1

1

Покойный Сергей Николаевич Дурылин, бывший священник, а затем театральный критик и доктор искусствоведческих наук, который ко мне очень хорошо относился, однажды показал мне любопытную папку. Он собрал материалы о нянях знаменитых людей. Пушкинская няня всем известна, но няни были у многих деятелей искусства прошлого. В детстве няни оказывали на них самое благотворное влияние. У Гончарова и у Чайковского было даже по две няни.

Они — верные, любящие своих питомцев порой крепче, нежели их любили родители, являлись неотъемлемой принадлежностью каждой более или менее состоятельной семьи. Служили когда-то в дворянских семьях няни крепостные, потом бывшие крепостные, потом почему-либо не вышедшие замуж, привязавшиеся к барским детям и жившие в семьях десятками лет. После революции няни постоянно оставались с бывшими своими господами на правах любимых и уважаемых членов семьи и делили вместе со всеми невзгоды и радости. Случалось, когда родителей арестовывали, детей воспитывала няня, становившаяся главой семьи или до возвращения узников, или до тех пор, пока воспитанники не вырастали. Сейчас таких нянь больше нет, они просто вымерли. Не могу не упомянуть няню Светланы Сталиной. Я хорошо знал ее до того, как она поступила в семью вождя. Эта няня ухаживала за детьми моей троюродной сестры Ульяны Михайловны Самариной, урожденной Осоргиной. В своих воспоминаниях Светлана подробно и очень тепло пишет о няне, о ее благотворном на нее влиянии и в детстве, и позднее.

Когда у моих родителей появилась на свет старшая дочь Лина, ее взялась пестовать няня Лопухиных. Но она была стара и потому вскоре устроилась в богадельню.

В Бучальском [Так у автора и именно так, вопреки правилам орфографии, говорят до сих пор в этих местах (прим. Е. М. Перцовой).] доме появилась Ольга Ивановна Губарева, из мещанок города Волоколамска. Раньше она служила у известных капиталистов, немцев Вогау, но там была не няней, а бонной. Между этими двумя должностями разница существенная. Бонна, с точки зрения господ, лишь особа, которая обязана следить за детьми, и за это она получала жалованье. Никакой близости между господами, господскими детьми и бонной не могло быть. Ольга Ивановна явилась к моим родителям с великолепными рекомендациями, в кружевном чепце, красивом платье, затянутая в корсет. Была она старой девой и девственницей. Вскоре после ее прибытия в Бучалки родился мой старший брат Владимир, к которому она прилепилась всем своим любящим, но отвергнутым равнодушными мужчинами сердцем. На Бучальских харчах она располнела, забросила корсет, сменила чепец на кружевную наколку и стала няней, членом семьи, которую и дети, и мои родители, особенно мать, искренне полюбили.

Родились Соня и Женечка. К этому времени Лина и Владимир больше не пользовались заботами няни, но любили ее по-прежнему горячо. Старших детей надо было начинать учить. В доме, сменяя одна другую, стали жить гувернантки-француженки. Наконец в 1907 г. появилась воспитательница русская — Александра Николаевна Россет (1870-1943).

Ее дед был одним из братьев известной Александры Осиповны

Смирновой-Россет, а ее отец прокутил все свое состояние, когда она была еще девочкой. Ее взяла под свое покровительство дальняя родственница — Варвара Дмитриевна Арнольди. Про нее рассказывал упомянутый выше С. Н. Дурылин, что в детстве она видела издали Пушкина, когда тот приезжал к ее родителям. Но девочек к нему не допускали, по ее словам, он мог «вольность себе позволить». Она знала и Гоголя, который обычно был грустен, а если смеялся, то это был, как она выражалась, «сам смех». В старости Варвара Дмитриевна жила в Сергиевом Посаде и была такая строгая барыня, что, например, в церкви прерывала и бранила священника, если ей что-либо не нравилось в церковной службе.

Варвара Дмитриевна держала девочку сиротку Сашеньку сперва в женском монастыре под Козельском, потом отдала ее в Смольный институт. Окончив институт, девица Россет стала служить воспитательницей по разным домам. Была она некрасива, с носом «башмаком». Ни один мужчина не обращал на нее внимания. Она тоже осталась старой девой и девственницей, притом с дурным характером, шагала прямо, вывертывая, как полагалось институткам, ступни. По безупречным рекомендациям она поступила к нам. Ее обязанностью было приучать детей к порядку, учить их хорошим манерам, а также — по всем предметам примерно в пределах нынешних четырех классов и, разумеется, Закону Божьему.

Ходила она летом в желтоватом чесучовом шушуне, зимой — в шушуне голубовато-сером, была болтлива, с нами, детьми, строга. А впрочем, мы, дети, не считались особенно примерными. Мою мать, которая была на десять лет ее моложе, она называла Анночкой, а мои родители и старшие дети называли ее Александрой Николаевной, Лину и Владимира она определенно не любила, любила Соню, не любила меня. Следом за мной, в самом конце 1910 г., родилась моя сестра Мария — Машенька. Вот к ней Александра Николаевна почувствовала прямо-таки институтски восторженное обожание, настолько всеобъемлющее, что уговорила моих родителей доверить ей быть крестной матерью их новорожденной дочери, хотя в те времена полагалось приглашать крестить ближайших и преимущественно богатых родственников. Крестным отцом девочки стал брат отца Николай.

Еще до рождения Маши Александра Николаевна заболела туберкулезом, и на средства своих родственников Свербеевых была отправлена в Давос в Швейцарию. Там она провела почти год и вылечилась, привезла массу впечатлений и стереоскоп с набором пластинок — фотографий разных дядей и тетей на фоне снежных Альп. Если мне для чего-либо требовалось к ней подлизаться, я просил ее показать стереоскоп, что она охотно делала, сопровождая демонстрацию весьма подробными и скучными комментариями. Этот стереоскоп был еще цел сравнительно недавно. Новую воспитательницу я звал «тетя Саша» и на «ты». Так же звала ее и сестра Маша. И впредь в моих воспоминаниях она будет называться этим именем.

