Глава 14 Возвращение Холмса

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 14

Возвращение Холмса

В “ПОДЛЕСЬЕ” ДОЙЛ ВЕЛ СЕБЯ КАК ЗАБОТЛИВЫЙ муж, но пользовался малейшей возможностью, чтобы повидаться с Джин. Ничего постыдного он в этом не усматривал. “Меня утомили тяжелые нагрузки последнего года, — признавался он матери, — и кроме того, моя душа все время вынуждена разрываться пополам. Я очень внимателен дома и уверен, что ни разу не проявил небрежения или равнодушия. Но положение сложное, не правда ли? Милая Дж. образец здравого смысла и благоразумия в этом вопросе. Менее эгоистичного и более ласкового человека просто быть не может”.

Кое-кто мог бы сказать, что эта фраза в большей мере относится к больной Туи, основную часть времени проводящей в постели и почти наверняка знающей, что муж страстно увлечен другой, молодой женщиной.

Несомненно, тяжело приходилось всем троим. Туи притворялась, что ничего не знает, Конан Дойл притворялся, что ничего и не происходит, Джин Лекки притворялась, что она всего лишь друг семьи. Дома Дойл все чаще взрывался по мелочам, дети раздражали его, и обоих вскоре отправили учиться в пансион. Он мучительно переживал из-за Джин и даже высказался в том духе, что для нее, возможно, было бы лучше найти молодого человека, не связанного никакими обязательствами, но Джин и слышать об этом не желала: подождем, говорила она. Но за ее внешним спокойствием скрывалась неприглядная правда — они оба знали, чего ждут. Они ждали, когда Туи умрет.

Несмотря на душевную сумятицу, Дойл продолжал работать и в марте 1901 года написал Гринхоу-Смиту в “Стрэнд”, что у него имеется отличная, “наводящая ужас” история: “Там полно неожиданных поворотов, и она хорошо делится на части, так что можно печатать с продолжением. Но есть одно условие. Я делаю это вместе со своим другом Флетчером Робинсоном, и его имя должно стоять рядом с моим. Сюжет целиком разработан мной, все в моем стиле, без воды, как любят ваши читатели. Но он подал мне основную идею, помог изучить местный колорит, так что я полагаю, его имя должно фигурировать. Я бы хотел получить свои обычные 50 фунтов за тысячу слов в обмен на авторские права, если вы готовы иметь с этим дело”.

Гринхоу-Смит всегда был только счастлив “иметь дело” с Конан Дойлом, хотя, возможно, у него и были некоторые сомнения насчет соавторства.

С молодым журналистом Бертрамом Флетчером Робинсоном, которого друзья звали просто Бобблз, Дойл познакомился на борту “Бритона”, возвращаясь из Южной Африки. Затем они встретились в начале марта в гостинице в Кромере, на северном побережье Норфолка, где проходил небольшой турнир по гольфу. Очевидно, именно тогда Робинсон впервые рассказал Дойлу народные предания своего родного Девона, которые слышал еще в детстве. Была среди них история о “Черной собаке из Дартмура”, призрачной гончей с горящими красными глазами, преследовавшей по ночам в пустынных торфяниках одинокие кареты. И о таинственном Девере, егере, державшем в страхе всю округу, чья свора охотилась за душами некрещеных младенцев.

Воображение Дойла немедленно заработало. В письме к матери он упомянул, что хочет написать “небольшую книжку” со своим другом Робинсоном. Уже даже есть название, “Собака Баскервилей”, и вскоре он предложит эту “леденящую душу” историю Гринхоу-Смиту.

Шерлокианцы до сих пор спорят о “родословной” собаки Баскервилей. В британском фольклоре дьявольских псов с избытком. В Йоркшире — жуткий пес-привидение с гигантскими зубами и когтями, появление которого предвещает смерть. В Уэльсе — Пес Тьмы по имени Гвиллги, мастиф со смертоносным дыханием и красными пылающими глазами. На острове Мэн проживает Маути Дуг — адская гончая. А на острове Джерси — Тчико, Черный пес смерти размером с теленка. В графстве Суффолк в городке Блитбург в 1557 году Черный пес ворвался в церковь прямо во время службы и произвел там всякие разрушения, а убегая, задел косяк, на котором по сей день виден обгорелый след.

Словом, у Дойла было множество источников для вдохновения. Несомненно, Робинсон мог подать ему идею обратиться к фольклору, хотя неизвестно, правда ли, что он действительно слышал эти предания в детстве: по словам Гринхоу-Смита, Робинсон признался ему, что просто прочел их в путеводителе по Уэльсу. Некоторые утверждают, что рассказ Дойла основан на легенде о порочном сквайре Ричарде Кэбелле из Бакфастли, который продал душу дьяволу. Его утащили в преисподнюю черные псы, изрыгающие пламя, а потом рыскали по болотам графства Девоншир и жутко выли по ночам. В некоторых версиях Кэбелл, точнее, его призрак, был в их компании.

