На Кавказ пешком через Сальские, калмыцкие степи и Ставрополье

На Кавказ пешком через Сальские, калмыцкие степи и Ставрополье

Эшелон, в составе которого двухосные товарные вагоны-теплушки («40 человек или 8 лошадей»), предоставленные техникуму, далее беспрепятственно дошел до Сальска через бескрайние поля совхоза «Гигант», золотившиеся поспевавшей пшеницей. Только уже в Сальске завыли сирены воздушной тревоги и началась беспорядочная бомбежка.

На железнодорожных путях стояли бронированные платформы с зенитными батареями, кроме того, открытые вагоны со счетверенными станковыми пулеметами «Максим» и батареями эрликонов. Зенитный огонь был настолько плотным, что препятствовал прицельному бомбометанию, и видимых разрушений не было.

Ночью вагоны периодически возили по путям сортировочной станции, формируя эшелон на Сталинград. Впервые наблюдал работу сцепщиков, нырявших под вагоны и соединявших-разъединявших сцепки по команде, раздававшейся из репродуктора, направлявших вагоны катиться под уклон с сортировочной горки на различные пути и вручную переставлявших стрелки. И это все почти в полной темноте из-за светомаскировки, подсвечивая себе фонарями с вставленными в них свечами. Такими же фонарями со свечками подсвечивались и стрелочные переводы.

Поскольку железнодорожные станции, особенно узловые, были главными целями немецких бомбардировок, работа железнодорожников представлялась мне самоотверженно героической.

Наутро поезд двинулся далее по ветке на Сталинград, и на протяжении всего пути до станции Пролетарская запомнилась лишь продолжительная стоянка на высокой плотине Кума-Манычского канала. Думалось, не дай бог налетят фрицы — куда прыгать, прятаться от бомб: на узкой насыпи нет щелей, а до воды водохранилища не менее 30 метров…

В памяти сохранилась зеркальная гладь озера далеко внизу и на ней многочисленные стаи домашних гусей.

Выгрузились на станции Пролетарская и в станице того же названия прямо под открытым небом остановились лагерем в ожидании определения пути дальнейшего следования. Местные органы власти — райком партии и райисполком — должны были определить, в каком из местных колхозов требуется наша помощь.

Моральное состояние мое и моих сверстников было очень тяжелым. Картина окутанного дымом Ростова, над которым роились немецкие самолеты, где оставались наши родственники, стояла перед глазами… Очень ощутимым был резкий контраст между настроениями, порожденными военными успехами начала года, и новым сокрушительным разгромом под Харьковом, продолжившимся неудержимым наступлением немецких войск на южном направлении. Вновь, как и в 1941 году, их количественное и стратегическое превосходство казалось подавляющим. Удручало и то, что многополосная система укреплений вокруг Ростова, в строительстве которой мы принимали участие и которая казалась нам неприступной, не послужила препятствием стремительному наступлению противника. И по-прежнему немецкой авиации, господствовавшей в воздухе, нечего было противопоставить, кроме малоэффективного зенитного огня.

Несколько дней мы жили в этом лагере, на костре в больших казанах, не знаю, откуда появившихся, готовили еду. Голода я не испытывал благодаря деньгам, которыми снабдила меня тетя Соня.

Как-то, узнав, что на станции работает буфет, я пошел туда и купил тарелку довольно вкусного пшенного супа с рыбными консервами. Прошелся по перрону, обратив внимание, что все пути забиты: на первом пути от здания станции стоял на парах бронепоезд, далее — эшелоны с эвакуируемым в тыл имуществом и вагоны с бойцами и вооружением. На одном из путей стоял санитарный поезд. Только подумал, что в открытой степи такая забитая вагонами станция — отличная цель для немецкой авиации, как услышал характерное вибрирующее гудение моторов (легко отличимое гудение моторов немецких бомбардировщиков породило присказку: «Везу, везу, везу, везу…», — зенитки: «Кому? Кому? Кому?..» — «Вамм! Вамм! Вамм!»). Заухали зенитки. Успел отбежать метров двести от станции, как посыпались бомбы. В считаные минуты здание станции превратилось в груду обломков, горели вагоны, рвались в вагонах снаряды. Когда наконец закончилась бомбежка, у меня не хватило мужества пойти посмотреть, что сталось с поездами, стоявшими на станции, и с их пассажирами. Рассказывали, что санитарный эшелон уцелел. Машинист, невзирая на сыпавшиеся бомбы, тронулся в путь и сумел укрыться за лесными посадками, начинавшимися километрах в пяти от станции.

В поселке станции Пролетарская находились недолго, два-три дня, пока наше руководство (директор техникума Любарский и завспецчастью Боярская) решало с местными районными властями, куда нас отправить. Все это время мы с понятной тревогой следили за известиями с фронта, публиковавшимися в районной газетке размером с развернутый лист ученической тетради, ежедневно вывешиваемой на стенде у клуба. В сводках Информбюро почти не было данных о расположении линии фронта, а в основном рассказывалось о героических подвигах отдельных подразделений и бойцов, самоотверженно сражавшихся с превосходящими силами противника. Вскоре появилось упоминание о том, что наши войска оставили Ростов. Трудно передать, какие ощущения мы испытали при этом: у каждого из нас там оставались родственники. Это сообщение шокировало, хотя и не было неожиданным.

Непонятно каким образом, но распространялись известия о том, что немцы успешно форсировали Дон и быстро продвигаются в двух направлениях — в сторону Сталинграда и на Северный Кавказ. Появились и слухи, порождаемые суевериями. Якобы какой-то дед-предсказатель, наблюдая за боем двух петухов, в котором черный забил красного, уверенно утверждал, что скоро победят немцы. И появление якобы в одной из станиц теленка о двух головах свидетельствует о предстоящих страданиях.

