: жизнь после смерти. Запертый в душной спальне, на пороге неминуемой гибели, Челленджер изменяет своему обычному резкому тону и нежно, возвышенно рассуждает о Природе, которая выстроила “дивные врата и завесила их множеством благоуханных, сверкающих покрывал, создавая вход в новую жизнь для наших странствующих душ”.

Рассуждения Челленджера о смерти отражают мысли самого Дойла, занесенные в его дневник: “Даже если допустить, что спиритуалисты правы, что это нам дает? Отвечает ли это на самый главный, первейший вопрос — является ли смерть концом всему? Представим себе Лондон, охваченный тем же безумием по поводу спиритуализма, каким он был недавно охвачен в связи с боксом. Все начнут поклоняться какому-нибудь медиуму, как поклонялись Джорджу Карпентеру. Что за ужас! Вакханалия безумия и мошенничества. Такой вспышки сумасшествия можно только страшиться”.

Некоторые читатели расценили “Отравленный пояс” в первую очередь как метафору, возможность автору высказать свои опасения насчет политических событий в Европе и все возраставшей германской угрозы. В начале 1913 года Дойл прочитал книгу генерала Фридриха фон Бернгарди “Германия и грядущая война”, сильно его поразившую: автор настаивал, что Германия может и должна развязать войну, дабы обрести власть, которой она заслуживает, и что переговоры между великими державами бессмысленны.

В феврале в “Фортнайтли ревью” вышел резкий, яркий ответ Конан Дойла, где он обстоятельно опровергал соображения генерала касательно Англии: “Я готов оспорить все его утверждения. Но вопрос не в этом, возражать надо не против аргументов, а против того, к чему они могут привести. Вывод же таков: человек, имеющий немалый вес в Германии, принадлежащий к ее правящей верхушке, откровенно заявляет, что Германия нападет на нас в любой удобный для себя момент. Надо быть безумцами, чтобы не расценить это как самое серьезное предупреждение”.

“Германская угроза” была, безусловно, предметом общественной тревоги. Двумя годами ранее страну охватила паника, когда военно-морской министр заявил, что правительство недооценило возросшую мощь немецкого флота — тринадцать быстроходных, отлично вооруженных дредноутов будут завершены в 1911 году, силы Германии на море вскоре превзойдут силы Британии, чего никто и никогда не мог предвидеть.

В июле 1912 года Британия перебазировала свои линкоры из Средиземного моря в Северное в ответ на усиление там военно-морского присутствия Германии и провал англо-немецких переговоров по ограничению гонки вооружений. Дойл выдвинул теорию, казавшуюся тогда совершенно нереалистичной. Он уверял, что в грядущей европейской войне самую страшную угрозу для Британии будут представлять подводные лодки. В 1901 году Британия спустила на воду свою первую подлодку. Адмиралтейство поначалу возражало против их использования в военных целях. Но уже в 1904-м на флоте числились шесть субмарин, и уверенность командования в их надежности была столь высока, что даже принц Уэльский однажды совершил подводное путешествие по бухте Портсмута.

С самого начала Конан Дойл был убежден, что “этим смертоносным судам” предстоит играть главную роль в будущих войнах, и более всего тревожился, что они могут блокировать подходы к Британским островам: “Как отразится на снабжении островов провиантом стая субмарин, залегших в устье Ла-Манша и на выходе в Ирландское море, — я даже предполагать не берусь”.

Он предлагал оригинальнейшее решение проблемы — проложить туннель по дну Ла-Манша, который соединил бы Англию с Францией. “Дело это представляется мне столь важным, что я сожалею о каждом упущенном дне, о каждой минуте, способной приблизить нас к его реализации”. Он подсчитал, что туннель обошелся бы налогоплательщикам в пять миллионов фунтов, а на строительство потребовались бы три года. В мирное время его можно было бы использовать для туризма, а в военное не только для поставок продовольствия и оружия, но и для быстрой переброски войск с континента и обратно.

Идеи такого рода вообще были очень характерны для Дойла, но он не нашел поддержки ни у политиков, ни у военных специалистов, хотя была все же создана парламентская комиссия для изучения проекта “Туннель”. Но большинство разделяло мнение премьер-министра Герберта Асквита: “Вопрос, сумеем ли мы прокормить наш народ и по-прежнему спокойно плавать по Каналу, — фыркнул он, — имеет простой ответ: да, если у нас будет непобедимый флот и господство на море”.

