Глава 18 Великая война

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 18

Великая война

В ДЕНЬ, КОГДА НАЧАЛАСЬ ВОЙНА, ДОЙЛ ПОЛУЧИЛ письмо от местного водопроводчика мистера Гольдсмита: “В Кроуборо есть ощущение, что надо что-то делать”. С этим Дойл был всей душой согласен. Он давно считал, что следует организовать отряды самообороны из гражданского населения, а потому сел и немедленно написал листовку с воззванием. Листовки тут же были развешаны по всей округе. Они призывали всех, кому это интересно, явиться на собрание в тот же вечер.

ВАЖНО!!!

Собрание состоится сегодня, 4 августа, в “Оддфелоуз-Холл”.

Тема: формирование местного отряда или отрядов, где можно будет пройти строевую подготовку и получить боевые навыки, чтобы послужить своей стране в трудное время.

Сэр А. Конан Дойл откроет собрание в 8.30.

Народа пришло немало. Дойл изложил свои соображения: каждому, уверял он, найдется дело, каждому из нас, кто способен держать в руках оружие. Он же первым записался в отряд, который деревенская община решила назвать “Добровольческий запасной полк Кроуборо”, а затем его примеру последовали еще 173 человека. На следующий день были решены основные организационные моменты, и отряд приступил к ежедневным занятиям.

Дойл счел нужным поставить военное министерство в известность и получить официальное разрешение. Кроме того, он подчеркнул, что ни один человек, годный для прохождения действительной воинской службы, в отряд принят не будет. Затем написал статью в “Таймс”, где рассказал о созданном в Кроуборо подразделении и подчеркнул, что, если в других районах жители создадут нечто похожее, это станет отличным резервом для армии. Он добавил, что с радостью поделится материалами, планами и руководствами. Отклик превзошел все мыслимые ожидания: Дойл получил около 1200 заявок из разных городов и деревень с просьбой выслать подробную информацию.

Но вскоре военное министерство забило тревогу — как это, люди тысячами собираются в вооруженные отряды, а никакого руководящего центра у них нет? — и издало категорический приказ: “Немедленно распустить все нерегулярные соединения”. Но в целом, однако, идею признали дельной, а потому был создан комитет, куда вошел и Конан Дойл. И вскоре возникла Добровольческая армия. Отряд Кроуборо теперь именовался Кроуборской ротой шестого Королевского суссекского добровольческого полка.

На протяжении всех четырех лет войны Дойл оставался рядовым Кроуборской роты, с готовностью участвовал в марш-бросках, регулярных занятиях и стоял на посту. “Наша строевая подготовка и дисциплина были превосходны, получив винтовки и штыки, мы быстро научились с ними обращаться, да и на маршах держались очень неплохо, если учесть, что многим было за пятьдесят, а некоторым и за шестьдесят лет. Дойти от Кроуборо до Фрэнта с оружием и полной выкладкой было для нас обычным делом. Там мы целый час занимались строевой подготовкой на вязком заболоченном поле, а затем маршем обратно — всю дорогу с песней. А это добрых четырнадцать миль, не считая занятий в поле”. Ему доставляло живейшее удовольствие быть “одним из наших парней”, и он просто наслаждался, когда какой-нибудь офицер, нагрянувший с проверкой, вдруг понимал, что здоровенный правофланговый рядовой, не кто иной, как автор Шерлока Холмса!

Но ему этого было мало. Впрочем, зная Дойла, не приходится удивляться, что он, несмотря на свои пятьдесят пять лет, решил записаться в регулярную армию. И его секретарь Вуди, и Иннес, который временно командовал 3-й Даремской бригадой полевой артиллерии в чине подполковника, всячески его от этого отговаривали. Зная его, не приходится удивляться и тому, что он не мог упустить “замечательные впечатления”, которых можно набраться на войне, — заблуждение, присущее многим его юным соотечественникам. “Дружище, — писал он брату 28 августа, — Вуди думает о моих намерениях то же, что и ты, но вы меня не убедили. Холодный голос рассудка говорит мне, что вы оба, несомненно, правы. Но у меня всего одна жизнь, а это — грандиозный шанс приобрести замечательные впечатления, да к тому же мой пример может повлиять и на кого-то еще. Это сильнейшее искушение. Когда приходит беда, невозможно оставаться в стороне. Твой нежно любящий А”.

В итоге он поддался-таки искушению и подал официальное прошение в военное министерство, где указывал все свои заслуги и среди прочих своих преимуществ называл, как ни забавно, зычный голос: “Смею думать, что имя мое достаточно широко известно, и, если я пройду комиссию, несмотря на свой возраст, это может возыметь положительный эффект на остальных. Я могу обучать солдат — я делаю это каждый вечер. У меня есть опыт участия в боевых операциях, я был военным хирургом в Южной Африке. Мне пятьдесят пять лет, но я силен и вынослив, и у меня замечательно громкий голос, так что его слышно очень далеко, что может быть полезно на учениях. Если вы примете мое заявление, то я предпочел бы полк, набранный в Южной Англии, — лучше всего в Суссексе. С уважением, Артур Конан Дойл”.