Нас направили в станицу Буденновскую — как говорили, родину маршала — оказывать помощь в уборке урожая тамошнему колхозу. Не отягощенные вещами, быстро собравшись, мы пешком отправились туда и в тот же день были на месте.

Встретили нас более чем прохладно: казалось, что в нашей помощи здесь никто не нуждается. При распределении на работу на следующий день нам поручили ходить по стерне убранного ранее поля и собирать колоски, оставшиеся после прохода комбайна. И это притом, что вокруг располагались уходящие за горизонт поля с неубранной озимой пшеницей…

Местные жители (по крайней мере, многие из них) отнеслись к нам крайне недружелюбно. Они откровенно, не скрывая своих чувств, ожидали скорейшего прихода немецких войск.

В дореволюционные времена эти места относились к бывшему Войску Донскому — автономной республике в составе Российской империи, имевшей выборные органы управления (войскового атамана и казачий круг в Новочеркасске). В юго-восточной части Войска Донского казачьи станицы и хутора были особенно зажиточными. В обширных малонаселенных засушливых степях они занимались очень прибыльным коневодством и скотоводством: гоняли табуны коней и огромные отары овец. Под личные делянки распахивали участки земли, размеры которых ограничивались только возможностью их обработки.

Как рассказывали здешние старики, весьма словоохотливые и, по-своему, приветливые, здесь селились в основном староверы. Быт был, естественно, патриархальным, семьи многодетные. Жизнь была даже более благополучной, чем в станицах и на хуторах, располагавшихся по берегам Дона.

Добровольно выполняя охранную службу и за свой счет, в случае призыва на военную службу, приобретая полную экипировку, включая винтовку, шашку и коня, они пользовались особыми льготами, не платили налоги. Естественно, они не могли забыть и простить советской власти расказачивания и насильственной коллективизации.

Из местной газетки узнавали, что противник уже форсировал Дон и линия фронта быстро перемещается на восток и на юг. Высоко в небе проплывали эскадрильи немецких бомбардировщиков, направлявшиеся в наши тылы.

Недолго продолжались наши работы по сбору колосков. Однажды примчался запыленный мотоциклист и сообщил, что немецкие танки уже в Пролетарской. Срочно собрался наш «штаб» (директор и несколько преподавателей) решать, как и куда двигаться. По карте ближайшей станцией железной дороги была Дивное — конечный пункт железнодорожной тупиковой ветки, отходившей от Транскавказской магистрали, если не ошибаюсь, у станции Кавказская. Расстояние до Дивного, судя по карте, было около 100 километров. Каким-то образом в правлении совхоза были получены несколько повозок, запряженных волами, и провизия на дорогу.

Тронулись в путь ночью. Несколько дней продвигались по степной дороге, пока не влились в большую колонну, состоявшую из беженцев и стад скота, угоняемых на восток.

Так начался более чем двухмесячный поход коллектива нашего техникума по Сальским, калмыцким, ставропольским степям и предгорьям Кавказа под постоянной угрозой быть застигнутыми германскими войсками, не встречающими здесь никакого сопротивления: на всем протяжении этого пути лишь только у Моздока мы увидели наскоро оборудованные рубежи обороны.

По малозаметной в степи проселочной дороге шли до рассвета и остановились на привал в заросшей кустарником балке, по дну которой протекал мелкий ручей. Скорость нашего движения ограничивалась крайней медлительностью волов — вряд ли она превышала 3–4 километра в час, так что прошли мы не больше 20 километров. В стороне, которую мы покинули, явственно доносился лязг железа и гудение моторов: немецкие войска, продвигаясь вдоль железной дороги, предположительно, уже заняли Пролетарскую.

Не знаю, какими стратегическими соображениями руководствовалось командование вермахта, не воспользовавшись возможностью двинуть свои моторизованные части по ровным, лишенным естественных преград степям, где полностью отсутствовали даже признаки готовности к обороне и войска, чтобы зайти в тыл немногочисленным частям Красной армии, оказывавшим сопротивление их продвижению вдоль северокавказской магистрали. Во всяком случае, в направлении нашего бегства они пока не двигались, иначе не избежать было нам того, чтобы оказаться в руках противника.

Пока на костре в двух больших казанах варился «кандер», директор Любарский информировал нас о принятых штабом решениях.

Нужно как можно скорее добраться до станции Дивное, откуда поездом отправиться в Баку, где планируется воссоединение с ранее эвакуированной частью на базе Бакинского авиатехникума. Нужно спешить, так как есть вероятность того, что узловая станция Кавказская, куда ведет железнодорожная ветка от Дивного, может быть захвачена противником. Двигаться предстояло весь световой день с небольшими привалами через каждые два часа пути и у встретившихся селений, где будем пытаться обменять наших волов на свежих и разжиться продовольствием.

Будет очень тяжело, но ведь не для того нас освободили от призыва в армию, чтобы мы оказались в руках у фашистов. Мы обязаны выбраться из западни, чтобы завершить учебу и приступить к работе на военных заводах, где требуются специалисты.

В нашей колонне было, как кажется, 100–120 человек, в том числе и несколько преподавателей, некоторые из них с женами и детьми. Им, конечно, было значительно труднее.