Но Дойл не отступал. Он направил три меморандума: в военное министерство, в адмиралтейство и в Совет обороны империи. Он вел ожесточенную дискуссию на страницах “Таймс”, опровергая доводы противников туннеля, в частности тех, кто боялся, что в первые же дни войны немцы захватят его и используют для вторжения: “Идея захвата огромной страны через подземный лаз длиной в 26 миль и столько же футов шириной кажется мне абсолютно фантастической”. Неопровержимая логика…

Он выступал по этому поводу, где только мог, но безрезультатно. В июльском номере “Стрэнда” за 1914 год вышел откровенно пропагандистский рассказ Дойла “Опасность! По материалам бортового журнала капитана Джона Сайруса”, в котором вымышленная страна Норландия умудряется с помощью эскадры из восьми подлодок потопить столько торговых судов Британии, что там наступает голод. Командир эскадры капитан Сайрус заметил в этой связи: “Удивительно, как это практичные британцы не разглядели грозящей им опасности. Из года в год они тратили сотни миллионов фунтов на свою армию и флот… однако же, когда пришел час испытания, вся эта внушительная сила оказалась совершенно бесполезна. Если бы у них не было ни единого полка и ни одного броненосца, поражение было бы столь же быстрым”.

Автор явно стремился свести счеты с противниками своей теории. “Британия, — пишет в судовом журнале Сайрус, — сможет использовать своих превосходных солдат на континенте, когда пророет туннель, но, пока туннеля нет, английских войск для Европы словно бы не существует. Моя родина оставалась в безопасности, но Британию я крепко взял за глотку. Поскольку четыре пятых ее продольствия составляет импорт, то теперь цены поднялись выше некуда. Закрома опустели, а пополнить их неоткуда”. Из газет, которые он добывал с подбитых кораблей, капитан Сайрус знал, что в Британии начались общественные волнения, толпы голодающих возмущенно требовали у властей хлеба. А через несколько дней англичане были вынуждены пойти на мировую с Норландией.

Конан Дойл признавал, он писал рассказ не для развлечения читателей, а чтобы “привлечь внимание публики к величайшей опасности, нависшей над нашей страной”. В том же номере “Стрэнда” были опубликованы мнения специалистов — крупных морских чинов и уважаемых экспертов. Большинство считали, что сюжет вполне фантастический, в духе Жюля Верна. “Бог создал Британию островом, — сказал адмирал сэр Уильям Кеннеди, — так пусть она островом остается!” Но все были согласны, что Дойл справедливо привлек внимание к проблеме снабжения страны продовольствием. Дуглас Оуэн, преподаватель военно-морского дела, затронул тему ответственности писателя: “Некоторым может показаться, что знаменитый автор приключенческих книг напрасно тратит свой талант, создавая произведение публицистического толка… я уверен, что он приносит величайшую пользу отечеству”. Адмирал Пенроуз Фицджеральд раздраженно пропыхтел: “Я не предполагаю, что какая-нибудь цивилизованная нация способна торпедировать безоружный торговый корабль”. Ему вторил адмирал Уильям Хендерсон: “Нет, ни один народ себе этого не позволит”.

Менее года спустя, 7 мая 1915 года немецкая подлодка торпедировала и отправила на дно лайнер “Лузитания”, пересекавший Атлантику. Погибли тысяча сто девяносто пять человек, а все иллюзии по поводу “цивилизованных” методов войны в XX веке окончательно развеялись.

Весной 1914 года Конан Дойл с женой приняли предложение канадского правительства посетить национальный парк Джаспер, расположенный на восточных склонах Скалистых гор. Оставив троих детей на попечение няни и близкой подруги Джин по имени Лили Лодер-Саймондс, 20 мая они отплыли из Саутгемптона на борту лайнера “Олимпик” судоходной компании “Уайт Стар”, которой принадлежали и “Титаник”, и “Британник”. Коротая время в дороге, Дойл записывал смешные фразы и обрывки разговоров со своими попутчиками. Он отлично схватывал чужую манеру разговора, и получались емкие словесные портреты.

Дойлу нравилась Америка, ее оптимизм и самоуверенность, а он, в свою очередь, нравился американцам. Их восхищало его грубоватое обаяние старомодного джентльмена, его любовь к спорту и приверженность честной игре, готовность бороться с несправедливостью. Перед отъездом он сообщил репортеру “Нью-Йорк Американ”: “Я убежден, что Соединенные Штаты — страна, которой уготована самая замечательная судьба, какую только видел мир”.