Через несколько дней его прошение было вежливо отклонено.

С фронта приходили неутешительные известия. Немцы оккупировали большую часть Бельгии, вынудив отступить Британский экспедиционный корпус и части французской армии, а российские войска потерпели сокрушительное поражение в Восточной Пруссии, в битве при Танненберге, где в ходе четырехдневных боев понесли тяжелые потери.

Первой жертвой войны в семье Дойла стал капитан Малькольм Лекки, который проходил службу в Королевском медицинском корпусе. Тяжело раненный, он продолжал оказывать помощь своим боевым товарищам, но через четыре дня скончался, и посмертно был награжден орденом “За боевые заслуги”.

Что ж, коль скоро на действительную службу его не взяли, Дойл решил, что может обратить свое перо против врага, и написал тридцатидвухстраничный пропагандистский памфлет “К оружию!”, который вышел уже в августе. “Вся наша жизнь, — писал он, — была подготовкой к этому великому моменту”.

Если прежде Дойл относился к Германии очень хорошо, то теперь он утверждал, что немцы — люди малокультурные, совершенно неразвитые в “духовном и интеллектуальном смысле”. Он теперь напрочь игнорировал то, что книги немецких философов, писателей и ученых были неотъемлемой частью любой библиотеки, включая и его собственную; или, например, что первым нобелевским лауреатом по физике был немец. Он уверял, что немцы всегда относились к британцам с затаенной ненавистью. Словом, памфлет этот был чисто пропагандистским, не слишком объективным и показал, что Дойл порой видит мир лишь в черно-белом цвете.

Но как бы то ни было, памфлет, с легкой руки Ф.Е. Смита, члена парламента от партии консерваторов, — он снабдил брошюру своим предисловием, — разошелся огромным тиражом в Британии, США, Дании, Голландии и Аргентине. Дойл также предложил переработать издание, специально для немцев, чтобы они осознали свои ошибки и поняли, что дело их неправое. Непонятно было только, как быть с проблемой распространения этого опуса.

Очень скоро выяснилось, что опасения Дойла касательно немецких подлодок были ничуть не преувеличены. 22 сентября 1914 года немецкая подводная лодка U-9 потопила три британских крейсера “Абукир”, “Кресси” и “Хог”, которые несли дозор в Ла-Манше между устьем Темзы и голландским побережьем. На то, чтобы отправить ко дну 1459 человек и три военных корабля лодке с экипажем в 28 человек понадобился один час! “Молодой немецкий лейтенант и два десятка моряков погубили столько британцев, сколько пало в Трафальгарскую битву!” — с болью воскликнул Конан Дойл. Он тут же развернул кампанию в прессе (“Дейли кроникл” и “Дейли мейл”) за то, чтобы снабдить моряков спасательными жилетами, что, конечно, могло бы предотвратить многие жертвы. “Это хотя бы позволит беднягам продержаться на воде, пока не придет подмога”. Его влияние в обществе было столь велико, что адмиралтейство издало указ — приобрести 250 000 спасательных жилетов, со временем ставших обязательным снаряжением на флоте. “Дейли телеграф” писала в этой связи, что “флот должен благодарить сэра Артура Конан Дойла за новую экипировку, благодаря которой было спасено столько жизней”.

Но Дойл не собирался почивать на лаврах. Он обратил внимание на то, что деревянные шлюпки легко горят, и предложил заменить их надувными каучуковыми лодками, к тому же более компактными. Какой толк от спасательных кругов и жилетов, если “они лишь продлевают агонию” в холодной воде? В “Дейли мэйл” он опубликовал заметку, где говорилось: “Мы можем жертвовать кораблями, заменяя их другими, но мы не можем жертвовать людьми. Мы должны спасать их. Сейчас нет более насущной задачи. Мы сумеем сохранить душевное спокойствие, только если у экипажей кораблей будет достаточно шансов на спасение”.

Он был один из немногих общественных деятелей, кто настолько реалистично относился к своей деятельности, что называл ее “агитацией”. “Конечным итогом моей агитации стала выдача спасательных кругов и жилетов, а также (хочется в это верить) оснащение кораблей более надежными шлюпками. Стоит ли говорить, что я не дождался ни слова признательности от правительства. Но если какой-нибудь бедняга моряк, борясь с волнами, поблагодарил меня в душе, это лучшее, чего я желал бы. Ничто так не удручало меня в эту войну, как мысли о беспомощном положении отважных людей, которых приносили в жертву, когда так нетрудно было бы их спасти”.

Но не все его идеи были поддержаны военным министерством. Так, например, он предложил спускать шлюпки на воду до начала сражений, а также снабдить солдат бронежилетами, о чем писал еще во время Бурской войны. “Мне всегда казалось поразительным: ведь известны тысячи случаев, когда карманная Библия, портсигар, часы и прочие предметы спасали людей от осколков и пуль, — так почему бы не создать надежное средство защиты, вместо того чтобы уповать на счастливую случайность?”

