Глава 15 Венская опера

Глава 15

Венская опера

Сколько парижан никогда не были в Лувре? Без сомнения, многие тысячи. Тем не менее я убежден, что все они знают, что в Лувре есть картина под названием «Мона Лиза». Сколько венцев никогда не бывали в Венском оперном театре? Без сомнения, многие тысячи. Тем не менее, я убежден, что все они проявляют живейший интерес ко всему, что происходит в стенах этого нескладного здания, которое, стоя в центре города, является его символом и так же легко узнаваемо, как колесо обозрения в парке Пратер, или готический шпиль собора Святого Стефана, или вино «Хойриген» в Гринцинге.

В оперном театре звучала великолепная музыка. Этот театр взрастил многих замечательных исполнителей. Он осуществил новаторские идеи в режиссуре и оформлении. Он всегда был и остается магнитом для любителей музыки из всех стран. Так что венцы законно гордятся «нашей Оперой».

Есть в этой гордости и нечто предосудительное. Для них оперный театр — не только место, связанное с искусством, но и спортивная арена, на которой певцы состязаются друг с другом, на которой дирижеры сражаются насмерть, как гладиаторы, и одна прима-балерина подставляет ногу другой — заодно со своим последним любовником или назло ему. Оперный театр, кроме того, — мельница, из желоба которой сыплется неиссякаемый поток свежих сплетен. Эти сплетни пережевываются с утра до вечера, начиная с утреннего кофе. Газеты не только печатают критические разборы отдельных спектаклей, но и сочиняют домыслы о вражде между членами труппы и о скорых изменениях в руководстве Оперы — этих изменений всегда ждут со дня на день. Еще одной любимой мишенью критиков является репертуар. Каждая новая опера принимается в штыки. Ну почему они не могут поставить?… И дальше следует длинный список опер, которые еще не появлялись на венской сцене. Официант из закусочной Захера, или вагоновожатый, или любой из пешеходов, почтительно замедляющих шаг перед зданием Оперы, прекрасно осведомлены, как нерасчетливо «его» театр использует «его» деньги. Почти каждый образованный венец имеет собственный план коренного улучшения состояния дел.

Я назвал здание Оперы «нескладным». Такое впечатление оно производит только снаружи. Изнутри театр пронизан эхом аплодисментов и раскатами криков «Браво!». Это ощущается даже в здании, заново построенном после бомбардировок Второй мировой войны. Театр весь как бы светится, улыбается и издает добрый традиционный запах, составленный из духов, людей, грима, канифоли и ночных сквозняков. Гидравлически поднимаемые подмостки, вращающаяся сцена, уборные артистов, освещение — все отвечает новейшим требованиям. Однако поначалу даже внутренняя конструкция Оперы была настолько неудачной, что, когда театр был готов, архитектор покончил с собой. В третьей и четвертой галереях были места, с которых было видно только угол сцены. Стоячие места внизу представляли собой (и представляют сейчас) нечто вроде загона, куда запихивают молодых людей, простоявших многие часы в очереди на улице. Но все это не имело и не имеет значения для молодых любителей оперы.

У Венской оперы есть еще две немаловажные особенности. Во-первых, ее дирекция всегда хотела заручиться услугами великих музыкантов и, заручившись ими, немедленно принималась рыть яму, в которую их можно было бы столкнуть. Разумеется, не всякий чувствует себя уютно вблизи великих людей. Вена жаждет таких людей, а залучив их, вскоре отвергает. Густав Малер, который одарил Венскую оперу сказочно прекрасными постановками, был в конечном итоге из Вены изгнан. Феликса Вейнгартнера, который, может быть, был менее требовательным музыкантом и менее приятным человеком, постигла та же участь. Совсем недавно нечто в этом же роде произошло с Караяном. Это повторяется из раза в раз. Пауль Стефан, написавший историю Венской оперы, сказал: «Вена затравила своих лучших музыкантов».[255]

Другой отличительной особенностью Венской оперы является то, что она зачастую достигала особых высот в самые худшие времена. Музыка служила как бы противоядием против горя.