Он долго лелеял надежду, что Соединенные Штаты и Соединенное Королевство образуют союз. Уже в 1892 году он вложил эту мысль в уста Холмсу в рассказе “Приключение благородного холостяка”: “… всегда приятно видеть американца, мистер Маултон, ибо я один из тех, кто верит: недальновидность монарха и заблуждения министров не помешают нашим потомкам стать однажды гражданами единой мировой державы — под общим флагом”.

Когда “Олимпик” вошел в Гудзон, знаменитый детектив Уильям Бернс, который недавно создал “Международное агентство У. Бернса”, воспользовавшись таможенным катером, поднялся на борт, чтобы поприветствовать Дойла. Человек деловой и хваткий, он отлично чувствовал веяние времени и быстро стал публичной фигурой. Его даже окрестили “Шерлоком Холмсом Америки”. Годом ранее он приезжал в Британию и провел приятный уик-энд в Уиндлшеме. Возможно, именно воспоминания Бернса о тех днях, когда он был частным детективом, натолкнули Дойла на некоторые идеи романа “Долина ужаса”, где фигурирует знаменитое агентство Пинкертона, сражающееся с преступными бандами Пенсильвании (1915).

Джин Конан Дойл вела путевой дневник, из которого видно, что она наслаждалась всем происходящим. 27 мая она пишет: “Прибыли в Нью-Йорк рано утром, около восьми.

Толпы репортеров поднялись на корабль и окружили Артура, фотографировали его и меня! Мистер Бернс, великий детектив, явился нас поприветствовать. Много народу столпилось на причале. Грандиозный прием. Весь день у нас в номере звонил телефон, приходили журналисты и брали интервью у А. и у меня!.. Нью-Йорк произвел на меня огромное впечатление, мне так нравятся здешние жители…” И отдельно о женщинах: “Американки очаровательны. Они так изящны! Думаю, больше нигде нет таких элегантных женщин. Я везде это подмечаю: продавщицы не менее элегантны, чем дамы, которых видишь в театре и в фешенебельном отеле”.

Американские газеты интересовались мнением Дойла обо всех животрепещущих вопросах, в том числе и об избирательном праве для женщин. Борьба женщин Британии за свои права стала предметом пристального внимания прессы всего мира, но, хотя Дойл принимал активное участие в реформе закона о разводах, к суфражисткам он относился с неприязнью, главным образом потому, что они вели себя крайне необузданно.

Воинствующие дамы разбивали витрины магазинов, сражались с полицией — в ход шли шляпные булавки и зонтики, не брезговали поджогами и взрывами, писали на зданиях “Женщинам — право голоса!”. В тюрьмах они устраивали голодовки, а власти в ответ применяли жестокую меру: насильно кормили их через стальные трубки. В феврале 1913 года Эммелин Панкхерст гордо заявила на суде, что берет ответственность за “партизанские действия” (по сути, за терроризм) и будет сражаться до конца. В июне того же года Эмили Дэвисон бросилась под копыта беговой лошади короля Георга на скачках в Эпсоне, отчего и скончалась, — ее похороны вылились в настоящую демонстрацию суфражисток. В ноябре эти фурии дали полиции решительный бой у здания парламента; двести из них были арестованы. “Таймс” назвала их “обезумевшими животными”.

Конан Дойл был человек заметный и публичный, действия суфражисток он откровенно осуждал, а потому стал предметом их ненависти. Ему писали злобные письма, угрожали и даже лили серную кислоту в ящик для писем, после чего у ворот Уиндлшема какое-то время даже дежурил полисмен.

Дойл полагал, что женщины не могут претендовать на право голоса, коль скоро они не платят налогов, а кроме того, очень сомневался, что большинство женщин, исключая горстку оголтелых, так уж сильно интересуются политикой. Его собственная обожаемая супруга не имела желания голосовать, а его равно обожаемая мать доказала, и весьма убедительно, что женщина способна добиться своего и без помощи законодательства. Выиграли бы они обе, имей право голосовать? Нет. Дойл полагал, что движение суфражисток — скорее путь к социальному хаосу, чем к равноправию полов.

Не в его обычае было утаивать свое мнение, а потому он открыто изложил его в беседе с нью-йоркскими журналистами. И упомянул, что нерешительность британских властей может обернуться против самих же суфражисток — они дождутся, что толпа разрешит проблему с присущей ей жестокостью, и дело кончится самосудом.