Дойл привлек к сотрудничеству Герберта Фруда, фабриканта из Дербишира, и были созданы пробные образцы жилетов, которые успешно прошли испытания. Реакция была самая идиотская: фельдмаршал Дуглас Хейг, например, написал в своем отчете, что только трусы станут их надевать. А ведь возможно, они спасли бы жизнь родственникам самого Дойла, погибшим в ту войну: его двадцатилетнему племяннику Оскару Хорнунгу, павшему в сражениях на Ипре в 1915 году; его зятю Лесли Олдхему, мужу Лотти, погибшему спустя три недели. Смерть Оскара Конан Дойл воспринял особенно болезненно: в начале войны он обратился к дяде с просьбой, чтобы тот поспособствовал его зачислению в армию. “Я хочу только одного, — писал юноша, — попасть на фронт”.

У близкой подруги Джин Лили Лодер-Саймондс, которая жила вместе с Дойлами, на Ипре погибли трое братьев, еще один скончался в результате несчастного случая, а пятого ранили и взяли в плен.

Одним из немногих приятных событий той поры была публикация в “Стрэнде” повести “Долина страха”, где вновь фигурировал Шерлок Холмс. Она была встречена очень хорошо, и “Таймс” писала, что “перо Конан Дойла помогает нам хоть на пару часов забыть о войне”.

Строго говоря, “Долина страха” — это две повести, тесно между собой связанные. Первая, “Трагедия в Бирлстоуне”, представляет собой классический детектив, убийство в “закрытой комнате”. Вторая часть, “Чистильщики”, рассказывает предысторию, перенося читателей в Пенсильванию. Шерлок Холмс там почти не фигурировал, что немало огорчило публику.

Отсылая Гринхоу-Смиту повесть, Дойл сообщил ему, что это его “лебединая песня в жанре прозы”. Тот очень встревожился и попросил объяснить, что автор, собственно, имеет в виду. Дойл ответил, что финансово он вполне обеспечен и отныне может целиком посвятить себя историческим изысканиям. И в полном соответствии со своими замыслами приступил к масштабному проекту — истории Первой мировой войны, которая между тем была еще далеко не закончена.

Уже в 1914 году он вступил в оживленную переписку с высокопоставленными генералами и попросил их снабжать его свидетельствами очевидцев, документами, письмами и отчетами и рапортами любого рода. Вскоре несколько влиятельных военачальников выразили согласие сотрудничать с именитым автором. Он пишет об этом Иннесу, который тогда был во Франции и тоже поставлял брату информацию: “У меня руки так и чешутся писать историю этой войны. Мне крупно повезло, между нами говоря. Я получил доступ к дневникам генерала Смита-Дориена, обещают, что получу и записи Хейга. Добавь сюда такой источник, как генерал Бальфин, и ты поймешь, что я буду очень неплохо информирован. Я сделаю ценную вещь, которая, возможно, станет моим Magnum opus, моим главным произведением. Горжусь, что могу быть летописцем этой войны. Здесь нельзя рассчитывать на абсолютную точность, но, надеюсь, она будет правдива и интересна…”

Все перечисленные Дойлом генералы занимали ключевые посты в британской армии, и понятно, что сотрудничество с ними вдохновляло Дойла. Но он отнюдь не ограничился этим. Под конец войны он состоял в переписке с пятьюдесятью крупными армейскими чинами, и ежедневно почтальон приносил ему не менее пяти писем от них. Офицер Генерального штаба снабжал его рапортами и выписками из отчетов, что было согласовано с военным министерством. Впрочем, ему было отказано в доступе к официальным архивам, более того, начальник военной разведки был извещен, что Дойл пытается заполучить секретную информацию от высшего офицерства. Сэр Джон Френч, командующий Британским экспедиционным корпусом, которому Дойл намеревался посвятить первый том своей истории, поначалу дал на это согласие, но потом передумал. Его личный секретарь сообщил Дойлу го мая 1915 года, что военный цензор считает публикацию книги “нежелательной”, а потому “если она выйдет в печать, то посвящение следует убрать”.

Но Дойл не обращал внимания на препоны и усердно работал, убежденный, что трудится на благо отечества. Одна из служанок в Уиндлшеме, Кейт Пайн, вспоминала, что он вставал в шесть утра и сразу брался за перо. “Мы не смели тревожить его, никто к нему не заходил, а еду оставляли снаружи, у дверей в кабинет, на маленьком столике. Мы приносили ее и тихонько стучали к нему. Иногда он отвечал “Да, спасибо!”, а иногда никакого ответа не было”.

Все сведения, стекавшиеся к нему из разных источников, Дойл скрупулезно проверял, на что уходило немало сил и времени. Вот ответ на его запрос, который пришел из Парижа: “Будьте осторожны, используя эти данные. Здесь, похоже, была допущена тактическая ошибка… не будем забывать и о руководстве”. Его корреспонденты были зачастую куда более откровенны с ним, чем с коллегами, и позволяли себе жаловаться на глупость и просчеты начальства.