А уж горе буквально затопило Вену в конце Первой мировой войны. Душа и тело человека увязли в черной тине. Даже после окончания войны в Австрии несколько месяцев царил голод. Моя мать выстаивала часами в очередях, чтобы получить буханку хлеба: а ведь ей надо было кормить четверых детей. Эта буханка была испечена из муки, смешанной с опилками, и ее надо было размачивать на ночь, а утром снова сунуть в печь — только тогда этот хлеб можно было есть. Хорошего мяса мы не видели — только почти несъедобную аргентинскую тушенку. Деньги потеряли всякую ценность, в результате чего средний класс прекратил существование. Учителя, врачи, юристы, служащие государственных учреждений впали в нищету. Город охватила страшная эпидемия гриппа, унесшая тысячи худосочных детей. Чтобы спасти детей от голода, приходилось отсылать их в нейтральные страны — Швейцарию и Скандинавию. И при всем этом Венская опера работала, бралась за постановки сложных произведений. 15 октября 1918 года ее художественным руководителем был назначен великолепный дирижер Франц Шальк, а вскоре в Вену приехал и Штраус, чтобы взять на себя часть его нелегких обязанностей.

Что же представляло собой посещение Оперы в те мучительные, лихорадочные дни? Об этом рассказал Стефан Цвейг: «Я никогда не забуду оперные спектакли, на которых присутствовал в те дни, когда венцы находились в жестокой нужде. В Оперу шли пешком по почти неосвещенным улицам — в городе не хватало угля для электростанций. За билет на галерке платили пачкой банкнотов, которой в прежнее время хватило бы на годовую подписку на лучшую ложу. В зале сидели в пальто, потому что помещение не отапливалось, и, чтобы согреться, приходилось жаться к соседям. Какое печальное, какое серое зрелище представлял собой зрительный зал, где когда-то блистали эполеты и жемчуга. Никто не знал, удастся ли Опере выжить еще неделю, если девальвация будет продолжаться в том же темпе или если в город не завезут угля. Отчаяние казалось особенно черным в этом доме, ранее поражавшем роскошью и царским великолепием. Сидевшие за пюпитрами оркестранты с исхудалыми лицами, задавленные нуждой, были серыми тенями в изношенных фраках. Они казались призраками в доме, который сам стал призрачным. Но вот дирижер поднимал палочку, занавес раздвигался, и начиналось действие, ничуть не уступавшее великолепным спектаклям прошлого. Каждый певец, каждый музыкант вкладывал в свое исполнение все оставшиеся силы: ведь, может быть, это их последнее выступление в любимой Опере. А мы слушали, завороженные, как никогда, — ведь, может быть, это в последний раз. Так мы все и жили — тысячи и сотни тысяч людей — в те недели, месяцы и годы, стоя на краю пропасти, напрягая до предела свои силы. Я никогда раньше не ощущал такого сильного желания жить — в других людях и в самом себе. Надо продержаться, говорили мы».[256] История повторилась после Второй мировой войны. Оперный театр лежал в руинах, и оперы давались в небольшом венском театре, который стоит возле рынка и в котором впервые поставили «Фиделио». Вену опять постигло несчастье, город был разделен на зоны, и в каждой из них правили американцы, русские, англичане и французы. Опять Вена стала центром беззакония, контрабанды и восточно-западных интриг. Но в Венском театре шли замечательные спектакли под вдохновенным управлением таких дирижеров, как Герберт фон Караян, Джозеф Крипс и Карл Бём. Труппа была воодушевлена небывалым энтузиазмом, и певцы как бы зажигали друг друга. Джордж Лондон говорил мне, что с тех пор ему не приходилось работать в охваченном подобным энтузиазмом коллективе.[257]

Затем, в 1950-х годах, положение вещей стало улучшаться: Вена стряхнула с себя тоску, промышленность оживилась, расцвел туризм — и в Опере опять начались склоки и интриги. Школа злословия возобновила свои заседания. Вене словно недоставало того, что венцы называют «Hetz» — грызни, взаимных обличений. Сейчас Вена процветает. А как ее Опера? Опера превратилась в посредственный музыкальный театр, полностью лишенный творческих порывов, хотя его и хвалят туристы, которые всем довольны хотя бы потому, что они сбежали от прозы жизни и отдыхают в Австрии. Время от времени Опере удается та или иная постановка, но в основном она предъявляет неразборчивой публике спектакли, которые идут без репетиций, в которых выступают международные знаменитости, приезжающие в последнюю минуту и уезжающие при первой возможности.