У самого Дойла уже была намечена похожая сюжетная линия в рассказе “Лисий король”, опубликованном в журнале “Виндзор” в 1898 году. Молодой джентльмен с тяжкого похмелья отправляется на охоту. Накануне доктор нарочно припугнул его, что если он не бросит пить, то возможны галлюцинации и бред, вплоть до белой горячки. Оторвавшись на своей быстроногой кобыле от остальных охотников, он один догоняет свору, идущую по лисьему следу, и глазам его предстает чудовищный лисий король, размером с осла, с гигантскими когтями и клыками и горящими глазами. Впоследствии выясняется, что это был сибирский волк, сбежавший из зверинца. Но больше джентльмен не берет в рот ни капли.

Впрочем, что бы ни послужило толчком к созданию “Собаки Баскервилей”, а Дойл с Робинсоном отправились изучать место действия. Они колесили по безлюдным пустошам Дартмура, исследовали открытое всем ветрам плоскогорье в Девоне, проезжая за день до четырнадцати миль. Робинсон пригласил Дойла в свой дом в Иплпене, на краю пустоши, чтобы “прочувствовать атмосферу”. Они видели руины, предположительно построек каменного века, посетили и Фоксторскую трясину, обманчиво безобидную, но очень опасную, которая в повести превратилась в Гримпенскую, где каждый неверный шаг сулил “смерть человеку или животному”.

Робинсон наслаждался обществом Дойла: “Неделя в Дартмуре, что я провел там с Дойлом, была одна из лучших в моей жизни. Дикие просторы болот и меловые скалы Девоншира… пробуждали его воображение. Он охотно слушал мои рассказы о собаках-привидениях, всадниках без головы и демонах, таившихся в мрачных расселинах, — легенды, на которых я вырос, ведь мое детство прошло рядом с пустошами”.

Кучер Робинсона, по имени Гарри Баскервиль, вспоминал, как оба джентльмена “писали и обсуждали” что-то допоздна в бильярдной. Впрочем, сомнительно, что Робинсон внес большой вклад в разработку интриги — предыдущие попытки Дойла работать с кем-либо на пару заканчивались полным провалом. Тем не менее он по-прежнему относился к новой книге как к “нашей”, о чем 2 апреля 1901 писал матери из отеля “Роувз Датчи” в Принстоне: “Мы с Робинсоном исследуем пустоши для нашей книги о Шерлоке Холмсе. Думаю, выйдет превосходно, по правде сказать, половину я уже сделал. Холмс в ударе, к тому же идея потрясающая — ею я обязан Робинсону”.

“Собака Баскервилей”, безусловно, самая популярная из историй о Холмсе — одних ее экранизаций не меньше восемнадцати. А ведь поначалу Холмса там не было. И только осознав, что нужен крепкий центральный персонаж, чтобы сюжетные нити сплелись воедино, Дойл решил воскресить Холмса и потому отнес события к 1889 году, то есть до его трагической гибели в Рейхенбахском водопаде.

Сыграли роль и коммерческие соображения: Дойл отлично понимал, что появление Холмса сильно обрадует и “Стрэнд”, и читателей, а посему, нимало не смущаясь, написал Гринхоу-Смиту, что гонорар надо удвоить: “Сколько я могу судить, воскрешение Холмса обеспечит огромный успех… Предположим, я предоставлю руководству возможность выбирать — либо без Холмса по той цене, что я назвал изначально, либо с ним, но вдвое дороже — что они выберут?” В “Стрэнде” без колебаний выбрали второе, и на ежегодном общем собрании издатель Джордж Ньюнес с удовольствием сообщил, что усилия, предпринимавшиеся редакцией несколько лет, наконец увенчались успехом: “Нам удалось оживить нашего покойного друга Шерлока Холмса”.

В вопросе денег Дойл был более чем осмотрителен. “Собака Баскервилей” сделала его одним из самых высокооплачиваемых авторов в мире, за каждый выпуск он получал от 480 до 620 фунтов. Отсылая Гринхоу-Смиту четвертую и пятую части, он предупредил, что повесть выходит больше, чем оговоренные 50 000 слов, но что отказываться от оплаты за дополнительный объем он “пожалуй, не станет”.

Поскольку он по-прежнему писал от руки, а не печатал на машинке, возникли некоторые проблемы: у него не было копий уже отправленных в редакцию глав. “Трудно удерживать в памяти все нити”, — писал он Гринхоу-Смиту и просил выслать копии.

Первая часть захватывающего повествования появилась в августовском номере “Стрэнда” за 1901 год. Слух о том, что великий детектив воскрес, распространился загодя, и в день выхода журнала у редакции выстроилась огромная очередь. К радости Гринхоу-Смита, продажи немедленно возросли на 30 000 экземпляров. Это был единственный случай за десять лет, когда пришлось допечатывать седьмую часть тиража, чтобы удовлетворить спрос. В Америке были проданы 50 000 номеров за первые десять дней.

Что до Робинсона, то славы ему досталось меньше, чем предполагалось поначалу. В журнальном варианте внизу на первой странице была сноска: “Эта книга обязана появлением моему другу м-ру Флетчеру Робинсону, помогшему мне как с ее идеей, так и с местными реалиями”. Когда повесть вышла отдельным изданием в апреле 1902 года, Робинсону было адресовано искреннее посвящение: “Дорогой Робинсон, это ваша заслуга, что легенда Западной Англии легла в основу моей книги. За это, как и за помощь, которую вы оказали мне в ее разработке, примите мою благодарность”. Но постепенно участие Робинсона забывалось: когда книга вышла в Штатах, Конан Дойл выразил признательность другу лишь за то, что “он подал идею”, а затем, в сборнике рассказов о Холмсе, просто упомянул, что “фраза друга натолкнула его на мысль”, но присовокупил, что “сюжет и каждое слово в повести принадлежат мне”. Впрочем, и так очевидно: никто, кроме Артура Конан Дойла, не смог бы написать “Собаку Баскервилей”.