В феврале 1915 года в “Таймс” вышла статья, написанная по материалам германской прессы, из которой следовало, что его пропагандистский рассказ “Опасность!” был взят немцами на вооружение, и атаки немецких подводных лодок проходили по сценарию, предложенному Дойлом; более того, что именно оттуда они почерпнули идею топить все британские торговые суда, вошедшие в немецкие воды, что и было закреплено в приказе от 18 февраля того года. Пришлось немедленно публиковать опровержение: “Стоит ли говорить, как мне больно думать, что написанное мною враг использовал против моей страны. Я писал свой рассказ, предупреждая об опасности, и объяснял, как ее можно избежать”.

Он становился нетерпим, а порой и откровенно жесток. В дешевом пропагандистском издании уверял, что немцы — “нация убийц”; утверждал, что отношения двух стран порушены навеки: “Никогда более ни один немец не будет желанным гостем на нашей земле. Ни один наш студент не поедет в Дрезден учиться музыке, а в Лейпциг или Мюнхен — искусству… Глубочайшая пропасть пролегла между нашими народами…” Узнав, что сестру Красного Креста Эдит Кавелл расстреляли за организацию побега солдат союзников в Голландию, он тут же предложил расстрелять в ответ троих немецких высокопоставленных военнопленных. Его принцип был прост: око за око. А потому — расстрелять всех пленных немецких летчиков, “ибо это единственный аргумент, который понятен их командованию”.

Что ж, он имел возможность произнести вслух то, о чем думали миллионы его соотечественников. Его мысли ничем не отличались от их — люди были в ужасе от того, что творили немцы. Давно уже рухнули радужные иллюзии, что война закончится к Рождеству. Враг оказался силен и беспощаден, и Дойл лишь напоминал согражданам, что война идет не на жизнь, а на смерть.

Леди Конан Дойл тоже старалась быть полезной отечеству. Неподалеку от Уиндлшема она организовала приют для бельгийских беженцев, а ее муж отдал целый флигель в распоряжение солдат и раз в неделю устраивал обед для канадских офицеров. Кроме того, семейный рацион был урезан на четверть — прислуги, впрочем, это не коснулось.

Мэри пошла работать на фабрику, которая выпускала армейское обмундирование, а Кингсли, признавшийся ей, что не в силах нарушить клятву Гиппократа и убивать людей, вскоре поступил в Лондонский медицинский корпус, рядовым. Его отправили водителем на Мальту, где был дислоцирован госпиталь на 25 000 коек.

Конан Дойл, несомненно, считал, что сын его должен быть на фронте, вместе со сверстниками. Убеждения сына он полагал “полубезумными причудами”. В письмах к Иннесу он признавался: “Я никогда не чувствовал, что хорошо знаю его, он живет за очень плотной маской, и все его истинные интересы и мысли спрятаны от меня. Но я уверен, что это добрые мысли. Его единственный недостаток — редкостная скрытность”.

Проведя на Мальте год, Кингсли отказался от прежних убеждений и считал теперь, что никто не должен сражаться и умирать вместо него. Неизвестно, знал ли он, что отец его осуждает, и повлияло ли это на его решение, но, к вящему одобрению Конан Дойла, в апреле 1916 года он оказался во Франции, в действующей армии. Дойл об этом с радостью известил Гринхоу-Смита в бодром патриотическом письме: мол, пусть дадут добровольцам поучаствовать в сражениях, ведь эти войска набраны из “самого качественного английского материала”. В своих воспоминаниях он ни словом не обмолвился, что поначалу его сын вступил в нестроевые части, и с гордостью говорил, что тот был “солдат — изначально, до конца, на все времена”.

Вскоре после того, как Кингсли отправился воевать во Францию, стало известно, что Конан Дойла “пригласили” на итальянский фронт в качестве независимого британского обозревателя. На самом деле он сам организовал это “приглашение”.

После того как итальянские войска были резко раскритикованы за то, что оставили Трентино в мае 1916 года, не выдержав мощного натиска австрийцев, Дойл связался с министерством иностранных дел и предложил написать доброжелательную статью об итальянцах, если ему при этом позволят побывать и на других фронтах, чтобы он сумел составить беспристрастный отчет. При этом он хотел, чтобы все было оформлено официально, приказом, чтобы другим корреспондентам, имевшим на то не меньше прав, не было обидно, и никто не мог бы сказать, что известный автор пользуется своим положением.

Из министерства ему ответили, что в таком случае придется надеть военную форму, на что он гордо сообщил: “Она у меня есть, я рядовой Кроуборской роты Шестого Королевского суссекского добровольческого полка”. Это не произвело должного впечатления, и ему мягко указали, что для такой миссии нужен офицер. Что ж, предложил он, воспользуемся моим почетным званием заместителя лорд-лейтенанта в Суррее, пожалованным мне вместе с рыцарским титулом в 1902 году, изобретем подходящую форму. В итоге портной изготовил мундир, на котором были удивительные знаки отличия: “нечто среднее между полковником и бригадиром, с серебрянными розами вместо звезд на погонах”. Заодно сшили такие же мундирчики для семилетнего Дэниса и пятилетнего Адриана, и вся компания сфотографировалась в обновках во дворе Уиндлшема.