Почему Штраус согласился взвалить на себя организационные трудности, а заодно — и мелочные склоки, которые сопутствуют должности художественного руководителя оперного театра, и притом в такой неподходящий момент? Видимо, ему хотелось испытать себя. Ему хотелось сменить род занятий, в нем взыграл инстинкт полководца.

Незадолго до конца войны, летом 1918 года, Штраус провел недельные гастроли в Вене, дирижируя собственными операми: «Электрой», «Кавалером роз» и «Ариадной». Гастроли вылились в настоящий триумф. Было, наконец, получено разрешение поставить в театре на Рингштрассе «Саломею», невзирая на неприличный, по мнению властей, Танец семи покрывал. Все эти события подали директору Венской оперы Леопольду Андриану мысль пригласить Штрауса разделить административные обязанности с Шальком. Когда об этом плане узнал Гофмансталь, он был поражен и обеспокоен. Он тут же написал своему партнеру длинное письмо. Да, писал он, пятнадцать лет тому назад Штраус «идеально справился бы с таким назревшим делом возрождения Венской оперы, но мне кажется, что сейчас вы уже не тот». Сейчас Штраусу «будут мешать соображения собственного удобства и эгоизм творческой личности». Гофмансталь выразился с предельной откровенностью: «Я считаю, что, когда дело зайдет о подборе труппы, о том, с кем дружить и с кем враждовать, короче говоря — об определении политики театра, вы будете руководствоваться соображениями собственной пользы, а не пользы подвластного вам учреждения».[258]

Штраус не был обижен. Он просто привел тьму контраргументов: он тридцать лет мечтал о том, чтобы получить «де факто верховную власть в Большой королевской опере»; он сочиняет только в летние месяцы, он уверен в своей способности реорганизовать Венскую оперу, дирижируя и осуществляя новые постановки; он не только вольет свежую кровь в исполнение Моцарта и Вагнера, Глюка и Вебера, но и будет продвигать новые произведения, которые сочтет достойными поддержки; его жена обожает Вену и хочет поехать туда любой ценой. Было очевидно, что он уже решил принять предложение Леопольда Андриана.

Штрауса также звали в Берлинскую оперу, предлагая занять любой пост на его выбор. Штраус на полном серьезе выразил готовность встать во главе обоих оперных театров. Но по некотором размышлении даже ему стало ясно, что этот план практически неосуществим. И он остановился на Венской опере.

Переговоры велись втайне. Когда контракт был подписан, Штраус изложил свою предварительную программу действий, включавшую «фундаментальную реформу оперного театра — сейчас или никогда», пересмотр структуры театра и уход на пенсию или просто увольнение всех певцов преклонного возраста. На этом он «категорически» настаивал. Что касается репертуара: «Нет никакой необходимости каждую неделю давать «Травиату», «Маскарад», «Миньон» или «Фауста». Поэтому я и согласился приехать в Вену — постараться, насколько мне позволяют мои скромные силы, создать репертуар из добротных немецких опер».[259] Певцы не заслуживают своего высокого жалованья — за исключением Шлезака и Курца. Театру действительно необходимы Ерица, Леманн, Гутхейл-Шодер, Вейдт, Кюрина, Оствиг, Майр, Духан, Шиппер, Шмедес и Таубер — остальные не имеют значения, и от них можно избавиться.

Столь радикальный план, сформулированный в таких сильных выражениях, не мог вызвать симпатии к новому художественному руководителю со стороны консервативных и сентиментальных венцев. Подумаешь, шишка! Какой-то баварец задумал перекроить «нашу Оперу»!