Естественным образом сформировались группы, объединявшиеся сходством интересов, взаимопониманием и готовностью к взаимопомощи, крайне необходимой в нашем положении. Наша четверка, прошедшая весь путь до Моздока, состояла, кроме меня, из Кима Якуб-оглы, Вадима Сендерова и Леонида Проскурякова. Мы шли вместе, отвлекаясь беседой, вместе промышляли добычей «хлеба насущного» и в очередь подсаживались на повозки, отдыхая и погоняя медлительных волов.

Несмотря на продолжительность пути, в памяти сохранились лишь отдельные места и эпизоды: движение по малообжитой степи, день ото дня продолжавшееся по однообразному ландшафту, запомнилось, как бы сжимаясь во времени.

В памяти остались, прежде всего, постоянные усталость от изнурительного марша, жажда и, часто, голод. Даже опасность быть настигнутыми двигавшимися вслед нам немецкими войсками перед всем этим казалась второстепенной.

Путь был мучительным: по жаре, по пыльной, голой, безлюдной степи. Помню бесконечную пыльную проселочную дорогу, на небольшой возвышенности упиравшуюся в небосклон. В надежде, что за пригорком откроется какой-нибудь населенный пункт, где будет привал, можно будет напиться холодной колодезной воды, смыть едкий пот, покрывающий пленкой смеси с дорожной пылью все тело, заливающий глаза, лечь на траву, предоставив отдых гудящим от непомерной усталости ногам… Но тщетно. Перевалив через пригорок, видишь далее ту же пыльную дорогу, упирающуюся в небосклон на следующем пригорке.

Подкармливались за счет выбывавших захромавших по дороге коров и овец. Останавливаясь на привал к ночи, а утром иногда обнаруживали, что нас уже догоняют немецкие войска: это было видно по клубам пыли. Слышен был грохот и лязг движущейся техники. Срочно срывались с места, запрягали изможденных волов и шли дальше. Несколько раз приходилось срочно сниматься с места ночью. Тащились в составе колонны среди стад, погоняемых неутомимыми, вооруженными карабинами пастухами. Овцы, блеющие почти человечьими голосами, путались под ногами.

Чем дальше на восток, тем труднее было идти. Озера, попадавшиеся на пути, издали подававшие надежду на отдых и возможность напиться, оказывались наполненными соленой водой.

Через несколько дней пути после прохождения какого-то небольшого колхозного стана стало известно, что направление на Дивное потеряло смысл. Узловая станция, к которой примыкала железнодорожная ветка от Дивного, уже захвачена немецкими войсками.

Штабом было принято решение: обойти Дивное севернее и продолжать движение на восток, имея цель достичь рубежей, обороняемых Красной армией, и корректируя направление по мере изменения реальной ситуации. Информацию о положении дел на фронтах предполагалось получать в населенных пунктах, где пока еще оставались действующие органы советской власти.

По пути я особенно сблизился с Кимом Якуб-оглы, поступившим на третий курс техникума после десятилетки. Он был в составе «экипажа» нашей повозки, который возглавлял Алеша Копылов. Крымский татарин, он без всякого акцента говорил по-русски, блестяще знал русскую классическую литературу и музыку, был очень пытливым и любознательным. Естественно, мы с ним всегда находили общие темы для бесед, и также оба были мало приспособлены к тем тяготам, которые выпали на нашу долю в этом походе.

Огибая Дивное, мы оказались в калмыцких засушливых степях, путь через которые показался наиболее трудным. На пути встречались лишь огромные кошары, предназначенные для зимовки овечьих отар. Близ них, как правило, оказывались глубокие колодцы. Там мы останавливались на ночлег.

Через какое-то время ситуация, как казалось, изменилась к лучшему: мы вошли в пределы Ставрополья, дорога шла через обрабатываемые поля с уже убранными зерновыми и зреющими кукурузой и подсолнухами.

Близость предгорий Кавказа смягчила климат и природу. Появились редкие перелески, стали встречаться большие богатые станицы, поражавшие своей зажиточностью по сравнению с донскими и сальскими. Здешние плодородные земли и мягкий климат, продолжительное лето позволяли снимать даже по два урожая в год: после уборки озимых успевали созреть и яровые хлеба. Большие площади, занятые выпасами, использовались в овцеводстве. Кошары служили нам пристанищами на привалах. Даже названия сел говорили сами за себя: Изобильное, Благодарное.

Чаще стали встречаться хутора и станицы. Здесь мы влились в огромный поток беженцев и стад скота, угоняемого на восток. Стада попутно паслись, поэтому их движение было значительно медленнее. Обгоняя, нам удавалось приобрести мясо от забиваемых захромавших животных и даже молоко: коров, оказывается, доили.

Из числа населенных пунктов, которые мы прошли, запомнились лишь некоторые, что позволяет приблизительно проследить маршрут нашего движения: Ипатово, Благодарное, Петровское, Буденновск, Прасковея, Степное, Курская, Моздок.

Несколько раз над нами пролетали немецкие самолеты, снижаясь почти до бреющего полета. А один раз по нашей колонне, решив нас попугать, немецкий пилот открыл стрельбу из пулемета, не причинив, правда, никому вреда. Был случай, когда нас почти настигли наступавшие немецкие войска: пришлось идти и ночью вперемежку со стадом овец, мешавшихся под ногами.

Жители станиц, которые мы проходили, встречали нас сочувственно, зазывали в дома и кормили, приговаривая: «Быть может, и моего сыночка кто-нибудь накормит…» Часто мы (наша четверка) использовали такой метод добывания пищи. Обращаясь к хозяйке, спрашивали: «Не продадите ли чего-нибудь поесть?» (на случай согласия у меня еще оставались деньги, врученные тетей Соней в Ростове, и тогда мы расплачивались символическими суммами). Обычно нас кормили, но деньги брать отказывались. Этот метод почему-то получил название «подканывать».