Он отплыл во Францию на борту эскадренного миноносца в обществе генерала сэра Уильяма Робертсона и других высокопоставленных военачальников. Форма его имела немалый успех. “Почти все офицеры интересовались моими серебряными розами, особенно союзники. Лорд-лейтенант в Британии — это не бог весть что, но если перевести на французский — во всяком случае, на мой французский, — то получается очень внушительно. На меня взирали с огромным почтением: большой человек, в уникальном мундире!”

Его снабдили противогазом и каской, после чего он совершил вылазку на передовую, где осмотрел траншеи и был очень впечатлен “удивительной деловитостью” и “веселой храбростью” солдат. Всего в ста пятидесяти метрах были немецкие укрепления, перед которыми тянулась колючая проволока, и Дойла поразило, насколько спокойно бойцы относились к тому, что противник всего в двух шагах: “Кто бы мог подумать, глядя на их беззаботные лица, что здесь передовая, что мы на фронте и немцы, как стальная волна, могут в любой момент захлестнуть в атаке наши окопы?”

Ему удалось повидаться с братом. Подполковник Иннес Дойл был адъютантом командира 24-й дивизии, расквартированной в Байоле. После обеда братья направились на передовую. “Мне не с чем это сравнить — разве что с огромной железнодорожной станцией, растянувшейся на десять миль, где работа, несмотря на ночное время, кипит вовсю, все семафоры горят, качаются на ветру фонари, грохочут вагоны и шипят паровозы… Никогда не забыть мне этой зловещей, бесконечной суеты в свете мигающих огней, красных вспышек и страшных громовых раскатов — там, где бушевала смерть”.

Возможность повидаться с отцом предоставил Кингсли генерал Хейг, и Дойл взял у него интервью, позже писатель успешно использовал его в своей книге. Впоследствии Дойл узнал, что перед кровопролитным сражением на Сомме Кингсли десять раз совершил ночные вылазки на “ничейную землю” и пометил белыми крестами немецкие траншеи, на которые могла бы ориентироваться артиллерия союзников. Потери британцев были велики: 58 000 были ранены, из них каждый третий умер. 1 июля 1916 года, в первый день битвы, Кингсли был ранен шрапнелью в шею и два месяца провел в госпитале.

С Соммы Дойл отправился в Париж, а оттуда на итальянский фронт. Он надеялся попасть на передовую, но ему “мягко, однако решительно отказали”. По дороге в Монфальконе, небольшой городок, незадолго до того освобожденный от австрияков, открытая машина, в которой Дойл ехал вместе с сопровождавшими, попала под артобстрел. “Раздался такой звук, будто разом лопнули все четыре шины, ужасающий грохот, а затем удары, как если бы кто-то лупил в огромный гонг. Посмотрев наверх, я увидел три облака, мгновенно образовавшиеся над головой — два белых и одно ржаво-красное. Воздух был полон раскаленного металла, а всю дорогу, как потом выяснилось, разворотило напрочь. Металлическую болванку от снаряда нашли в том месте, где только что был наш автомобиль”. К счастью, их машина ехала так быстро, что никто не пострадал.

Дойлу позволили съездить в Трентино, где царили “самые печальные настроения”. Он был уверен, что сумел порадовать местных жителей уже самим фактом появления “человека в британской форме”. Тем более что его, как обычно, приняли за важную персону, а потому “сердечно приветствовали”. Вообще, из итальянской поездки он вывез “кучу наблюдений” и надеялся, что они смогут изменить отношение англичан к итальянской армии.

В Париже, едва он сошел с поезда, ему сообщили, что погиб лорд Китченер — военный корабль, на котором тот плыл в Россию, подорвался на мине. Китченер занимал в то время пост статс-секретаря по военным делам. Первым его шагом на этом посту было обращение к английскому народу с призывом дать армии 100 000 добровольцев. На плакатах, что были развешаны повсюду, было написано: “Ты нужен своей стране!” Дойла очень опечалила эта смерть, и, увидев, что отель “Крильон” забит “бряцающими оружием” русскими, он был возмущен: ведь именно в “их прогнившую, разложившуюся страну” направлялся Китченер для обсуждения вопросов снабжения русской армии.

В Париже Дойла ждал Роберт Дональд, редактор “Дейли кроникл”, и они вместе отправились в Верден, где уже разгоралось одно из самых кровопролитных сражений Первой мировой. Когда началась артподготовка и снаряды засвистели над головой, Дойл отметил, что на один вражеский выстрел приходилось три-четыре французских — армия была неплохо обеспечена. Вечером на обеде в честь Дойла какой-то французский генерал встал и, холодно глядя ему в глаза, осведомился: “А что, Шерлок Холмс тоже ушел на фронт?” На что тот немедленно ответил: “Но, mon general, он слишком стар, чтобы служить!” За столом весело расхохотались.

В Британию Дойл вернулся, переполненный впечатлениями, исключительно ура-патриотическими — солдаты бодры-веселы, оружие отличное, генералы — светлые головы, мудрые стратеги и умелые тактики. На деле, как известно, все обстояло несколько иначе, но Конан Дойл был скорее пропагандистом, чем военным репортером. Все то, что не соответствовало его патриотическому настроению, он предпочитал игнорировать.