Начинается все традиционно, на Бейкер-стрит приходит посетитель. Он просит Холмса расследовать гибель сэра Чарльза Баскервиля и рассказывает о проклятии рода Баскервилей. Описав обстоятельства, при которых было найдено тело сэра Чарльза, посетитель добавляет, что заметил вокруг него странные следы:

“— Мужские или женские?

Доктор Мортимер как-то странно посмотрел на нас и ответил почти шепотом:

— Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!”

Сразу несколько критиков хором заявили, что “Собака Баскервилей”[28] — лучший детективный роман на свете. Его хвалили за все: за сюжет, за персонажей, за атмосферу заброшенных пустошей, которую удалось так блестяще воссоздать, за мастерство рассказчика. “Это была собака, огромная, черная как смоль. Но такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана”.

Впрочем, сам автор не слишком высоко оценил повесть и говорил матери, что она вышла хуже, чем ему бы хотелось.

В апреле 1902 года Конан Дойл навестил сестру Иду. Она жила в итальянском городке Гайола с мужем Нельсоном Фоли, который работал судостроителем в Неаполе. Поженились они в декабре 1895 года. Нельсон был кузеном Мэри Дойл, и это был его второй брак, первая жена умерла.

Дойл решил отправиться в Неаполь морем, и на сей раз Джин поднялась на борт, чтобы попрощаться с ним. “Это было вполне безопасно, — писал он матери, — вокруг суета, толпа народа, никто никого не знает, все чем-то заняты. Она украсила мою каюту цветами и поцеловала подушку с обеих сторон. Потом я увидел ее уже на причале, она пыталась скрыть, что плачет. Я пишу вам об этом, мама, потому что вы чутки и проницательны, вы понимаете, как много значат такие мелочи”. Он стремился убедить мать, как глубоко любит Джин, возможно чтобы заглушить чувство вины.

Супруги Фоли жили на вилле рядом с холмом Позилипо, из дома открывался поразительный вид на Неаполитанский залив и Везувий. Дойлу нравилась Италия, к тому же там он был весьма уважаем и популярен: несколько лет назад король Умберто I наградил его орденом Короны Италии — вероятно, по рекомендации премьер-министра Франческо Криспи, большого поклонника Шерлока Холмса. В Италии Дойл много путешествовал, побывал на Сицилии и в Венеции, затем отправился на озера, на север страны, а оттуда через Швейцарию домой.

Он не отказывал себе в развлечениях, например записался на курсы “развития мускулов” к Юджину Сэндоу, прусскому цирковому борцу, знаменитому атлету и основоположнику бодибилдинга. Кроме того, регулярно играл в крикет.

В Италии Дойл начал новый сборник о приключениях бригадира Жерара. Три рассказа появились в “Стрэнде” к концу года, еще пять — в 1903-м. Он очень внимательно относился к иллюстрациям и сетовал в письме к Гринхоу-Смиту, что из-за экономии “рассказ за 200 фунтов был испорчен неуместными гравюрами по 3 гинеи”. Особенно его возмутило, что последнему рассказу была предпослана картинка, убивавшая интригу: “Вся суть была в том, чтобы потрясти читателя — Наполеон лежит бездыханный в ключевой момент истории. И что же — публикуют иллюстрацию, которая просто выбивает у рассказчика почву из-под ног”.

В ноябре 1902 года Иннес после четырех лет службы за границей вернулся домой из Южной Африки. На вокзале Ватерлоо его встречали мать, брат и сестра Конни, откуда все отправились домой. На перроне в Хаслмире городской оркестр исполнил “Дом, милый дом”, а затем они поехали в Хайндхед. Там вместо лошадей в экипаж впряглись человек сорок добровольцев, которые и покатили его в “Подлесье”, сопровождаемые факельщиками и духовым оркестром из деревушки Грейшот. В гостинице “Ройал Хат”, напротив усадьбы, всем были предложены бесплатная выпивка и угощение. Местная газета писала, что “дом и сад были освещены китайскими фонариками и украшены флажками”. Друзья и члены семьи приветствовали Иннеса на крыльце, но вечер выдался промозглый, и потому Туи пришлось остаться в доме. Приглашать Джин Лекки на это семейное торжество Дойл не стал.

Весной 1903 года Конан Дойл обзавелся игрушкой, которая, как он надеялся, “придаст его жизни новый интерес”, — автомобилем. Он приобрел его в Бирмингеме в недавно открывшейся компании “Вулзли”: пятиместный, десять лошадиных сил, салон в темно-синей коже, колеса красные. Джин поехала вместе с ним в Бирмингем, чтобы выбрать модель.