Особенно запомнились Прасковея — богатое село, где нас обильно снабдили продовольствием, и Буденновск. О нем особо.

Когда мы вошли на окраину города, на другой его окраине уже слышны были пулеметная стрельба и разрывы гранат и мин. Город горел, жители, как и в Ростове, растаскивали оставленные продовольственные склады. Двое из нашей команды притащили откуда-то бак, наполненный вином.

Здесь со мной произошел крайне неприятный случай. После длительного марша по жаре и пыли, с трудом передвигая ноги, я дотащился до первого же дома и попросил напиться. Получив в руки эмалированную кружку, я с жадностью припал к ней и… задохнулся: не вдохнуть, не выдохнуть! Упал на завалинку и почувствовал, что теряю сознание. Испугавшиеся хозяева выскочили из дома, стали растирать мне грудь и влили в рот холодную простоквашу. Оказалось, что кружка была наполнена не водой, а коньяком или крепким самогоном. Не сразу и с большим трудом отдышался.

Далее путь проходил вдоль реки Кумы по холмистой, поросшей лиственным лесом местности. От преследовавших нас оккупантов удалось оторваться. Очевидно, они приостановили дальнейшее продвижение, подтягивая отставшие тылы. Здесь стали заметными приготовления к обороне: укрепленные зенитно-артиллерийские позиции, противотанковые рвы, траншеи и дзоты.

Наконец мы достигли станции Моздок, где слышались паровозные гудки и откуда можно было надеяться уехать на поезде. Здесь был уже настоящий рубеж обороны, занятый войсками и подготовленный к отпору.

Вспоминая этот многодневный изнурительный марш по Сальским степям и Ставрополью, не могу не отметить, что шедшие вслед за нами немецкие войска не встречали никакого сопротивления. Путь на Северный Кавказ в этом направлении был открыт. Сопротивление оказывалось только вдоль железных дорог — в сторону Сталинграда и северокавказской магистрали. К тому времени, когда мы были уже у Моздока, наступление немцев было остановлено у Сталинграда и Новороссийска, где завязались жестокие бои. Железнодорожный путь от Моздока в сторону Махачкалы, Грозного и Баку оставался последней транспортной связью с Закавказьем, оставшейся в распоряжении обороняющихся.

Некоторое время, не помню, сколько дней, мы ждали у станции, пока наше начальство решало вопрос о нашем дальнейшем пути следования. Предполагалось, что мы должны ехать в Баку, чтобы войти в состав Бакинского авиационного техникума. Наши студенты и преподаватели, эвакуировавшиеся из Ростова еще до его первой оккупации, уже присоединились к нему.

Высоко в небе часто проплывали немецкие самолеты, по ним открывался зенитный огонь, как обычно не причинявший им никакого вреда, но бомбежек станции и города они не предпринимали.

Здесь у меня произошла удивительная встреча.

Еще раньше меня Ростов покинула, забрав с собой 5-летнюю дочь, моя двоюродная сестра Нюра. Писем от нее не было, хотя кто-то встречал ее на станции Куберле по дороге к Сталинграду. Ее муж — Евгений Умнов (среди шахматистов позже он стал известен как мастер шахматной композиции, автор нескольких книг по теории шахмат), призванный в армию после окончания университета, служил в Западной Белоруссии в какой-то особенной артиллерийской части. Некоторое время эта часть стояла в Моздоке, и я, случайно разговорившись с женщиной, работавшей в ней вольнонаемным парикмахером, узнал, что она знакома с Умновым, к которому приехала жена с дочкой. Она сообщила мне номер полевой почты части и то, что та передислоцировалась в Шамхор. В дальнейшем, написав по этому адресу, я установил связь с Нюрой и ее мужем.

Наконец, нашему штабу удалось договориться с военным комендантом станции, и нам позволили погрузиться в открытые платформы, заполненные зерном, ящиками с вооружением и снарядами. Мне кажется, что это был последний эшелон, отправившийся из Моздока перед тем, как там начались бои с подошедшими немецкими войсками.

Часто останавливаясь под бомбежками, слава богу не причинившими вреда, состав к рассвету достиг железнодорожного моста через глубокое ущелье, по дну которого протекал Терек, и застрял на подъеме: мощности локомотива не хватало, чтобы его преодолеть. Несколько часов прошло в тревожном ожидании очередного налета. Подошел еще один паровоз-«толкач», и состав тронулся.

Дальнейший путь прошел без приключений, но был очень долгим, так как дорога была забита железнодорожными составами. На высоких участках пути были видны эшелоны, следовавшие впереди нас один за другим. Голодали, часто по два-три дня. Иногда на длительных стоянках у населенных пунктов удавалось «подканывать», на перегонах бегали на ближайшие бахчи за арбузами. Жевали пшеницу, на которой ехали.

Наконец прибыли на узловую станцию Баладжары вблизи Баку. Здесь выгрузились и расположились прямо на земляном склоне, поросшем кустарником, нависавшем над перроном пригородной электрички.

Здесь пришлось ожидать около месяца.

Закончился очередной этап нашей одиссеи.

Баладжары — пригородная станция, на которой останавливаются электрички, следующие в Баку: достаточно сесть на электричку и через полчаса — цель нашего трудного и продолжительного пути. Так казалось, но, увы, действительность редко совпадает с оптимистичными предположениями. Директор и группа преподавателей уехали в Баку, а нам — студенческой изрядно проголодавшейся братии — было предложено оставаться здесь в ожидании того, как разрешится в Баку вопрос о нашем размещении.