Когда было официально объявлено о назначении Штрауса, со стороны многих газет и большинства венцев, а также практически всего штата Венской оперы последовала столь бурная реакция, словно Франку Ллойду Райту предложили перестроить собор Святого Стефана. Вена раскололась на сторонников и противников Штрауса, которые почти так же люто враждовали между собой, как гвельфы с гибеллинами. В городе, «стоявшем на краю пропасти», все проблемы, казалось, сошлись на одной — допустить ли Штрауса на пост художественного руководителя Оперы или нет. Короче говоря, это была типичная венская Hetz. Она завершилась восстанием штата театра. Сочинили петицию к Шальку, выполнявшему обязанности временного художественного руководителя, которую подписали почти все певцы, музыканты, артисты балета и технический персонал. Шалька просили аннулировать контракт со Штраусом. Петицию отказались подписать лишь Ерица и Курц. Шальк, который в силу своего положения держался в стороне от всей этой заварухи, в конце концов выступил в поддержку Штрауса, публично заявив, что любой, кого волнуют проблемы жизни и смерти музыкальной Вены, должен быть за Штрауса.

Почему такой накал страстей, почему такая баталия, каковы были аргументы противников назначения Штрауса? Во-первых, Штраус — композитор и не имеет ни опыта, ни знаний, необходимых для административного руководства оперным театром. Во-вторых, всемирно знаменитый дирижер не сможет долго просидеть в Вене. В-третьих, он, без сомнения, будет ставить свои собственные оперы в ущерб всем остальным. В-четвертых, ему положили слишком высокое жалованье — 80 000 крон. (Вскоре стало ясно, что это высокое жалованье не компенсировало доходов, которые Штраус мог бы получать за выступления в качестве дирижера. К тому же, поскольку инфляция непрерывно росла, количество крон теряло всякое значение.) В-пятых, ходили слухи, что Штраус собирается использовать театр для своих концертов с Венской филармонией. Но Венская филармония имела договоренность на серию концертов с Вейнгартеном; замысел Штрауса помешает осуществить эту договоренность, тем более что Штраус и Вейнгартен не испытывают друг к другу особой симпатии. В-шестых, любая двойная администрация вызывает трения. Почему бы Шальку одному не исполнять роль художественного руководителя? Таковы были аргументы, но на деле все сводилось к страху, что Штраус окажется слишком жесткой новой метлой и многие исполнители потеряют работу.

Тут предприняли наступление сторонники Штрауса. Крупнейшие представители венской интеллигенции послали Штраусу открытую телеграмму, которую подписали такие фигуры, как Юлиус Биттнер, Альма Малер, доктор Хальбан (крупнейший акушер города и муж Сельмы Курц), Гофман сталь, Феликс Сальтен, Артур Шницлер, Шил Вара, критик Рихард Шпехт, Георг Селл, Джекоб Вассерманн и Стефан Цвейг.

Вслед за этим на сторону Штрауса переметнулись громогласные оперные завсегдатаи из тех, что заполняли дешевые стоячие места возле оркестровой ямы; их поддерживали клакеры, располагавшиеся на третьем и четвертом ярусах. На представлении «Парсифаля», как только в зале притушили свет и дирижер Леопольд Рейхвейн поднял дирижерскую палочку, началась хорошо организованная «стихийная» демонстрация. Стоящая публика начала скандировать «Штраус! Штраус!»; этим крикам вторили галереи, и начало оперы задержалось на несколько минут. Рихард Шпехт выступил с публичной лекцией, в которой страстно бичевал персонал оперного театра. Вскоре опять состоялось заседание оперного комитета, который постановил снять все официальные возражения против назначения Штрауса.

Умнее всех вел себя сам Штраус. Он не приехал в Вену, отказывался давать интервью и не делал никаких заявлений. Только после того, как шум затих и контракт был подписан заново, он подтвердил свою готовность приехать в Вену и «оправдать доверие моих дорогих друзей». Он согласился отменить запланированную премьеру «Женщины без тени», если хоть у кого-нибудь есть подозрение, что он собирается использовать новое назначение для продвижения своих собственных сочинений. Он ничем не рисковал, делая такое предложение, поскольку знал, что премьера его новой оперы — лакомый кусочек для любого оперного театра.