Пока Дойл ездил по фронтам, его соратник по организации реформ в Конго, сэр Роджер Кейсмент, был арестован за попытку провезти немецкое оружие в Ирландию, чтобы поднять там восстание, и был приговорен к смертной казни за государственную измену, шпионаж и саботаж. Дойла этот приговор просто потряс. Вина Кейсмента была очевидна, но, зная его как человека в высшей степени порядочного, Дойл убедил себя, что он просто повредился рассудком. И с присущей ему энергией включился в кампанию по отмене смертного приговора.

В 1911 году Кейсмент получил рыцарский титул за выдающиеся заслуги в консульской деятельности. Но в 1912-м он ушел со службы из-за слабого здоровья и целиком погрузился в политику, установив тесные отношения с ирландскими националистами. А поскольку те всегда искали поддержку у любых врагов империи, то сразу же, как началась война, лидеры “Клан-на-Гейль” — республиканской организации американских ирландцев — встретились с немецким послом в Нью-Йорке и растолковали ему, что восстание в Ирландии будет очень на руку Германии. Они просили оружие, чтобы поднять восстание, в результате которого, они надеялись, Ирландия обретет независимость.

Кейсмент стал центральной фигурой на этих переговорах. Он поехал в Берлин, чтобы предложить немцам дерзкий план: набрать добровольцев в Ирландскую бригаду из числа ирландских солдат, взятых в плен на Западном фронте, переправить их в Ирландию и дать им шанс сразиться за свою свободу. Британия, подчеркивал он, будет вынуждена снять войска с французского и бельгийского фронтов, чтобы уладить внутренние проблемы. 20 ноября Кейсмент начал агитацию среди пленных, но без большого успеха: многие вообще чурались политики, а многие расценили предложение Кейсмента как прямое предательство “и наших, и ваших”.

Бригаду создать так и не удалось, и немцы потеряли к этой идее всякий интерес, пока в 1916 году не получили донесение из Ирландии — восстание назначено на Пасху, присылайте оружие и грамотных военспецов. С большой неохотой они все же согласились отправить 25 000 русских трофейных винтовок, десять пулеметов и несколько миллионов патронов. Все это должно было прибыть в Ирландию на борту немецкого судна “Либау”, выдававшего себя за норвежский торговый корабль Aud Norge. Кейсмент был в ужасе — нужны были как минимум 200 000 винтовок. Он понял, что восстание обречено, и попытался перехватить Aud Norge на немецкой подлодке. Однако британская разведка разрушила эти планы. Aud Norge была задержана британским военным кораблем и препровождена в Квинтаун. Немцы, поняв, что операция провалилась, посадили Кейсмента и двоих его товарищей в маленькую шлюпку, которая перевернулась в заливе Баллихейдж. Им все же удалось доплыть до ирландского берега, но дальше Кейсмент идти не мог, он был слишком слаб. Товарищи его ушли за помощью, а Кейсмента обнаружил полицейский констебль. Три дня спустя началось Пасхальное восстание, которое было подавлено. Погибли 450 ирландцев, а большая часть Дублина дымилась в развалинах.

Кейсмента посадили в Тауэр. 29 июня 1916 года, после трехдневного процесса, его признали виновным в государственной измене. В своем последнем слове Кейсмент заявил, что виноват лишь в том, что “всегда ставил интересы Ирландии превыше всего”. На судей это не произвело впечатления, и его приговорили к смертной казни. Клемент Шотер, редактор “Сферы”, организовал сбор подписей под прошением о помиловании Кейсмента, он же обратился к Дойлу за поддержкой.

Дойлу нелегко было вступиться за бывшего товарища, ведь факт измены родине не оставлял никаких сомнений. Однако личное расположение к осужденному несомненно сыграло роль, и Дойл попытался обосновать причины, по которым Кейсмента следовало избавить от петли. Во-первых, указывал он, Кейсмент “мог страдать психическими отклонениями” в результате его “многолетнего общественного труда”, связанного с деятельностью в Конго и на Амазонке, поэтому превращение его из горячего патриота Британии в ярого ирландского националиста есть не что иное, как умопомешательство. Кроме того, уверял он, если казнить Кейсмента, то это сыграет на руку Германии — распалит недовольство ирландцев и отвратит от Британии США и ряд нейтральных стран. И напротив, если его помиловать, это поможет “решить ирландскую проблему”. Под прошением о помиловании подписались многие известные писатели, в частности А. Беннетт, Г.К. Честертон, Дж. К. Джером и Джон Голсуорси. Киплинг же прислал Шотеру короткий отказ.

Дойла вызвали в министерство иностранных дел и посоветовали не ввязываться в это дело. Одним из решающих аргументов явился гомосексуализм Кейсмента: полиция и разведка ссылались на личные дневники осужденного, чтобы охладить общественные симпатии к нему. С них были сняты копии и отправлены королю, архиепископу Кентерберийскому и некоторым членам парламента. На Конан Дойла это не произвело большого впечатления — как и в истории с О. Уальдом, он считал, что гомосексуализм — болезнь, но не повод для уголовного преследования, а в случае с Кейсментом — еще одно свидетельство его душевного нездоровья.