В ожидании команды «ехать в Баку» прошел день, но ведь «голод не тетка», а кормить нас никто не собирался…

Мы втроем (Леонид отстал от поезда где-то еще в Дагестане, но мы надеялись, что он приедет, его рюкзак оставался на нашем попечении) отправились на местный рынок с надеждой подрядиться заработать, а то и (что греха таить) спереть чего-нибудь съестного.

Дорога к рынку шла по пешеходному мосту, перекинутому через многочисленные железнодорожные пути, заставленные грузовыми составами и отдельными вагонами. Среди них были и открытые платформы, на некоторых были овощи, кукуруза, мешки с чем-то, накрытые брезентом. В некоторых составах были и вагоны-ледники. Ясно, что в них содержались скоропортящиеся продукты. Рассудили, что, коли нужда заставит, придется в этом хозяйстве «пошарить».

Проходили по рядам торговцев с предложением: «Не нужно ли помочь?» День подходил к концу, и торговцы должны были или всю ночь сидеть у непроданных товаров, или куда-то их временно переместить. Пожилой азербайджанец, уже упаковавший свои фрукты, предложил нам их перетащить в сарай, расположенный в поселке при станции.

За пару рейсов через тот же мост мы перетащили тяжеленные ящики и чемоданы, за что получили весьма скромное вознаграждение — по две грозди винограда и по паре штук айвы. Вкусно, но, к сожалению, не очень питательно.

Наступил вечер, но так ничего и не прояснилось в нашей судьбе.

На поросшем травой и кустарником земляном откосе, примыкающем к платформе, мы разместились со своими пожитками на ночевку, думая, что уж завтра наступит полная ясность.

Прилегающая к платформе небольшая площадь была заполнена беженцами. Особенно выделялась среди них шумливая и галдящая группа еврейских семей из Западной Белоруссии с многочисленными разновозрастными детьми.

К середине следующего дня приехал кто-то из преподавателей, привез талоны на питание в столовой на несколько дней и сообщил, что вопрос о нашем размещении решается в Москве в Наркомавиапроме и нам следует терпеливо ждать.

И «терпеливо ждать» пришлось около месяца, ночуя на том же земляном откосе под открытым азербайджанским небом, ни разу не намочившим нас дождем.

Донимал постоянный голод. Далеко не сытный обед один раз в день с порцией хлеба в 200 граммов, казалось, лишь подстегивал желание поесть. Несколько раз мы повторяли попытки заработать на «переноске тяжестей». Не всегда это удавалось, а когда удавалось, вознаграждение было явно не соответствовавшим затраченным усилиям.

Главным источником пропитания, как ни стыдно в этом признаться, были «рейды» по железнодорожным путям. Рискуя нарваться на вооруженную охрану составов, мы иногда добывали овощи, кукурузу, иногда (всего раз или два) картошку, соевые бобы, которые, сколько ни вари, остаются несъедобными, но бульон приобретает гороховый вкус. А если же сварить в нем пару картофелин, то получается вполне приличный суп.

Вагоны-ледники (тогда еще не было рефрижераторов) строго охранялись, и мы даже не пытались к ним приближаться. Кое-кто из нашей братии, однако, совершал рискованные налеты на них, а нам оставалось лишь наблюдать, глотая слюни, как эти храбрецы уплетают колбасу…

Непреходящее чувство голода, начавшееся с момента отъезда из Ростова, не покидало меня все годы войны и несколько послевоенных лет. Отдельные счастливые дни, когда удавалось набить желудок, лишь усугубляли его…

Дважды я ездил в Баку повидаться со своими бывшими однокурсниками, уехавшими из Ростова до его первой оккупации. В Бакинском авиатехникуме они чувствовали себя неплохо, так мне, по крайней мере, казалось. По продовольственным карточкам продавалось все положенное по еще довоенным ценам, и в добавление к питанию в техникумовской столовой этого было достаточно, чтобы не голодать. При прохождении производственной практики на заводе они получали зарплату, и вместе со стипендией денег на пропитание хватало.

По сравнению с военным Ростовом в Баку трудности войны ощущались меньше. Действовали кафе-мороженое, на уличных лотках недорого продавались пирожки и иная выпечка, изобиловали фрукты, можно было купить относительно недорогие рыбопродукты. До сих пор помню вкус открытого пирога с вареньем, купленного у лоточника около Дома Правительства.

Самое любопытное и до сих пор мне непонятно то, что, несмотря на близость фронта, упорно продвигавшегося в глубь Кавказа, в Баку и Баладжарах все время нашего там пребывания не было ни одной воздушной тревоги. Допускаю, что немцы не бомбили нефтяные поля, надеясь вскоре их захватить, но почему они оставляли без внимания промышленный город и порт, железнодорожный узел, заполненный военными грузами, — непонятно.

Мощной противовоздушной обороны на подступах к городу я также не заметил.

И так день за днем проходил в нетерпеливом ожидании решения нашей судьбы и в постоянных поисках «хлеба насущного».

Уже в 1976 году я узнал от одного из преподавателей, который был в составе штаба нашего отряда, что в Баку нас принять отказались, как побывавших в оккупации.

Один раз мы посетили местный кинотеатр. Это запомнилось благодаря впечатлению от немого фильма «Человек из ресторана» с колоритной фигурой нечистого на руку гардеробщика в исполнении бесподобного Михаила Жарова.