Дойл отправил своего кучера Холдена на трехнедельные курсы вождения, но при этом вовсе не собирался сажать его за руль. Облачившись в кепку и защитные очки, он сам вел машину 140 миль от Бирмингема до Хайндхеда, и почти всю дорогу ее яростно облаивали изумленные собаки. Небольшая толпа собралась у ворот “Подлесья”, посмотреть на триумфальный въезд.

Но, несмотря на успешное пробное путешествие, Дойлу понадобилось время, чтобы освоить премудрости вождения. Демонстрируя матери возможности машины, он так лихо повернул, что до полусмерти напугал двух лошадей, которые везли репу. Первая лошадь в панике заметалась и ринулась прочь по склону холма, опрокинув свою повозку на вторую лошадь. Все смешалось — повозки, лошади и репа. Дойл выскочил из машины, чтобы помочь разъяренному фермеру, а когда обернулся, увидел: автомобиль потихоньку въезжает в свалку, а Мэри невозмутимо сидит на заднем сиденье и вяжет.

Некоторое время спустя, возвращаясь с Иннесом с гольфа, Дойл задел стойку ворот, автомобиль потерял управление, проехал по травянистому откосу, перевернулся и прижал обоих к земле. Высокий руль принял удар на себя и, несомненно, спас им жизнь. Иннес сумел быстро выбраться наружу, но тут рулевая стойка подломилась, и Дойла придавило уже так, что он едва мог вздохнуть. К счастью, несколько прохожих уже бежали им на помощь, и общими усилиями водителя извлекли из-под машины — в синяках и царапинах, но без особых повреждений. В тот день Иннес сделал лаконичную запись в дневнике: “Гольф в Хэнкли. Перевернулись на автомобиле — спаслись чудом. А. и я — оба были под ним”.

Все эти происшествия, равно как и бесчисленные поломки, нисколько не смутили Дойла. 15 апреля 1905 года он участвовал в гонках в Хайндхеде, которые выиграл, проехав две мили полторы тысячи ярдов (чуть больше четырех с половиной километров) за 9 минут 56 секунд, и, похоже, после этого возомнил себя настоящим гонщиком. Во всяком случае, “Гемпшир телеграф” писала, что мировой судья Фолкстона (графство Кент) приговорил сэра Артура Конан Дойла к уплате 10 фунтов штрафа за превышение скорости: он мчался по Черитон-роуд со скоростью 26 миль в час. Незадолго до того аналогичный приговор был вынесен ему в Гилфорде (графство Суррей).

Впрочем, Дойл был не только нарушителем порядка, но и защитником отечества, а потому позже призывал всех автовладельцев быть готовыми к мобилизации в случае войны: “Мое предложение таково: тысяча автомобилистов — а число это, я полагаю, скоро возрастет втрое или даже вчетверо — должны объединиться и дать клятву, что при первом же известии о нападении они будут готовы немедленно посадить в свои машины вооруженных стрелков-добровольцев, живущих по соседству, и доставить их с недельным запасом еды, вооружением и амуницией к месту боевых действий…”

Были у Дойла помимо автомобиля и другие способы развлечься. В 1902 году он в качестве пассажира совершил полет на воздушном шаре, который поднялся от лондонского Хрустального дворца на высоту 6500 футов (то есть почти два километра) и через час сорок пять минут благополучно приземлился на поле неподалеку от Севеноукса, пролетев около 25 миль.

В интервью журналу “Виктория клаб” в 1903-м он признался, что “ужасно боялся во время первого полета. Поначалу все было замечательно, зрители кричат, восторги и прочее. Но когда мы за несколько минут поднялись примерно на милю и я посмотрел за борт — в жизни не испытывал такого ужаса!

Видеть, как внизу суетятся люди размером не больше собачонки, и понимать, что от бездны тебя отделяет только что-то вроде корзины для клубники, — бр-р-р! Я очень не скоро решился отпустить стропы. Но постепенно пообвык и успокоился, как оно, думаю, и бывает со всеми”.

Потом он говорил, что мечтает прыгнуть с парашютом, просто “ради потрясающего ощущения”. И добавлял: первый прыгнувший с парашютом — “самый отважный человек в мире”.

А вот мотоцикл появился у Дойла благодаря журналу, который так и назывался “Мотоцикл”. “Не могу уехать из “Подлесья”, не задав вопрос о моем старом друге Шерлоке Холмсе, — заявил репортер. — Позвольте узнать, когда нам ожидать очередного великолепного расследования, которое знаменитый сыщик и его верный друг Ватсон совершат, передвигаясь на новейшем, великолепнейшем мотоцикле?” — “Никогда, — незамедлительно отрезал Дойл. — Во времена “раннего Холмса” о мотоциклах никто еще и помыслить не мог. Кроме того, Холмс отошел от дел”.

Но это было не так. Бешеный успех “Собаки Баскервилей” с новой силой возродил любовь публики к Холмсу, и публика эта, а вместе с ней и издатели в Лондоне и в Нью-Йорке настойчиво требовали новых рассказов. В 1903 году агент Дойла А.П. Уатт написал ему, что журнал “Коллиере уикли” в США предлагает поистине феноменальный гонорар за новый цикл: 25 000 долларов за шесть рассказов, 30 000 — за восемь, 45 000 — за тринадцать. И это только за права в Америке: Джордж Ньюнес был готов платить по 100 фунтов за тысячу слов и права в Британии. Это было целое состояние — 100 фунтов 1903 года равняются примерно 7000 фунтов сегодня, а 45 000 тех долларов — это 500 000 нынешних.

