6

6

Бучальская церковь была ослепительно белой с зеленым куполом и крышей, с высоким шпилем колокольни. Ее построил в стиле, напоминающем Empire, в начале прошлого века князь Федор Николаевич Голицын. Сохранилась ее фотография.

Каждое воскресенье мы ходили к обедне к Херувимской, иначе говоря, первую половину службы пропускали. Ходили пешком с матерью и тетей Сашей мимо Большого дома, через двор выходили за ограду усадьбы, пересекали улицу слободы Поповки и попадали за церковную ограду. Тут справа находилась могила священника — отца Михаила Смирницкого, служившего в Бучальской церкви много лет и снискавшего у всех прихожан большое уважение. Он скончался еще до моего рождения. В Бучалках жила старая матушка и две ее дочери: Александра Михайловна с мужем Василием Агафоновичем, сельским учителем, и Юлия Михайловна — учительница и старая дева, которая постоянно лезла под всякими предлогами к нам в дом и стремилась дружить с тетей Сашей. Однако к обеденному и чайному столам ее не подпускали. После революции она сделалась большевичкой и где только успевала крыла эксплуататоров-помещиков. Была еще третья сестра — Екатерина Михайловна, учительница в соседнем Огареве. Она потом переехала в Москву и время от времени нас посещала и до революции, и после. При мне в Бучалках было два священника — отец Николай и отец Платон. Но мои родители мало с ними общались, и большим уважением они у крестьян не пользовались, слишком глубокую память оставил после себя старый отец Михаил.

Невдалеке от могилы отца Михаила находилась маленькая могилка нашей сестры Женечки, умершей от дизентерии двух лет от роду, незадолго до моего рождения. Для моих родителей ее смерть была неутешным горем. Моя мать постоянно нам рассказывала о Женечке, у нее сберегался медальон с ее фотографией в гробу и локон волос. Берегут ли его сейчас потомки моей сестры Маши? На могилу Женечки мы всегда клали полевые и садовые цветы и венки.

Лишь для нашей семьи была открыта боковая южная дверь, за которой находилось огороженное возвышение, так называемое Княжеское место. Справа в церкви стояли мужики, все бородатые, стриженные «под горшок», в разноцветных рубашках-косоворотках, в смазанных дегтем сапогах, с ними стояли и мальчики. А бабы и девки в пестрых платочках, ярких сарафанах, обутые в грубые чоботы, стояли слева.

Главным Бучальским престольным праздником была Тихвинская Божья Матерь 26 июня. И в Петровском, и в Бучалках праздник отмечался не только торжественной церковной службой, но и ярмаркой, продолжавшейся три дня.

Еще за несколько дней до торжества по всей улице Поповки до самого Белого моста наскоро сколачивались лабазы и навесы с прилавками, под балдахином устанавливалась большая карусель, а ниже, вдоль реки, раскидывали свои трепаные шатры цыгане. Цыганок в нашу усадьбу не пускали, их гоняли, они все равно прорывались к парадному и к черным крыльцам, все в лохмотьях вместе с полуголыми детьми что-то выпрашивали, предлагали гадать. А кучер Василий получал от управляющего дополнительные наставления усилить бдительность по охране конюшни.

Сельские ярмарки, чье начало идет с незапамятных времен, явление примечательное. Они были распространены по всей России и кончились с началом коллективизации. На ярмарках крестьянин мог продать изделия своих рук, мог дешево купить то, что ему требовалось в хозяйстве. Ярмарки служили немалым подспорьем в его скромном бюджете. Наконец на ярмарке всегда бывало очень весело, она рассматривалась как большой праздник. В те времена не пили так безумно и так бездумно, как теперь, и веселились иначе — с хороводами, с песнями, с играми вроде «бояре, а мы к вам пришли». Для нынешних поколений тогдашнее веселье и тогдашние игры показались бы скучными.

К ярмарке готовились заранее. В Бучалки съезжались подводы со всех сторон, в том числе из других уездов, из соседней Рязанской губернии. Особенно отчетливо мне вспоминаются пестрые и яркие краски бабьих одежд и платков. Мы подходили к лавкам, я крепко держался за руку матери. Ах, как интересно было смотреть туда и сюда! Карусель под пестрым балдахином вертелась; крутили ее мальчишки, в том числе и брат Владимир, спрятанные под ее куполом. За свой труд они получали право прокатиться несколько кругов бесплатно и катались на деревянных конях, а девочки в нарядных сарафанах катались, сидя на лавочках. Рядом с каруселью устраивались три музыканта, один дудел в дудку, другой растягивал гармошку, третий стучал в барабан.