О положении на фронтах мы узнавали из сводок Информбюро в какой-то местной газете, вывешиваемой ежедневно на стенде у станции. В основном сводки содержали описания героических подвигов отдельных бойцов и командиров «н-ской» войсковой части, а также упоминания о том, что наши войска ведут упорные тяжелые бои с превосходящими силами противника, не считающегося с потерями. Географические названия встречались редко, что позволяло догадываться о продолжающемся наступлении немецких войск на всем протяжении южного направления от Крыма, который уже был оставлен, до Сталинграда.

Гораздо больше о положении на фронтах на территории Кавказа мы узнавали, когда на станции останавливались санитарные поезда с ранеными, реже состоявшими из переоборудованных пассажирских вагонов, чаще — из обычных теплушек. Из разговоров с ними через окна вагонов и двери теплушек стало известно, что Моздок, хорошо нам знакомый по пройденному пути, уже захвачен, пали Армавир и Майкоп…

Настал наконец-то день, когда прояснилась наша дальнейшая судьба. Приехал директор со свитой, нам выдали командировочные деньги — 99 рублей из расчета 3 рубля в день — и сообщили: нам следует отправиться в Казань на завод Лукина для работы и учебы в Казанском авиационном техникуме. Поскольку железнодорожные пути туда перерезаны линией фронта, вплотную приблизившейся к Сталинграду, мы отправимся в Красноводск, откуда через Среднюю Азию и Урал в Казань. Назавтра, я не помню какой это был день, к назначенному часу мы должны прибыть в Баку к причалу № 17 для погрузки на пароход, следующий в Красноводск.

В те годы весь берег залива, омывающего центр города, был застроен портовыми сооружениями и причалами. Теперь это благоустроенная парковая зона, летом до позднего вечера заполненная гуляющими людьми, отдыхающими от дневной жары.

На причале толпился народ, ожидавший погрузки, весь берег заполнен ящиками и контейнерами, стояли клетки с животными из какого-то цирка.

Вечером погрузились на теплоход, разместились прямо на открытой палубе. Все места, где только можно было расположиться — в каютах, коридорах, на трапах, ведущих в нижние палубы, даже в трюмах, — были заполнены. Перегруженный корабль тронулся и к утру уже был на рейде Красноводского порта. С палубы теплохода был виден город. Выглядел он очень симпатично: белые домики в небольшой долине, окруженной с суши отвесными серыми скалами.

Однако нам еще долго пришлось любоваться видом далекого города: на очереди под разгрузку стояли многие грузовые и пассажирские суда. На западном берегу суда грузились в нескольких портах — Махачкале, Дербенте, Баку, а разгружались только в небольшом порту Красноводска. В первую очередь принимали корабли, на которых перевозили раненых из многочисленных эвакуируемых госпиталей.

Мучимые голодом и жаждой, мы четыре или пять дней ожидали разгрузки. Наконец-то, разгрузившись, мы прежде всего помчались на городской пляж, чтобы заглушить жажду и смыть с себя соль и пот…

Город представлял собой тяжелое зрелище, это лишь издали он казался таким приветливым. Все улицы были заполнены людьми, расположившимися лагерем. Семьи с детьми сидели и лежали прямо на мостовых, оставляя только узкий проезд для редких автомашин. Они сооружали навесы из простыней и одеял, чтобы защититься от палящего солнца. Тут же горели небольшие костерки из щепок и хвороста, на которых готовилась какая-то еда.

Наша троица устроилась во дворе одноэтажного домика на запертом крыльце. Помню бесконечное состояние голода и жажды, от которой кое-как помогало море, теплое, будто подогретое. В городе не было источников питьевой воды: имелась небольшая опреснительная установка, мощности которой не могло хватить на увеличившееся в несколько раз население. Воду дополнительно подвозили морем в цистернах и по утрам раздавали по пол-литра на человека. При раздаче возникали жуткие сцены: матери, имевшие детей, требовали для них дополнительного водяного пайка, но взять детей с собой в давку и толкучку они не могли. Раздатчики воды не доверяли им и отказывались наливать, что приводило к истерическим воплям.

Паровозы, прибывающие с материка, имели заправленный водой тендер и атаковывались обезумевшими от жажды людьми. Не имея сил им противостоять, машинисты отгоняли их, поливая кипятком из шлангов и обжигая струями пара.

Один раз ночью уже привычно завопили сирены, заухали зенитки: и сюда добрался немецкий самолет. В переполненном городе началась было паника, но быстро утихла, объявили отбой тревоги.

Настал, наконец, день, когда мы погрузились в теплушки, и наш эшелон отправился в многодневный путь через всю Среднюю Азию и Казахстан в Казань.

Эшелон, который резво тащил паровоз серии «Ов» — «Овечка», — состоял из нескольких (пяти или шести) товарных двухосных вагонов-теплушек, заполненных до отказа нашим коллективом, двух или трех вагонов-ледников и одного пассажирского вагона. Станцией назначения значилась Казань. Эшелон имел наименование-шифр, который директор Любарский нам сообщил, настоятельно рекомендуя его запомнить на случай, если случится отстать от поезда. И это, как станет видно из дальнейшего текста, весьма пригодилось.

В железнодорожном составе, к которому эшелон был подцеплен, были еще различные вагоны — открытые платформы, заставленные ящиками с какими-то станками, запломбированные товарные вагоны, сопровождаемые вооруженной охраной, размещавшейся в отдельной теплушке, несколько вагонов-цистерн. В таком составе поезд шел до Ташкента, после чего почти на каждой крупной станции его формировали вновь.

Теплушки были переполнены. Мы задыхались от духоты, мучимые голодом и жаждой. В европейской части страны уже наступила осень, а здесь, на юге Туркмении, была еще изнурительная жара. На станциях и полустанках запасались водой, наполняя ею все имевшиеся емкости, но она быстро кончалась.