Когда родилась Маша, к нам поступила вторая няня — Александра Акимовна Малеева, которая тоже была старой девой. Еще шестнадцатилетней, она служила горничной в семье какого-то богача. Хозяйский сынок ее соблазнил. Она забеременела, что в те времена для девицы считалось величайшим позором. Ее выгнали, в полном отчаянии она пошла к Иверской часовне и стала молиться и плакать. Какая-то женщина пожалела ее, взяла к себе, у нее родилась девочка, которая через некоторое время умерла. Несчастная попала в прислуги в Епифань к доктору Забелину, а затем поступила няней в Бучальскую больничку, а потом перешла к нам [В конце 1910-х гг. А.А.Малеева заведовала Голицынским приютом для детей-подкидышей в Поповке, затем, когда после эпидемии, вызвавшей большую детскую смертность, приют перевели в ведение Бучальской больницы, она поступила в няни к Голицыным (прим. Е.М.Перцовой).].

Ее старший брат Сергей Акимович с молодых лет служил в Бучалках конторщиком. В детстве его ударила копытом в лицо лошадь, и нос у него был в виде перекошенного бугра. Он отличался даже для того времени исключительной честностью и преданностью семье Голицыных. Две его дочери — Соня и Нина (Антонина) — были в Бучалках ближайшими подругами моей сестры Сони. Когда после последней войны моя жена с ним, уже глубоким стариком, познакомилась, он ей представился: «Бывший служащий князей Голицыных»...

Как же называть обеих няней? Для маленьких детей по имени-отчеству было мудрено. Затруднение разрешил я — тогда двухлетний. Ольгу Ивановну я назвал «Ня-бу», то есть няня большая — она отличалась чрезмерной полнотой, а Александру Акимовну «Ня-си», то есть няня сестры Маши. Отсюда и пошло: няня Буша и Нясенька. С этими ласковыми именами они и жили до конца своих дней.

С годами няне Буше стало трудно пестовать столь резвых детей. Она ушла от нас в ту Московскую богадельню, которая находилась на Калужской улице. Но мои родители ей неизменно платили небольшое жалованье, а каждое лето она проводила в Бучалках и по мере своих сил возилась с нами — детьми. Ей отводилась отдельная, в одно окно, комнатка в господской половине Маленького дома. Я постоянно к ней приходил, и она мне рассказывала разные истории из своего детства и молодости. В этих историях в качестве главного героя постоянно участвовал некий Анатолий — сын Волоколамского священника, к которому девушка, видимо, питала нежные чувства. С няней Бушей я ежедневно ходил по Молодому саду за грибами. Она их жарила в своей комнате на керосинке, сама ела и меня угощала. Именно она зародила во мне страсть к грибоискательству, которая живет во мне до сих пор. Когда на зиму мы переселялись в Москву, няня Буша постоянно к нам приходила. Мы радостно кидались к ней, она целовала всех нас в макушку. Ее любимцем был брат Владимир, она его называла «Царь-батюшка». Она приносила с собой гостинцы — мятные пряники и пастилу. Мне казалось, что вкуснее их нет ничего на свете. И теперь, когда я случайно пробую современные эрзацы тех лакомств, то невольно вспоминаю добрейшую няню Бушу. Я не случайно назвал няню Бушу добрейшей, она никогда не повышала на меня голоса. А я пользовался ее добротой. Когда же она огорчалась из-за меня, на ее глазах проступали слезы. И эти ее слезы я не мог выносить. Она была не просто толстуха, но рыхлая, дряблая, и живот ее настолько выдавался вперед горой, что она сажала на него, как на полку, младенцев. Сестра Соня, которая была меня старше на пять лет, однажды сказала мне — пятилетнему, что у няни Буши под юбкой спрятан арбуз. Я поверил и, естественно, этим заинтересовался. Подойдя к ней, я изловчился и, как д’Артаньян, сделал выпад и ткнул ей вместо рапиры указательным пальцем в живот. Она страшно рыгнула и повалилась кувырком. На миг мелькнули белые кружева, я убежал и от ужаса где-то спрятался, ожидая, что она пожалуется на меня тете Саше и мне будет жесточайшая порка. Когда же меня часа через два нашли и вытащили, я с удивлением убедился, что никто о моем скверном поступке и не подозревает. Няня Буша никому не пожаловалась. Я бросился к ней и неистово, со слезами, стал просить у нее прощения. А она меня не только приласкала, но еще угостила молочными тянучками, которые умела очень искусно варить и постоянно держала у себя разлитыми по тарелкам. Она не менее искусно вязала и снабжала всю нашу семью носками, варежками и перчатками. У нее всегда береглось много клубков разноцветной шерсти. Но был у нее существенный недостаток: она курила. Нет, не при всех, а втихомолку, впрочем, не стесняясь нас, детей, я очень любил набивать ей гильзы особым табаком специальной машинкой.

Когда няня Буша ушла на покой и в 1914 г. появилась на свет моя самая младшая сестра Катя, Нясеньке стало трудно с нами возиться, и ей на помощь дали подняню Лену, которая к нам попала из приюта Олсуфьевых. Нясенька не обладала кротким характером няни Буши. Худощавая, с длинным морщинистым лицом, она постоянно страдала желудком и была сварлива, повышала голос на нас, детей, а Лене — особенно на первом году ее пребывания в нашей семье — доставалось крепко. Но мы понимали, что Нясенька горячо любит всех нас и не очень ее боялись.