Трудно было отказаться от таких денег, и Дойл отправил Уатту почтовую открытку: “Очень хорошо. А.К. Дойл”. “Я не писал рассказов о Шерлоке Холмсе лет восемь, — объяснял он матери, — и не вижу, почему бы не вернуться к ним теперь, чтобы заработать втрое больше, чем за любой иной труд”.

Сложность заключалась в том, что Холмс был мертв. Дойлу не хотелось относить действие нового цикла в прошлое, а потому он разработал план — остроумный, хотя и не слишком убедительный. В рассказе “Пустой дом”, первом из тринадцати в сборнике “Возвращение Шерлока Холмса”, Ватсон, явившийся к дому, где произошло убийство Рональда Адэра, ненароком задевает плечом престарелого согбенного букиниста. Тот роняет стопку книг, и доктор с извинениями помогает ему их собрать. В ответ старикан что-то сердито бурчит себе под нос и поспешно удаляется. Ватсон возвращается домой, и почти сразу же служанка сообщает, что пришел посетитель. К изумлению Ватсона, им оказывается тот самый букинист. Старик предлагает доктору приобрести пяток редких изданий, “чтобы заполнить просвет на средней полке”. На секунду Ватсон оборачивается к книжным стеллажам, а повернувшись к посетителю обнаруживает перед собой… разумеется, Холмса. Воскресший покойник, весело улыбаясь, смотрит на остолбеневшего друга. Тут Ватсону стало дурно, и он “потерял сознание — в первый и, надеюсь, последний раз в моей жизни”[29].

Очнувшемуся доктору Холмс преподносит связное, но малоправдоподобное объяснение того, как ему удалось выжить. Оказывается, в Рейхенбахский водопад упал только профессор Мориарти — Холмс умудрился победить его с помощью японской борьбы баритсу, приемы которой “не раз сослужили мне хорошую службу”. На самом деле ни один японец о ней и не слыхивал, ибо такой борьбы не существует. Вероятно, Дойл имел в виду систему самообороны, разработанную Эдвардом Уильямом Бартон-Райтом. Три года тот прожил в Японии, а вернувшись в 1898 году, заявил, что создал систему самообороны на основе техник целого ряда лучших единоборств. Кроме джиу-джитсу и дзюдо туда вошли приемы британского бокса, оборонительного боя на тростях, придуманного швейцарцем Пьером Виньи, и другое. Свою систему Бартон всячески рекламировал в разных изданиях, например в “Журнале Пирсона”, подписчиком которого был Дойл.

Итак, когда Мориарти с воплем рухнул в пропасть, Холмс немедленно сообразил, что будет очень удобно, если и его тоже сочтут мертвым — ведь тогда он сможет не опасаться преследования сообщников Мориарти. Он затаится на время, выследит этих негодяев, а уж потом вновь объявится среди живых. Лишь один человек был посвящен в тайну Холмса, его брат Майкрофт, который помогал ему в это время деньгами. Покончить с сообщниками Мориарти Холмсу не удалось, но зато он провел три насыщенных, плодотворных года, путешествуя по миру. Он побывал на Тибете, посетил далай-ламу в Лхасе, затем отправился в Персию и Мекку и “побывал с коротким, но интересным визитом у калифа в Хартуме”, после чего несколько месяцев провел на юге Франции, в Монпелье, и наконец вернулся в Англию, чтобы расследовать загадочное убийство сэра Рональда Адэра, которое несомненно связано с его, Холмса, заклятыми врагами, с приспешниками Мориарти. Многое тут было шито белыми нитками, но читателей это не волновало. Главное — Шерлок Холмс вернулся!

Весной 1903 года и в “Стрэнде”, и в “Коллиере уикли” был напечатан анонс: “Читатели хорошо помнят то время, когда Шерлок Холмс впервые предстал перед публикой. Вскоре он сделался так знаменит, что теперь имя его известно всему миру. Весть о смерти Шерлока Холмса мы восприняли с той печалью, с какой узнаем об утрате лучшего друга. К счастью, несмотря на свидетельства очевидцев, это сообщение оказалось ошибочным. Как ему удалось выжить в схватке с Мориарти у Рейхенбахского водопада, почему он скрывался от всех, включая и своего друга доктора Ватсона, как он вернулся и что предшествовало этому замечательному возвращению — читайте в первом рассказе нового сборника…”

“Пустой дом” вышел в октябрьском номере “Стрэнда” за 1903 год. Очереди в магазинах, библиотеках и у газетных киосков можно сравнить разве что с ажиотажем новогодних распродаж. Дойлу потоком хлынули письма на имя Шерлока Холмса, а кроме того, он получал бесчисленные посылки: с табаком, трубками и струнами для скрипки.

За год были напечатаны двенадцать рассказов. Последний из них, “Второе пятно”, вышел в декабре 1904-го. Действие всех происходит с 1894 по 1898 год, поскольку Дойл не хотел, чтобы Холмс пользовался техническими новинками — телефоном, автомобилем или трамваем. Что до Ватсона, то он перебрался обратно в холостяцкую квартирку на Бейкер-стрит, ибо жена его скоропостижно скончалась.