Как бы то ни было, прошение о помиловании было отклонено, и 3 августа Кейсмента повесили. Его палач Альберт Эллис сказал: “Он был храбрейшим из всех, с кем меня свело мое печальное ремесло”.

Кейсмент немедленно стал в Ирландии символом борца-мученика, и еще долгие годы там бытовало стойкое убеждение, что его дневники были сфабрикованы британской разведкой, дабы его опорочить. И лишь в 2002 году независимая экспертиза точно установила, что все пять тетрадей написаны рукой самого Роджера Кейсмента.

В эти же дни, в начале августа, “Стрэнд” начал серию публикаций “Британская кампания во Франции и Фландрии”. Как обычно, Гринхоу-Смит не поскупился и заплатил Дойлу 5000 фунтов за авторские права. Его заметки о войне были написаны в обычном для него патриотическом духе. Многие более молодые авторы отнюдь не разделяли такую позицию и писали куда более объективные статьи, но мнение Конан Дойла было скорее отражением не его личной позиции, а представителя ушедшей Викторианской эпохи, убежденного, что любое сражение за империю — не только долг, но и большое счастье. Киплинг придерживался абсолютно иной точки зрения: “Если нас спросят, за что мы умирали, скажите им — наши отцы нам лгали”.

Но влияние Конан Дойла было очень велико, и ему предложили возглавить правительственную пропагандистскую кампанию. Он сослался на недостаток времени, поскольку продолжал писать историю войны. Он также отказался написать официальную биографию Ллойд Джорджа, когда тот стал премьер-министром в декабре 1916-го. Личный секретарь, а заодно и возлюбленная Ллойд Джорджа Фрэнсис Стивенсон записала в своем дневнике про Дойла: “… Он приятный пожилой джентльмен, очень любезный и занятный”. При этом она отметила, что ему нелегко доставать материал для его “Истории”, поскольку ему дают “лишь то, что он, по их мнению, должен знать”.

Как бы то ни было, Ллойд Джордж интересовался трудами Дойла и пригласил его на завтрак на Даунинг-стрит в апреле 1917-го. Знаменитый писатель нашел, что премьер непретенциозен и прост в общении: он лично (слуг за этим завтраком не было) разливал чай и угощал гостя беконом и яйцами. За едой Л. Джордж поинтересовался, что думает Дойл о разных британских военачальниках, и тот не преминул вновь высказаться о проблемах защитного снаряжения для солдат. Он был немало удивлен, когда премьер-министр жестко раскритиковал Китченера, назвав его “заносчивым и недалеким”, сказал, что Китченер не “великий человек”, а “великолепный плакат”. Это сильно потрясло Дойла, и, вернувшись в отель, он записал в дневнике: “К. стал очень высокомерен. У него случались вспышки гениальности, но обычно он бывал глуп. Не понимал значения военного снаряжения. Был против танков. Против валлийской и ирландской дивизий. Чинил препятствия всему новому…” Однако в своих воспоминаниях Дойл сильно смягчил эти высказывания.

В октябре 1917 года вышел сборник из семи рассказов “Его прощальный поклон”. Читатели могли уяснить из этого названия, что теперь Шерлок Холмс окончательно уходит на покой. Большинство рассказов сборника уже были опубликованы ранее, но тот, который дал название всей книжке, печатался впервые. Холмс сражается со шпионами накануне надвигающейся войны, но захватывающим это повествование не вышло — мало действия, детали не проработаны, сюжет вялый и ясно, что мысли автора заняты чем-то иным. Кончается рассказ пророчеством Холмса:

“— Скоро подует восточный ветер, Ватсон.

— Не думаю, Холмс. Очень тепло.

— Эх, старина Ватсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь. Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Ватсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и, когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее”[31].

Но буря продолжалась, и в сентябре 1918 года австралийское верховное командование пригласило Конан Дойла посетить их участок фронта на Сомме, подле старинного городка Перрон. В состав группы вошли еще несколько журналистов. Ночью, в сопровождении эсминцев, их корабль пересек Ла-Манш, и рано утром через Аббельвиль и Амьен они отправились на позиции. Дойлу эти места были хорошо знакомы: “Хотя я раньше здесь не бывал, но хорошо представлял себе эту местность. Я словно воочию видел ее, когда писал о проходивших тут сражениях, знал название каждой деревушки и расположение каждой разрушенной колокольни”.

На другой день ему удалось повидаться с братом: 3-й британский корпус стоял наподалеку на левом фланге австралийцев, и Иннеса пригласили на ланч. Затем Дойлы отправились на обед в офицерскую столовую. Это было ночью накануне решающего наступления на линию Гинденбурга, взятие которой по сути означало бы конец войны.