Первые несколько дней поезд шел по пути, проходившему где-то вдоль южной границы Туркмении среди густого лиственного леса. Кроны деревьев иногда даже сходились над вагонами, образуя зеленый туннель. На небольших станциях и разъездах поезд останавливался надолго, пропуская эшелоны с военными грузами и составы нефтеналивных цистерн. На станциях шумели базары местных жителей, продававших виноград, абрикосы, персики, дыни и другие фрукты, а также аппетитные румяные лепешки-чуреки, возвышающиеся вожделенными горками. Под жарким южным солнцем плоды к концу дня теряли «товарный» вид, и торговцы-туркмены, одетые в стеганые халаты, в мохнатых шапках (как они в такой экипировке переносили тропическую жару?), сначала пытались продать свой подпорченный товар по дешевке, но в конце концов отдавали его даром: не тащить же его домой!

Денег на покупки не было, а обменять что-нибудь из одежды уже было невозможно: к этому времени она превратилась в грязные лохмотья, едва прикрывающие тело. Пробовали «подканывать», но сердобольных среди суровых туркменов в бараньих шапках не встречалось, а денег на уплату не было.

Голод вынуждал нас совершать весьма неблаговидные поступки. Когда случалось остановиться на перегоне между станциями, мы совершали набеги на бахчи и виноградники, применяя специальную тактику. Передовой отряд в три-четыре человека демонстрировал намерение поживиться плодами, чем привлекал к себе внимание сторожей, вступая с ними в перепалку. Тем временем на другом участке бахчи или виноградника, маскируясь в посадках кукурузы, растущей по краям поля, наполнялись «чем Бог послал» мешки и завязанные узлом рубахи. Однако добываемая таким путем пища хотя и была очень вкусной, но малокалорийной. Содержавшаяся в ней влага быстро испарялась, и голод вновь заявлял о себе.

Духота в теплушках выгнала нас на крыши вагонов, где мы ехали почти всю дорогу по Туркмении, оставаясь на них и на ночь. Очень быстро приспособились бегать на ходу по крышам вдоль всего поезда, перескакивая через междувагонные промежутки, спускаться с крыши на тормозные площадки вагонов. Отдельные смельчаки научились перебираться на крыши прямо из раздвижных дверей вагонов.

На больших станциях размещались эвакопункты, на которых нас кормили заранее заказанным по станционному телеграфу обедом, если можно так назвать эту еду. Как правило, «обед» состоял из миски «затирки» (она же «затируха») или, что было предпочтительней, пшенной каши. «Затирка» приготовлялась так: на голый стол насыпалась тонким слоем мука и смоченными в воде руками растиралась, превращаясь в подобие раскрошенной вермишели. Затем она заваривалась в кипящей подсоленной воде. Иногда полученную жидкую баланду сдабривали хлопковым маслом, горьковатым на вкус.

Частота таких обедов определялась количеством проезжаемых станций — один, редко когда два раза в день. Наряду с другими способами добывания пищи, не всегда законными, эти кормежки все же поддерживали нас.

Заслуживает уважения организация службы эвакуации. На фоне всеобщей неразберихи, нередко переходящей в панику, повсеместно действовали эвакопункты, где не только могли получать сверхскудную пищу сотни тысяч людей, вынужденных перемещаться не по своей воле по дорогам войны, но и медицинскую помощь, и санитарную обработку. В разоренной стране трудно было бы рассчитывать на большее, чем предоставляемая эвакопунктами крайне скудная поддержка, но в связи с масштабами бедствия и на нее требовались огромные средства. На станциях, где действовали эвакопункты, можно было навести справки о пропавших родственниках или оставить запрос для организации поиска. Стены железнодорожных вокзалов были сплошь покрыты надписями или оклеены записками типа «Маша, мы живы, едем в Наманган. Николай убит под Харьковом. Нина и Коля Матвеевы». На крупных станциях действовали бани-санпропускники, где можно было, получив маленький кусочек мыла, помыться и подвергнуть пропариванию свою одежду.

По территории Туркмении поезд шел по живописной долине вдоль границы с Ираном, за которой высоко вздымались заснеженные вершины гор. Дальше начались песчаные пустыни, среди которых поезд следовал почти до Ташкента. Стало заметно холоднее, и ночевки на крышах пришлось прекратить.

В Ташкенте наш эшелон отцепили от поезда и загнали на запасные пути. Здесь мы застряли на несколько дней.

Нам устроили баню и санобработку, мы получили рейсовые карточки. Они содержали талоны на хлеб (600 граммов в день), на крупу, мясо- и рыбопродукты, животное и растительное масло, сахар. Получать в пристанционных магазинах в дальнейшем оказалось возможным только хлеб. Остальные продукты отсутствовали, талоны остались неиспользованными, и мы продали их на рынке уже в Казани.

В Ташкенте на вокзале я увидел знакомую форму Ростовской артиллерийской спецшколы. От ее носителя узнал, что учащихся школы еще до первой оккупации Ростова куда-то вывезли, затем из старшеклассников срочно сформировали артдивизион противотанковых пушек и отправили на фронт, возможно под Сталинград, где вряд ли кто-нибудь из них остался в живых. Там, вероятно, погиб и мой школьный друг Олег Шиманович.

Здесь мы впервые отстали от поезда.

Обнаружив, что рядом в одном из тупиков стоит пустой незапертый пассажирский вагон, наша троица (я, Ким Якуб-оглы и Вадим Сендеров) устроились в нем на ночь, предпочтя его нашей переполненной и душной теплушке. А утром увидели, что нашего эшелона уже нет.