Теперь, свободный от денежной зависимости, Дойл хотел сделать каждый рассказ по-настоящему замечательным, но тут обнаружилось, что ему не хватает сюжетов. Он даже написал Гринхоу-Смиту, что “испытывает непреодолимое желание остановиться”, что истории “получаются довольно однообразными, в них нет новизны”, а потому надо бы ограничиться восемью рассказами.

Он искал сюжеты повсюду, даже на страницах “Стрэнда”. Например, прием, которым воспользовался преступник из “Случая в интернате”, он почерпнул из раздела “Это любопытно” майского номера за 1903 год: там были описаны старинные уловки конокрадов, и в частности фальшивые подковы. А на идею “Пляшущих человечков” Дойла натолкнул мальчишка, сын хозяина отеля “Хилл-хаус” в Норфолке, который рисовал забавные фигурки людей. Впрочем, тут сыграл роль и знаменитый “Золотой жук” Э.А. По, где герой расшифровывает криптограмму точь-в-точь тем же способом, что и у Дойла. Как бы то ни было, ни один из тринадцати рассказов нового сборника читателей не разочаровал, хотя в них, как и в предыдущих, полно несообразностей и фактических ошибок.

Туи жила в “Подлесье” и мужественно боролась с недугом. Дойл писал матери, что она “чувствует себя очень хорошо, весела, счастлива и ничуть не утратила интереса к жизни”. Возвращаясь после отлучек — это время он нередко проводил с Джин, — Дойл неизменно привозил жене цветы и подарки. Как-то раз преподнес ей браслет с бриллиантами, приложив к нему записку: “Пусть он сияет у тебя на запястье, дорогая моя, а сама ты озарила светом всю мою жизнь”. Туи была теперь слишком слаба для развлечений, разве что в хорошую погоду могла прокатиться по округе в экипаже. Но в мае 1904-го все-таки выбралась в Лондон, где сходила с сестрой в театр. Их сопровождал Иннес, приехавший в очередной отпуск из Южной Африки. После спектакля он пригласил своих спутниц в ресторан.

В дневнике Иннес пишет, что ездил с “А.” в Шерингем, на северное побережье Норфолка, где к ним присоединился “кое-кто из семейства Лекки”. Каждую поездку Дойл старательно продумывал, устраивая так, чтобы жена не знала, сколько билетов на поезд и мест в отеле он заказывает. В 1904 году он ездил на крикетный матч в Лемингтон — Джин, конечно, тоже была там — и приглашал мать присоединиться к нему: “Не вижу причин, почему я должен кому-либо говорить, что вы там будете, я просто-напросто еду играть в крикет”.

В тот приезд Иннеса в отпуск Мэри собрала вместе всю семью, всех своих детей и внуков. Лотти с мужем Лесли Олдхемом вернулись из Индии, а Ида и Нельсон Фоли как раз приехали из Италии. Фотограф запечатлел всех на снимке. В центре — Туи, рядом сидит ее свекровь — в кружевном воротнике она более всего похожа на королеву Викторию. По правую руку от Туи седобородый Нельсон Фоли, левее его жена Ида с младенцем на коленях. Позади выстроились остальные, мужчины все как один с усами. Иннес, Оскар Хорнунг, Конни и Вилли Хорнунг, двенадцатилетний Кингсли. Мэри, которой уже пятнадцать лет, рядом с отцом. Конан Дойл сдержанно, без улыбки смотрит в объектив.

Трудно вообразить, глядя на улыбающуюся Туи, что она больна или несчастна. Между тем из семейной переписки той поры ясно, что Джин Лекки прочно вошла в их жизнь. С ней регулярно общаются сестры Конан Дойла, в особенности Лотти. Уже в 1899 году она выражает надежду, что “в следующую нашу встречу вы будете звать меня Лотти… Терпеть не могу, когда люди, которых я люблю, зовут меня мисс Дойл”. А в 1904-м она подробно описывает Джин Рождество: Артур был “душой компании”, и они веселились все вместе.

В апреле 1905 года Конан Дойл съездил в Эдинбург, чтобы получить почетную степень доктора философии в своей альма-матер. Ее вручал профессор Людовик Грант, декан юридического факультета, произнесший хвалебную речь, в которой превозносил заслуги Дойла и как новелиста, и как историка.

В то лето Дойл начал работать над новым историческим романом “Сэр Найджел”, в каком-то смысле повторением “Белого отряда”, который он по-прежнему считал своей лучшей вещью. В романе юный сэр Найджел изучает геральдику под руководством бабушки, леди Эрминтруды, а затем отправляется во Францию навстречу захватывающим приключениям. И хотя в романе немало ярких, живых эпизодов — рыцарских поединков, драк в тавернах, вызволения девиц, попавших в беду, — он все же, как и “Белый отряд”, перегружен длиннотами — описаниями нравов и обычаев тех времен.