Заголовки утренних газет привели его в негодование: “Шерлок ждет суда Линча над озверевшими женщинами” (“Нью-Йорк уорлд”); “Линчевание — лекарство от Конан Дойла” (“Нью-Йорк мейл”); “Конан Дойл: пусть умирают от своих голодовок” (“Нью-Йорк Американ”). Он попытался исправить положение в интервью “Нью-Йорк глоб”: “Честно говоря, это нечто ужасающее. Нельзя же так извращать смысл сказанного. Некоторые мои близкие друзья причисляют себя к сторонникам суфражизма, и что же они теперь станут обо мне думать? Ведь все это пойдет по телеграфу прямиком в Лондон, где живо интересуются всем, что происходит в Америке… Меня поставили в крайне неловкое положение — как будто я решился здесь высказать то, на что не отваживался дома”.

Через день после приезда их повели на экскурсию по городу. “Артур и я поднимались на здание Вулворта — 59 этажей! — писала Джин в своем дневнике. — Сверху открывается поразительный вид. Артур был в тюрьме Тумс, а потом на ланче в “Клубе первых колонистов”. Все знаменитости собрались на этом приеме… Артур произнес замечательную речь — очень многие мне потом об этом говорили. Мы ездили на Фондовую биржу, зрелище захватывающее — все ужасно громко кричат. Артура очень часто узнают в лицо”. И впрямь, слава его была велика. Например, в тот же вечер на приеме Дойл искренно развеселился, когда бывший посол США в Лондоне Джозеф Хоут представил его собравшимся как “самого известного современного британца”.

Побывал он и в печально знаменитой тюрьме Синг-Синг на берегу Гудзона. В тот день узники “получили подарок”, один из немногих в году: собравшись в большом зале, они смотрели выступления артистов мюзик-холла Нью-Йорка. “Бедняги, все это вымученное, вульгарное веселье, эти песенки и кривлянье полуголых женщины, должно быть, вызвали у них невероятный отклик! У многих, как я заметил, явные деформации лица и черепа, так что они, конечно, не могут нести полную ответственность за свои действия”. Потом он посидел на “электрическом стуле”, который, по его словам, был “совершенно обычный, крепкий, с плетеным сиденьем и множеством зловещих проводов, свисающих со всех сторон”. Еще его заперли в камере — семь футов на четыре (два метра на метр двадцать). “Там я провел самые тихие минуты в Нью-Йорке, это был единственный шанс спастись от репортеров”.

Шутки шутками, а тюрьма произвела на него самое мрачное впечатление, и он сообщил газетчикам, что ее “следует снести”. “Это просто позор, что у такого могучего, великого государства тюрьма, устаревшая уже сто лет назад”. Тут же вышли газеты с броскими заголовками: “Конан Дойл хотел бы сжечь Синг-Синг дотла!”

Сказал он и о том, что, как ему кажется, по меньшей мере треть заключенных нуждаются скорее в медицинском, нежели тюремном надзоре, но при этом дал понять, что закоренелых преступников, конечно, надо навсегда изолировать от общества.

Во вторник, 2 июня Дойлы отправились в Канаду в личном вагоне президента Главной канадской железной дороги, который он предоставил в их распоряжение. “Вагон восхитительный, — писала в дневнике Джин. — В одном конце гостиная с диваном и четырьмя креслами, два столика с драпировками и скамеечками для ног, а еще спидометр. Четыре больших окна, еще два в конце вагона и дверь со стеклом. Когда она открыта, можно поставить противомоскитную сетку — и прохладно, и мошек нет. У нас у каждого своя уютная каюта, я так их называю, с широкой постелью, умывальником, стулом и мини-гардеробом с ящиком. Между нашими каютами дверь. Есть еще прелестная обеденная комнатка, там посреди стола большая ваза с цветами. Когда мы вошли, завтрак был уже подан…” Среда, 3 июня: “Форт Уильяма Генри… Изумительные пейзажи за окном. Мы едем вдоль озера Шамплейн, которое 100 миль в длину и в одном месте около 12 миль в ширину. Мой дорогой сегодня весь день отдыхает — он такой нежный и добрый. Только что сказал, что теряет голову, когда я рядом! Ни один мужчина никого так не любил и не проявлял этого на каждом шагу и во всех отношениях…”

Из Монреаля Дойлы доехали в своем вагоне до Виннипега, а затем в Эдмонтон, где Джин записала: “Вчера Артур сказал, что я самый замечательный товарищ, что у него не было ни одной мрачной или серой минутки с тех пор, как мы отправились в это путешествие из Англии”. Джин обожала комплименты и купалась в лучах славы мужа, наслаждаясь вниманием прессы. Вдали от дома и детей, путешествуя с комфортом, она впервые ощутила, что значит настоящая известность, и ей это очень понравилось.