— Хочешь покататься? — спрашивала меня мать.

— Нет, нет, ни за что! — Я был порядочный трусишка, все жался к юбке матери.

Нас узнавали. «Княгиня идет», — слышался шепот. Перед нами расступался народ, нам кланялись в пояс, снимали картузы. И мать неизменно отвечала на поклоны.

Вдруг меня словно ошпарило:

— Барыня, купите мальчику дудочку, — воскликнул сидящий на корточках торговец маленькими глиняными игрушками.

Я был глубочайше оскорблен. Я — чуть ли не с четырехлетнего возраста привык играть оловянными солдатиками, а мне суют трехкопеечную глиняную дудочку. И мы прошли дальше. Цыганки к нам приставали, предлагая погадать, мать не обращала на них внимания, а я все жался к ее юбке; от няни Буши я знал, что цыгане крадут господских детей.

Мы проходили к скотским рядам. Визжали поросята, грудились овцы, коровы равнодушно смотрели вперед. А вот и лошади. Продавали и наших лошадей, нет — не тех с барской конюшни, а с хуторов — Александровского, Владимирского и Софьинского, названных так в честь старших Голицыных [И теперь существуют поселки под теми же названиями (прим. автора).]. Там специально для этого праздничного дня растили коней, туда время от времени уводили из нашей конюшни жеребца Дивного, как мне объясняли — «в гости». И породистые его сыновья и дочери стояли, обмахиваясь хвостами. Вокруг них ходили чернобородые цыгане, поблескивая белыми зубами, вышагивали серьезные покупатели, осматривая коней со всех сторон.

Ярмарка давала немалый доход. Земля-то была Голицынская. Если продавец дудочек платил за место двугривенный, то владелец каруселей рублей десять. Прибыль получалась от продажи лошадей и скотины. Но нашей семьи эти доходы не касались. Наоборот — набегало много расходов.

Тетя Саша в сопровождении кучера Василия отправлялись покупать подарки слугам. Потом мать раздавала. У Василия была большая семья, а как потомок дворовых, он не имел земельного надела и жил в слободе Поповке. Помню, мать едва подняла увесистую штуку синего с белым горошком ситца, и он, принимая подарок, низко-низко ей поклонился, а строгое лицо его с усами и бородой расплылось в улыбке. И еще он получал сукно на свой кучерский кафтан. Остальным слугам в зависимости от их усердия и ранга давали обычно разную материю на платье, на юбку, на рубашку и т.д.

У нас в доме задавался парадный обед для многих гостей. Еще накануне в курятнике с утра начинался гвалт и переполох. Это Ваня Кудрявый гонялся за цыплятами по указанию Веры Никифоровны. Кухня была накануне выбелена. Там Степан Егорович точил ножи, готовился к священнодействию. Все в доме двигалось быстрее. Нам — детям — вымытым, чистеньким — запрещалось возиться в песке и с щенятами. Утром в кухню являлись дополнительные помощники; одни из них садились вертеть специальную деревянную кадушку — мороженицу.

Гости, прежде чем явиться к нам, отправлялись на ярмарку. Оболенские не приезжали, видимо, считая ниже своего достоинства связывать визиты с народным праздником. Непременно приезжала бабушка Евгения Павловна с сыном и невесткой, бывали еще какие-то помещики, а также Епифанские чиновники. И неизменно приезжали троюродные братья моей матери Иван Иванович и Петр Иванович — дядя Ваня и дядя Петя Раевские, со своими женами и многочисленными детьми. Все они — и взрослые, и дети — чересчур шумные, разговаривали с непременным апломбом, очень громко, сдобными, характерными только для Раевских голосами. Одна лишь жена Ивана Ивановича — Анна Дмитриевна, урожденная Философова была молчалива, зато Ольга Ивановна, жена Петра Ивановича, урожденная Унковская — дочь командира фрегата "Паллада", отличалась исключительной разговорчивостью, и ее голос за обедом перекрывал все остальные. Детей Ивана Ивановича звали уменьшительно: Тиночка, Лелечка, Анночка, Ванечка, Николенька. Только старший ее сын — друг брата Владимира — звался полным именем — Артемий. Детей Петра Ивановича, кроме старшей Катеньки, звали полными именами: Елена, Сергей, Михаил, Андрей.