В октябре Дойл завершил “Сэра Найджела” и остался доволен. “Я вложил в него все, чем владею, до последней капли — исторические изыскания, фантазию, пыл и талант, — писал он Гринхоу-Смиту. — Я покорил самые высокие вершины, какие только смог”. Уильям Тейлор, редактор издательской компании “Санди мегэзинз”, заплатил за права в США 25 000 долларов. Он надеялся, что совокупный тираж девяти его изданий возрастет благодаря “Сэру Найджелу” до 1 250 000 экземпляров. Тейлор прислал Дойлу образцы рекламных и промоутерских текстов и присовокупил к ним заискивающее письмо: “Мы уверены, что “Сэр Найджел” — величайший исторический роман… Надеюсь, вы останетесь довольны тем, как мы преподносим его читателям, довольны настолько, что любезно отдадите нашему скромному издательству и вашу следующую работу, когда она будет готова к публикации”.

И вновь, к величайшему неудовольствию Дойла, критика расценила его роман как “отличное занимательное чтение для мальчиков”, а не как “высокое литературное достижение”, каковым он сам его считал. Вот типичный отзыв, из журнала “Букмен”: “Ничего нового в этой книге нет, подобные романы уже выходили и прежде, хотя очень немногим авторам удавалось написать их с таким вкусом и настроением, как Конан Дойлу. После психологических миазмов в ибсеновском духе, коими полна современная литература, роман Конан Дойла воспринимается как глоток свежего воздуха. Мы рады встретиться с чистосердечными, прямыми героями, честно и весело сражающимися за правое дело… Короче сказать, “Сэр Найджел” — лучшая книга года для юношества”.

Несмотря на то что роман имел успех — Киплинг написал Дойлу, что “проглотил его залпом”, — автор не мог скрыть досады и разочарования. “Он не получил особенного признания ни у критиков, ни у читателей, — писал он мрачно, — чем я, должен сознаться, был сильно расстроен. В Англии с подозрением относятся к разносторонности. Можно писать баллады, а можно оперы, — но разве можно их сочетать, владеть разными музыкальными жанрами с равным успехом? Нет, скажут вам, ни в коем случае”.

В конце 1905 года Дойл опять оказался вовлечен в политику. В сентябре 1903 года Джозеф Чемберлен начал продвигать идею торгового протекционизма. Только так, утверждал он, страна сможет противостоять все возраставшему могуществу США, Германии и России. Он полагал, что введение протекционистских пошлин на ввозимые товары увеличит доходы Британии, в частности за счет имперских преференций (то есть более низких пошлин для стран, входящих в состав империи). Посягательство на свободу торговли вызвало раскол в Консервативной партии, и в результате либералы выиграли на всеобщих выборах в 1906 году. Что до Конан Дойла, то в целом он разделял взгляды Чемберлена и несколько раз выступал с лекциями на эту тему, а также писал речи для участников кампании в защиту реформы.

Именно Чемберлен убедил сомневающегося Дойла, что ему надо вновь баллотироваться в парламент, и он сделался кандидатом юнионистов от трех так называемых “пограничных городов” Шотландии — Хоика, Галашилса и Селкерка, где было много текстильных мануфактур и которые сильно страдали от немецкой конкуренции.

Таким образом, Дойл предпринял последнюю попытку заняться политикой. В отличие от первого раза он уже не был преисполнен энтузиазма, но вел кампанию добросовестно, хотя и с некоторой прохладцей. Довольно скоро он на личном опыте убедился, что выборы — грязное занятие, а шотландцы обладают “врожденным консерватизмом” и изрядным упрямством: “они скорее сменят веру, чем изменят привычному кандидату, отчего всякий, кто предлагает им какое-либо нововведение, ощущает себя здесь глупо и неуместно”.

Противник от Либеральной партии почти не появлялся на встречах с избирателями, посылая вместо себя ассистентов, так что основным развлечением публики стал Дойл. “До начала встречи зал обычно уже был забит до отказа, его оглашали громкие крики и призывы, а в ответ звучали не менее громкие протесты и вопли противников, так что казалось, подходишь к зоопарку в час кормежки. Заслышав этот рев, я нередко падал духом и спрашивал себя: какого дьявола я тут нахожусь? На трибуне, однако, во мне вскипала бойцовская кровь, и никакие нападки уже не могли меня устрашить”.

Местная газета опубликовала красочный отчет о том, как сорок минут кряду Дойл парировал выкрики с мест во время шумного сборища в Галашилсе:

— Кандидат согласен на избирательное право для женщин?

— Нет, не согласен.

Возгласы “Ах, ох, эх!”

— А кандидат скажет нам почему?

Веселье в зале.

— Разумеется. Когда мужчина приходит домой с работы, он, я думаю, не слишком жаждет встретить политика подле своего очага.

Одобрительные крики, шиканье, общий шум.

Во время избирательной кампании приехал Иннес посмотреть, как у брата идут дела. Он был потрясен реакцией аудитории на его выступления и сказал: “Было бы забавно, Артур, окажись твоим истинным призванием не литература, а политика”. Не раздумывая Дойл ответил ему: “Ни то ни другое. Им станет религия”. Оба расхохотались явной абсурдности такого предположения, однако впоследствии Конан Дойл усматривал глубокий смысл в этом мимолетном разговоре, расценивая его как пример того, что нами управляет Провидение, хотя мы этого и не осознаем.