Он приступил к исполнению своих обязанностей осенью 1919 года и находился на посту одного из двух художественных руководителей в течение пяти лет. Он чрезвычайно энергично взялся за оздоровление Венской оперы. В течение первого же сезона он самолично дирижировал новыми постановками «Фиделио», «Тристана» и «Волшебной флейты» — не считая своих собственных «Ариадны» и «Кавалера роз». Это были великолепные спектакли — я присутствовал на большинстве из них.

Он осуществил замечательную новую постановку «Лоэнгрина», сделав упор на лирическом аспекте музыки и освободив ее от вагнеровского лая; он поставил «Кольцо нибелунга» и «Вольного стрелка», в котором Лотта Леманн исполняла роль Агаты, Элизабет Шуманн — Эннхен, и Микаэль Боннен — Каспара. Он пересмотрел с начала до конца постановку «Кармен», которая от частого исполнения стала вялой и рыхлой, научив Ерицу исполнять эту партию с огнем и задором и поручив Леманн роль Микаэлы. В своей любимой постановке «Так поступают все женщины» он одновременно выступал как режиссер и дирижер. Вместе с Шальком они провели в 1920 году первый Венский музыкальный фестиваль. В «Доне Джиованни» Штраус восстановил финальный секстет и поручил главную роль Альфреду Ергеру. Ергер был великолепным актером, но не обладал сладкозвучным голосом. Штраус говорил про него: «Забудьте про бельканто и сосредоточьтесь на драматическом исполнении». В Вене открылся очаровательный маленький театр, где исполнялись такие оперы, как «Фигаро», «Так поступают все женщины», «Севильский цирюльник». Самым выдающимся музыкальным событием в этом театре была постановка «Тангейзера», в которой пели Лео Слезак, Лотте Леманн и Гертруда Капелль.

Венское общество выразило свою благодарность Штраусу в весьма своеобразной форме. Около блистательного Бельведерского дворца в стиле барокко есть небольшая спокойная улица. Здесь был выделен участок земли, ранее входивший в Ботанический сад, и пожалован Штраусу в пользование на длительный срок — для постройки дома в собственном вкусе. Оговаривалось, что этот «маленький дворец» должен стилистически гармонировать со своим окружением. Дом был закончен в 1924 году, и Штраус много лет жил там со своей семьей. Дом был обставлен антикварной мебелью, на стенах его комнат висели превосходные гобелены, в нем стоял рояль — в общем, там не зазорно было бы жить и князю. И дом, и мебель были оплачены из средств города, в благодарность за это Штраус согласился давать несколько дополнительных концертов с Венским оркестром. Он подарил муниципалитету Вены рукопись «Кавалера роз», которая сейчас хранится в Австрийской национальной библиотеке.

Но, несмотря на все достижения Штрауса, Вена не была им вполне довольна. Вскоре опять возникли сомнения и разногласия. Газеты стали поминать «славную эпоху Густава Малера». Первоначальное обвинение — что Штраус использует Венскую оперу для продвижения собственных произведений — зазвучало снова. Если взглянуть на статистику постановок за пять лет его руководства, и особенно на количество спектаклей, которыми он дирижировал сам, возникает ощущение, что этот упрек был заслужен. Весьма вероятно, что, если бы Штраус не находился во главе Венской оперы, его «Легенда об Иосифе» не выдержала бы в ней девятнадцать представлений за пять лет, «Нужда в огне» — семь представлений за один сезон, а «Женщина без тени» — двенадцать. С другой стороны, «Кавалер роз» (тринадцать спектаклей), «Саломея» (шестнадцать) и «Ариадна» (тринадцать), наверное, были бы показаны в таком же количестве и без Штрауса. И было естественно, что он предпочитал дирижировать собственными произведениями. Но его последние работы особого успеха не имели. Говорили, что венцы предпочли бы «Женщину с огнем». Про «Легенду об Иосифе» говорили, что, хотя по Библии «и был Господь с Иосифом», он определенно не был с «легендой об Иосифе».