Мальчиков Раевских моя мать всегда мне ставила в пример: они никогда не ревут, не капризничают, не обижают младших сестер, они храбры, слушаются родителей. А после революции ко всем их достоинствам прибавилось: они прилежны и даже по собственной охоте в свободное время решают задачи (вот дураки-то!).

Приезжали Раевские на тройках. Кони их были одномастные, нарядная сбруя звенела мелодичными бубенцами, экипажи — коляски и ландо — сверкали лаком и набивались взрослыми и детьми сверх всякой меры. А однажды Петр Иванович прикатил на собственном автомобиле вишневого цвета. В истории Бучалок появление этого нелепого экипажа вызвало настоящий фурор. Еще по дороге от фыркающего, пукающего и дудящего чудища шарахались люди, животные, птицы. На ярмарку Петр Иванович не поехал, мог бы всю ее разогнать, а подкатил прямо к нашему дому. Подъехав, он пошел к нам здороваться, а его шофер-англичанин в темных очках, в кожаном шлеме, в кожаных перчатках и крагах остался у машины. Встал вопрос — с кем его посадить обедать? С господами на террасе? Но он шофер. С людьми на кухне? Но он вроде рангом повыше и к тому же по-русски ни бум-бум. Посадили его на террасе, но за отдельным столиком. Что подавалось на обед, как изощрялся Степан Егорович, чтобы показать свое кулинарное искусство, — я не помню, не забыл только традиционное Бучальское земляничное, малиновое, черносмородинное мороженое, которое изготовлялось в виде разноцветных шариков, размером с небольшое яблоко. И подавалось оно не на тарелках, а на кленовых листах, с того древнего клена, что рос перед окнами отцовского кабинета.

После обеда, взрослые оставались разговаривать, а дети высыпали наружу и перед домом начинали играть, но меня, как маленького, не принимали. А мне хотелось удрать на кухню, чтобы хоть одним глазком взглянуть, какой там идет пир, как угощают горничных и кучеров приезжих гостей. После одного из этих пиров с кучером Раевских произошла такая история, о которой потом несколько лет вспоминали.

В изрядном подпитии он сумел с шиком подъехать, а сели господа в коляску, кони дернули, и он прямо на барышень Раевских сверху с козел и повалился. Спасибо, сам барин Иван Иванович на ходу его подхватил. Наш кучер Василий весьма критически отзывался об этом происшествии. И ему, случалось, в гостях на праздники подносили, но чтобы до такого позора докатиться, чтобы своих барышень, да чуть не задавить, такого с ним не могло случиться никак.

Так протекала жизнь в Бучалках до Германской войны. Впрочем, оговариваюсь — отдельные, описанные мной эпизоды относятся уже ко временам военным...

В 1911 г. в нашей семье произошли большие перемены: мой отец на четвертое трехлетие не был утвержден Тульским губернатором Шлиппе в должности Епифанского уездного предводителя дворянства из-за своих считавшихся тогда чересчур левыми взглядов, хотя на выборах он получил подавляющее число голосов. Случай этот был беспримерный, даже для тех лет, которые современные историки называют временем реакции.

Так отец остался у разбитого корыта. Он очень тяжело переживал несправедливость, мог обжаловать, но не захотел кланяться властям. Надо было решать что делать. Тем временем, старшие дети — Лина и Владимир — подросли. Воспитательница тетя Саша уже не могла их учить. И мои родители решили, что постоянная жизнь в Бучалках потеряла всякий смысл, приезжать к любимым местам мы будем только на лето. Родные давно звали их переселиться в Москву. У дедушки Владимира Михайловича оставались большие связи в Городской управе, и отцу было обещано хорошее место, плодотворная — для блага Отечества — деятельность. Он поехал вперед один, а позднее, в начале зимы, в карете и коляске отправились мы всем семейством на станцию Кремлево, а оттуда — поездом в Москву.