7

7

С 1914 г. к нам поступил гувернер-швейцарец месье Морис Кюес. Он перешел к нам от Сергея Львовича Толстого, когда его единственный сын Сергей стал студентом. Был месье высоким, с усиками, всех очаровал своей обходительностью и сразу стал серьезно заниматься по-французски с Владимиром и моими старшими сестрами, а кроме того, он постоянно что-то мастерил, что-то изобретал, вроде какой-то усовершенствованной лодки. В конце лета приехала к нам из Швейцарии его жена Берта. Ехала она в Россию долго, с приключениями, через Швецию.

Я отлично помню, как стоял вместе со всей прислугой в кухне у окна. Месье ездил на станцию встречать жену, и утром они оба шли под руку по аллее Большого дома, он — высокий, худощавый, она — маленькая, толстенькая. Под общий хохот повар Степан Егорович взял в одну руку нож, в другую — маленький горшочек для соусов и так держал оба предмета, пока супруги не подошли к дому. Мадам была очень милая, чересчур восторженная; она страстно привязалась к моей сестре Соне и очень много времени проводила с ней. Она и меня пыталась учить, гуляя со мной и разговаривая по-французски. Но в летнюю пору и эти немногие обязанности мне совсем не нравились, и я нарочно отвечал ей по-русски и всячески изводил. В конце концов она бросила со мной заниматься.

Однажды во время обеда я обратился к сидящей напротив меня Мане Гагариной с такой репликой: «Маня, а Маня, знаешь, когда по утрам Нясенька одевается, мы с Машей ей говорим: "Нясенька — мальчик"». Старшие мои сестры не могли удержаться и принялись хохотать. Тетя Саша от негодования вся закачалась, а пятнадцатилетняя Маня, которая от стыдливости краснела при слове «какао», сделалась вся пунцовая. С того дня моя кровать была перенесена из детской в спальню родителей.

Просыпаясь по утрам, я видел на окнах белые занавески со светло-коричневыми узорами в виде листьев каштана, портрет масляными красками мальчика, удившего рыбу — кисти Моравова, а также икону-мерник Архангела Михаила. Эта икона была изготовлена по специальному заказу в честь рождения моего отца, и размер ее соответствовал длине новорожденного. Те занавески еще долго служили нашей семье, перед войной они находились у сестры Кати, тот портрет мальчика и сейчас висит в ногах моей кровати, а та икона после смерти моей матери осталась у сестры Маши...

Пожары в деревнях были постоянным тогдашним бедствием из-за соломенных крыш на избах и сараях. Так, в недальнем селе Троице-Орловка сгорело до ста дворов. Случались пожары и в ближайших к Бучалкам деревнях. Свыше полувека прошло со дня отмены крепостного права, но крестьяне отлично помнили, каким помещикам они некогда принадлежали, и, когда случались у кого несчастья — сгорела изба, пала корова или лошадь, или еще что-либо, — по традиции шли к «своим господам». Голицыным когда-то принадлежали, кроме Бучалок, расположенные вблизи — село Барановка, деревни Исаковка, Красное и Суханово.

Помню пожар в Суханове за пять верст. Это случилось днем. Мы стояли на балконе детской и смотрели в бинокль, как вспыхивают одна за другой избы, как летят, подобно огненным птицам, клочья соломы. Загорелась одна изба, через пять минут следующая. На Бучальской колокольне неистово звонил набат. За час сгорела двадцать одна изба. А на следующее утро к нашему дому подошла толпа погорельцев — все бородатые, всклокоченные, в лаптях и босиком, у иных головы и руки были забинтованы. Мой отец к ним вышел. Он написал записку в контору, чтобы им отвели лес, выдали денег. Крестьяне кланялись в пояс, некоторые становились на колени. Отец говорил им какие-то ободряющие слова, в ответ раздавались возгласы: «Благодетели вы наши! Век помнить будем!». На такие экстренные расходы отец имел право не испрашивать разрешения дедушки Саши. Моя мать всегда очень тяжело переживала подобные крестьянские несчастья и жертвовала деньги из своих не очень значительных сбережений.