Венцы жаловались на частые отлучки Штрауса. Они с Шальком повезли Венскую филармонию и часть оперной труппы в турне по Южной Америке, которое продолжалось с августа по ноябрь 1920 года. В 1923 году Штраус опять предпринял турне по этому континенту, но уже без Шалька. Турне принесло Венской опере большие доходы — но венцам не нравилось подолгу оставаться без Оперы.

Кроме того, сам Штраус уезжал дирижировать концертами и операми в Берлин, Будапешт и Бухарест, а также совершил долгое турне (его второе и последнее) по Соединенным Штатам. (Об этом я расскажу немного подробнее ниже.)

Венская публика была недовольна. Штраус не принадлежал ей полностью.

То, что в Опере было два художественных руководителя, не пошло ей на пользу. Вообще два руководителя редко уживаются. Шальк был мрачным, пессимистично настроенным человеком. Штраус говорил, что его любимое выражение — «Это невозможно!». Шальк объяснял свои отказы тем, что должен укладываться в рамки бюджета, о котором Штраус и слышать не хотел. Когда ему показывали цифры огромных убытков, он говорил: «Я сюда для того и приехал, чтобы приносить убытки».

Мне кажется, что Шальк не испытывал личной приязни к Штраусу. И возможно, ревновал к его дирижерской славе. Он постоянно повторял, что не может исполнять свои обязанности, если вопросы репертуара решает другой человек. Организационные обязанности не были очерчены достаточно четко. То, что случается в деловых предприятиях, может случиться и в учреждениях культуры. В обоих случаях наступает путаница.

Отношения между Шальком и Штраусом неуклонно ухудшались;[260] в конце концов они перестали разговаривать друг с другом, а передавали просьбы и сообщения через третье лицо, главного режиссера Иосифа Турнау. Штраус вскоре поставил условие, что он останется работать в Венской опере, только если Шальк подаст в отставку с поста художественного руководителя, хотя он не возражает, чтобы Шальк продолжал дирижировать. Директор Андриан не согласился с этим требованием. Находясь в Дрездене на премьере «Интермеццо», Штраус узнал, что Шальку намереваются продлить контракт, и немедленно послал в Вену прошение об отставке.

Этот разрыв произвел переполох во всей Вене. В прессе велись бесконечные дебаты. Одна предприимчивая газета организовала плебисцит и в течение трех недель собирала голоса, подписи и мнения граждан. Сам Штраус вел себя со своей обычной отстраненной сдержанностью. После отставки он дал интервью, в котором сделал обзор своих достижений на посту художественного руководителя Оперы и в заключение сказал, что «не испытывает ни гнева, ни горечи и что всегда будет с удовольствием вспоминать часы, которые он посвятил Венской опере».[261]

Таково было его официальное заявление. Однако его гордости был нанесен чувствительный удар. Прощаясь с Андрианом, он холодно посмотрел на него и сказал: «Рихарду придется уйти, а министр останется», — имея в виду неприятности, которые постигли Вагнера в Мюнхене. (Об этом я узнал от одного из оркестрантов, Хуго Бургхойзера, который случайно услышал эти слова.)

Письмо, которое Штраус написал Гофмансталю, сообщая о своем разрыве с Венской оперой, не сохранилось, но сохранился ответ Гофмансталя. Надо отдать ему справедливость, он не сказал: «А что я вам говорил!» Он пишет, что понимает соображения, побудившие Штрауса уйти в отставку. Одновременно он призывает его сохранить более или менее хорошие отношения с Венской оперой. Разумеется, оперы Штрауса не будут выброшены из репертуара. Но существует большая разница между тем, чтобы «выбросить оперу из репертуара» и «любовно поддерживать в ней жизнь». Оценивая ситуацию с холодной практичностью, он считает, что те преимущества, которые предлагает Венская опера, — декорации работы Роллера, прекрасное оборудование сцены и сам оркестр, — делают нежелательным полный разрыв с Веной.[262] (Создается впечатление, что поэт не забывал и об угрозе сокращения его собственных доходов.)