Дойл неутомимо всем восхищался, произносил речи, общался с газетчиками и охотно позировал фотографам. Однако в письме к Иннесу, отправленном из Виннипега, он честно признался, что не в восторге от Канады, и непрерывное путешествие “порядком его потрепало”: “Мой дорогой мальчик, мы тащимся по старому следу, и ничего интересного в этом нет. Второй раз я в Канаду ехать не захочу. Их клубы и газеты наводят скуку, все грубо, некультурно, и никакой истории (кроме как на Востоке), а природа недобрая”.

Впрочем, читая воспоминания Дойла, ни за что не догадаешься, что Канада его разочаровала. Он, например, восхищается Скалистыми горами и говорит, что они покорили его с первого взгляда: “Полоса низких гор вдали обрывала бесконечную равнину, которая тянется без сколько-нибудь заметного подъема полторы тысячи миль. Над горами тут и там возвышаются снежные вершины. Тени героев Майн Рида бродят по этим горам. Да, это они, мои Скалистые горы! Бывал ли я здесь прежде? Что за странный вопрос? Я прожил здесь десять лет, это земля моей мечты. Каких только подвигов я не совершил здесь, среди краснокожих и трапперов, скольких гризли я повстречал в этих диких лесах! И вот они сверкают под утренним солнцем. Что ж, я увидел горы своей мечты. Не многим мальчишкам это удалось”.

Джин вдохновляли куда менее романтичные вещи. В среду, 24 июня, она пишет в дневнике: “Мы приехали в Форт-Уильям в 1.30, нас встретили несколько человек, в том числе мэр города. С ним мы осмотрели окрестности на его автомобиле. Предместья Форт-Уильяма очень красивы. Артур купил земельный участок с маленьким деревянным домом на одной из главных улиц, это очень выгодное вложение. В вагон вернулись в 6.30, и тут пришли две местные дамы, пожелавшие видеть Артура. Потом мы пообедали и легли спать. Всю ночь вагон стоял на станции, а рано утром его прицепили к поезду”.

Джин ни словом не упоминает о событиях, которые разворачивались в Европе, а события, как известно, были судьбоносные. 28 июня наследник австро-венгерского трона эрцгерцог Франц-Фердинанд погиб в Сараеве — его застрелил девятнадцатилетний сербский террорист Гаврило Принцип. По Европе прокатилась волна ужаса и негодования. В Вене студенты устроили антисербскую демонстрацию, а министр иностранных дел Леопольд фон Берхтольд сказал, что “теперь мы сведем счеты с Сербией, пора разорить это осиное гнездо!”, невзирая на то, что такие заявления могли спровоцировать “осложнения”.

Вернувшись в Англию, Дойл понял, что мир неудержимо катится к войне. 5 июля, когда Дойлы еще плыли домой, кайзер Вильгельм II подтвердил военный союз с Австрией. 23 июля австрийское правительство предъявило Сербии ультиматум с заведомо невыполнимыми условиями. На ответ было дано 48 часов. Затем события развивались стремительно. Сербия отвергла ультиматум Австро-Венгрии и объявила мобилизацию. Российский император предупредил Германию, что Россия не останется в стороне, если Сербия будет оккупирована. 28 июля Австрия объявила Сербии войну. Попытки Британии выступить в роли посредника кайзер отверг как “дерзкие”.

1 августа Германия объявила войну России, 3 августа — Франции, а 4 августа Британская империя объявила войну Германии. Едва распространилась эта новость, как оживленные толпы стали стекаться на Даунинг-стрит и к Букингемскому дворцу, где записывали добровольцев на фронт: надо торопиться, а то ведь война к Рождеству закончится, говорили друг другу молодые люди.

Еще в Канаде Дойл признавал, что у него было “предчувствие надвигающихся бед”, но он и подумать не мог, что война уже на пороге. По иронии судьбы, 29 июня, на другой день после убийства эрцгерцога, палата общин должна была обсуждать проект Конан Дойла о туннеле под Ла-Маншем.