На следующее утро группа Дойла отправилась на передовую. По дороге навстречу им шли раненые австралийцы. Среди них шла и первая партия пленных: “Жалкие, как побитые собаки, без тени благородства в лице и осанке. Никакого сочувствия эти презренные существа не вызывали”. Когда ехать дальше на машине стало невозможно, пошли пешком. Вскоре добрались до батареи британских гаубиц и “под нашими собственными ревущими снарядами оказались всего в тысяче ярдов от линии Гинденбурга”. Батарея вела бой уже шесть часов. Австралийский артиллерийский капитан предложил провести их до наблюдательного пункта, и Конан Дойл немедля согласился, рассматривая это как “исключительное везение”.

Наблюдательным пунктом оказался поврежденный танк; вокруг танка орудовал с инструментами его экипаж, горевший желанием продолжить наступление. К большому сожалению Дойла обзор был невелик, хотя он и смотрел в полевой бинокль. Все кругом грохотало и дымилось, но толком разглядеть “великое сражение, в котором дети света загоняли в землю темные силы”, ему не удалось.

Внезапно проснулась немецкая артиллерия. Ее целью явно был подбитый танк. Снаряды падали все ближе, и пришлось спешно ретироваться. Все тот же капитан пригласил их в блиндаж, где журналистов угостили чаем и вяленым мясом. Дойл чувствовал к этим “веселым храбрецам” искреннюю признательность, но был, впрочем, несколько обескуражен, когда один из солдат предложил ему купить часы — у него на руке болталось аж четыре штуки, а несколько пленных немцев смотрели на эти часы с каким-то очевидно личным интересом.

По дороге назад, уже из машины, они наблюдали страшные сцены, которыми изобилует любая война. “Мы прокладывали путь сквозь людские потоки — американцев, австралийцев, англичан, немцев. И тут произошел совершенно ужасный случай… Мы на миг притормозили, чтобы подобрать две немецкие каски, валявшиеся у обочины… когда недалеко впереди, за поворотом раздался сильный взрыв”. Мгновение спустя глазам предстало жуткое зрелище: “На дороге валялись искалеченные лошади, шеи их вздымались и опадали, а рядом лежал изувеченный человек, весь залитый кровью, и два его остекленевших глаза уставились в небо”.

Миновав Тампле, они выбрались на шоссе и какое-то время ехали мимо колонны пленных немцев. Разве можно было сравнить, писал Дойл, “благородные, твердо очерченные соколиные лица” австралийских солдат с “бесформенными бычьими подбородками и насупленными бровями немецких мужланов? Стадо скотов, а не людей”.

Дойл очень высоко оценил “бесшабашных лихачей” из Австралии. В тот же вечер, по возвращении, ему представился случай выступить перед ними. Собралось около 1 200 человек, и он произнес речь, восхваляющую их “замечательные подвиги”, но не преминул также отметить, что 72 процента общего численного состава и 76 процентов потерь приходятся на долю англичан. Он подчеркнул: именно солдат из Англии, а не вообще британцев.

Итогом всех его поездок стала шеститомная история: “Британская кампания во Франции и Фландрии 1914–1918”. Дойл очень надеялся, что она завоюет ему репутацию военного историка, но ожидания эти не оправдались. Каждый последующий том вызывал у публики все меньший интерес. Возможно, люди устали от войны и не хотели возвращаться к этой теме. Возможно, сыграла роль жесткая цензура и недостаточная информированность автора, а также перегруженность текста всевозможными деталями. В “Таймс” вышла рецензия, где “с сожалением” было отмечено, что продраться сквозь сотни страниц практически невозможно, что события описаны далеко не самым объективным образом (тут автор статьи признавал, что у Дойла был очень ограничен доступ к информации), и долгой жизни его творению, увы, не суждено.

Дойл отнесся к провалу как к “самой крупной и незаслуженной литературной неудаче” в своей жизни. Его можно понять — он вложил в эту книгу огромные усилия и писал ее с самыми искренними намерениями. Коротко говоря, он пытался отстоять очень простую мысль: “Британия не ослабела. Она все еще остается старой Британией”.

Конан Дойл считал, что именно война отняла у него двух самых близких ему мужчин — сына и брата, хотя ни тот ни другой не погибли непосредственно в боях. 28 октября, за две недели до подписания перемирия и незадолго до своего двадцатишестилетия Кингсли Конан Дойл скончался от пневмонии в больнице Святого Фомы в Лондоне. Его отозвали с фронта в ноябре 1917 года, поскольку в госпиталях Британии не хватало врачей. Он стал жертвой “испанки”, разразившейся по всему миру и унесшей больше жизней, чем война. Его отец был убежден, что ранения, полученные Кингсли на Сомме, так ослабили его, что у организма не было сил справиться с болезнью. Его похоронили рядом с матерью, на кладбище неподалеку от “Подлесья”.

А четыре месяца спустя, 19 февраля 1919 года, умер Иннес. Он находился в Бельгии, и эпидемия настигла его там. У Иннеса осталась жена и два сына. И вновь Дойл утверждал, что именно война подкосила его брата.

Как ни велика была скорбь Конан Дойла, он сумел найти утешение. Теперь он твердо уверовал, что его сын и брат лишь перешли “на другую сторону” и вскоре дадут о себе знать.