Штраус внял доводам Гофмансталя и не пошел на полный разрыв с Венской оперой. Но простил он ее только через два года, когда (в декабре 1926 года) вернулся туда, чтобы дирижировать «Электрой». Вена чествовала его и аплодировала ему. Дом все еще оставался за ним, и в Вене была отпразднована свадьба его сына Франца (15 января 1924 года).[263] Франц женился на Алисе Граб, дочери богатого коммерсанта-еврея. Это была хорошенькая и умненькая блондинка, и Штраус постепенно к ней очень привязался. В сущности, она была одна из немногих людей, которых он по-настоящему любил. (Она до конца жизни была преданной женой Франца и хозяйкой дома в Гармише.)

Без сомнения, она помогла Штраусу избавится от антисемитизма, заложенного в нем отцом. А также Риттером и Бюловом. Но вообще-то с этим предрассудком он расстался еще раньше, по достижении средних лет; к тому времени у него возникло много связей в деловом и артистическом мире с людьми еврейской национальности. Среди них был Вилли Левин, банкир и коллекционер, который вел финансовые дела Штрауса; его издатели Фюрстнеры, Сельма Курц, Макс Рейнхардт, Отто Кан. В старости в нем иногда прорывались старые расистские предубеждения, но это были минуты глупой слабости. Элизабет Шуманн, которая ездила в турне по Америке со Штраусом и его сыном, записала в дневнике, что Штраус был терпимым и свободным от националистических предрассудков человеком.

Воспоминания Шуманн о Штраусе проникнуты теплотой. Он ей нравился. Видимо, потому, что ему приходилось так много работать, он был всегда в хорошем и ровном настроении. Он по-детски радовался тому, что сумел провезти в Соединенные Штаты контрабандные сигареты. Постоянно путешествуя по стране, он не имел возможности организовать игру в скат, но постоянно играл в покер, иногда засиживаясь за карточным столом до утра. Он сказал Шуманн: «Я приличный композитор, неплохой театральный руководитель, но лучше всего у меня получается организация турне». Однажды он потерял ноты одной из песен, которую она должна была петь на концерте, но заверил ее, что знает аккомпанемент наизусть. Однако он переоценил свою память, и номер был испорчен.

Кроме того, что он аккомпанировал Шуманн, он дирижировал Нью-Йоркским филармоническим оркестром и Филадельфийским оркестром. У него сложилось весьма высокое мнение об этих великолепных оркестрах. Ричард Олдрич писал в «Нью-Йорк таймс»: «После окончания каждого номера программы мистер Штраус первым делом выражал свою благодарность и похвалу сидящему перед ним оркестру. Он хлопал в ладоши, кивал головой, улыбался оркестрантам почти человечной улыбкой — и только после этого со строгой формальностью и щелкнув каблуками поворачивался к публике и отпускал ей холодный и сдержанный поклон».

Последний концерт состоялся перед Новым годом на Ипподроме в Нью-Йорке — здании, не предназначенном для исполнения музыки, но зато вмещавшем очень много людей. Олдрич сообщал: «Вчера мистер Штраус закончил свой визит в Соединенные Штаты на переполненном Ипподроме. Концерт прошел с большим успехом, как с его точки зрения, так и с точки зрения собравшихся. Говорят, он повезет домой свои собственные 50 000 долларов. В переводе на марки это весьма впечатляющая сумма, и еще более впечатляющая в переводе на австрийские кроны. Он также надеется привезти 500 долларов в пользу музыкантов Центральной Европы, все еще страдающей от последствий войны. Эти деньги он собрал с оркестрантов, которые выступали под его управлением».

Всего 500 долларов? «Все оценят, — саркастически заканчивает Олдрич, — бескорыстную заботу композитора о своих менее удачливых коллегах».[264]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.