Конан Дойл искренне разделял многое в реформе Чемберлена и надеялся убедить ткачей, что пошлины на импорт как нельзя лучше отвечают их интересам, ссылаясь при этом на опыт Ирландии, страдавшей от произвола и несправедливости свободного рынка: “В Ирландии были мануфактуры, а британские законы погубили их. Было в Ирландии и сельское хозяйство, и снова британский закон о свободе торговли позволил продукции со всего мира хлынуть на тамошний рынок и заполонить его… Разве вы не видите тех преимуществ, которые появятся, если все наши доминионы, вне зависимости от географии, сплотятся так же тесно, как американские штаты?” Нет, они не видели. И потому Дойл ничуть не удивился и не расстроился, когда 17 января 1906 года проиграл Томасу Шоу, своему сопернику от Либеральной партии. Тот набрал 3133 голоса, а Дойл 2444. Больше он никогда уже не рассматривал возможность политической карьеры. Он получил немало писем, где люди выражали сожаление, что он не прошел в парламент, и среди них было письмо от дамы, пожелавшей утешить его довольно остроумным соображением: “Если бы женщины обладали правом голоса, я не сомневаюсь, вы победили бы с огромным перевесом”.

В марте в лондонском Королевском театре состоялась премьера спектакля о похождениях бригадира Жерара. Дойл предлагал пьесу чуть ли не всем импресарио в Лондоне, но без малейшего успеха. Позже он вспоминал, что был уверен: “Бригадир Жерар” — отличная пьеса, а они были так же твердо уверены в обратном”.

В итоге ее рискнул поставить Льюис Уоллер, актер и театральный режиссер, блистательно сыгравший Генриха V, Бокэра и д’Артаньяна. Ему показалось, что роль бригадира может быть выигрышной, и он согласился продюсировать постановку. Успеха она не имела. Один критик назвал пьесу “на редкость бесхитростной”, а другой “совершенно неубедительной и невнятной”. Отзывы были так плохи, что Мэри даже написала сыну письмо, чтобы слегка его приободрить: “Не тревожь свою душу, дорогой, не думай об этих критиках… они и не удосужились заглянуть в книгу и прочесть про твоего чудного бригадира. Боюсь к тому же, что многих, пусть они этого и не осознают, раздражают твои успехи”.

Весной 1906 года состояние Туи резко ухудшилось. Туберкулез поразил горло, и говорить она могла только шепотом, но все же, по воспоминаниям детей, оставалась спокойной и приветливой. “Все та же мягкая, легкая улыбка, — пишет ее дочь Мэри, — и ни слова жалобы. Единственной ее заботой было наше благополучие, она беспрестанно нас подбадривала, уговаривала сходить в гости, заверяла, что с ней все в порядке, и занималась рукоделием, в чем была превосходной мастерицей”.

Вспоминала Мэри и о том, как незадолго до смерти мать, лежа в постели, тихим шепотом говорила ей, что не стоит мужу слишком тосковать по покойной жене и что в конечном счете главное — счастье их отца. Она не хотела, чтобы дочь была удивлена или шокирована, если отец снова женится, более того, благословляла его на это. Именно в тот раз Туи сообщила потрясенной Мэри, что ее мачехой почти наверняка станет Джин Лекки. Ошарашенная Мэри тогда никому об этом не сказала. Ей было всего семнадцать, и она не поняла, что мать уже давно знает о романе мужа с Джин. Никогда, даже намеком, она не выдала ему, что ей все известно. А его заботу всегда принимала с нежной благодарностью. Когда он поправлял ей подушки или помогал усесться поудобнее, ласково говорила: “Спасибо, дорогой” или “Чудесно”.

Двадцать девятого мая Туи чувствовала себя неплохо и даже нашла в себе силы выбраться вместе с Иннесом в Лондон на представление “Бригадира Жерара”. После этого она уже не покидала дом. Начиная с июня Дойл слал Иннесу коротенькие бюллетени о ее состоянии: “Т. держится молодцом”, “Туи лучше”, “Пила чай сидя. Надеюсь на лучшее”. 30 июня он прочитал ей письмо из Неаполя, где говорилось о свадьбе Клер Фоли, родной дочери Нельсона, приходившейся Иде падчерицей. Туи, казалось, понимала, о чем идет речь, но ночью Дойл написал Иннесу: “Мой дорогой мальчик, возможно, счет идет на недели, возможно, на дни, но теперь уже ясно, что конец неизбежен… Она не испытывает телесных страданий или душевных мук, воспринимая все с обычным трогательным самообладанием”.

Мэри и Кингсли забрали из школы, чтобы они были с матерью. “Когда настал горестный час прощания, — писала потом Мэри, — отец сидел у ее постели, и слезы текли по его суровому лицу, а ее маленькая белая ручка утонула в его огромной ладони. Я наклонилась поцеловать ее, она прошептала: “Позаботься о Кингсли”, и вскоре ее прекрасная душа отлетела прочь”.

Туи скончалась в три часа ночи 4 июля, рядом были муж и любимая сестра. Ей было сорок девять лет. После похорон Дойл написал матери: “Я старался не причинить ей ни секунды страданий, дать все внимание и заботу, какие были ей необходимы. Уцалось ли мне это? Думаю, да. Видит Бог, я надеюсь, что это так”.

В автобиографии он упоминает о ее смерти в нескольких коротких фразах.