Дежурный по вокзалу направил нас в диспетчерскую товарной станции, где после нелегких переговоров нам сообщили, что эшелон наш ушел четыре часа назад. Догоняйте, как сможете…

Стали расспрашивать рабочих — составителей поездов, какой состав отправится раньше. Кто-то посоветовал попробовать пристроиться к «литерному» поезду, состоявшему из 5–6 пассажирских вагонов и ресторана. Он должен был вот-вот отправиться, и ему был открыт «зеленый» путь.

Подождав, пока поезд тронется и проводник со своими флажками скроется в дверях вагона, мы на ходу вскочили на ступеньки, имея в виду перебраться на межвагонную площадку.

Сейчас мало кто помнит, что конструкция пассажирских вагонов тех лет существенно отличалась от теперешней. Тогда ступеньки лестницы входа в вагон располагались снаружи в нише, в которую открывалась запираемая дверь. И переход из вагона в вагон был открытой площадкой, ограниченной перилами.

Когда поезд набрал уже порядочную скорость, в двери возник разъяренный проводник и начал орать, требуя, чтобы мы немедленно покинули вагон. Мы пытались ему объяснить причину нашего появления, но он, ничего не желая слушать, продолжал орать. Поняв, наверное, что требовать от нас покинуть вагон на ходу набравшего уже немалую скорость поезда небезопасно, он стал грозить нам вызовом милицейского наряда на ближайшей станции.

Вдруг со словами: «Что здесь происходит?» — за спиной проводника возникла странная фигура: высокая важная полная дама, облаченная в цветастый шелковый пеньюар, с волосами, забранными в мелкие косички, перевязанные ленточками. Проводник, как будто став меньше ростом, начал что-то ей объяснять. Через его голову она обратилась к нам: «Кто вы такие и как вы смели сюда забраться?»

Ким, обладавший умением проникновенно объяснять наше положение, рассказал, что мы — студенты из Ростова. Уходя от немцев, мы долго шли пешком по задонским, Сальским, калмыцким и ставропольским степям, а от Моздока до Баку поездом едем по назначению в Казань, но вот отстали от нашего эшелона, догоним его и оставим ваш вагон.

Грозная дама, как бы смахнув проводника с дороги, пригласила нас подняться.

Оставив нас в тамбуре, она скрылась в вагоне и через несколько минут появилась, неся в руках две тарелки, наполненные холодной пшенной кашей с тремя кусками черствого белого хлеба.

Как сказал нам сразу присмиревший проводник, в этом поезде едут семьи каких-то крупных начальников, направляющихся в Куйбышев.

В гостеприимном тамбуре мы ехали несколько часов, с очень короткими остановками на промежуточных полустанках и разъездах, и остановились на какой-то большой станции, где вышли, надеясь узнать, где находится наш эшелон. Но наводить справки не потребовалось: наши вагоны тут же обнаружились на запасных путях станции.

Довелось мне, однако, еще раз отстать от поезда. Это случилось уже через несколько дней пути.

На какой-то крупной станции, увидев, что от поезда отцепили паровоз, я пошел бродить по прилегающему поселку. А вернувшись, обнаружил, что нашего эшелона на станции уже нет: неожиданно скоро сменили локомотив. В прошлый раз я хотя бы был не в одиночестве, а теперь — один, без денег и документов (только студенческое удостоверение и рейсовые карточки)…

Помнится, я изрядно струхнул и растерялся. Долго бродил по станционным путям, пытаясь определить, к какому поезду прицепиться. Наконец, прибыл длинный состав нефтеналивных цистерн. Зная, что эти поезда обычно пропускают раньше других, решил подсесть. Пройдя вдоль путей и миновав станцию, я остановился перед семафором, зная по опыту, что перед ним обычно поезда притормаживают, замедляя ход.

Дождавшись поезда, я вскочил на проплывавший мимо вагон, устроившись на выступающую часть платформы прямо под нависающей над ней цистерной, свесив ноги над буферами и сцепкой. Поезд шел очень быстро, не останавливаясь на редких разъездах и безлюдных полустанках. Путь здесь проходил по пустынной части Узбекистана, где-то в районе Аральского моря. Помню, что проезжали довольно большую, но безлюдную станцию Арал, где мне пришлось спрыгнуть, чтобы не согнали осмотрщики вагонов, простукивавшие молотками на длинных ручках ободы колес и проверявшие состояние вагонных букс. Я прошел вдоль путей до семафора на выезде со станции и уже испытанным образом вскочил на платформу.

В конце дня на какой-то маленькой станции меня обнаружил железнодорожник из поездной бригады, но, вероятно, у меня был такой испуганный и жалкий вид, что он не только не прогнал меня, а даже принес половину дыни. Это было очень кстати, ибо я уже не помню, когда ел последний раз, и изнывал от голода и жажды.

Настала ночь, и я изо всех сил пытался не заснуть, чтобы не свалиться под колеса поезда.

Слава богу, августовские ночи еще не очень длинные, и на рассвете поезд замедлил свой бег и втянулся на пути большой узловой станции Арысь. И когда проезжали под пешеходным мостом над путями, я вдруг увидел Кима, стоявшего на мосту. Как я этому обрадовался, трудно описать.

Это происшествие послужило мне уроком: более я уже не отваживался далеко уходить от поезда, даже если был отцеплен локомотив.

В составе нашего эшелона был один пассажирский вагон, в котором ехала с семьями охрана нескольких вагонов-ледников, также следовавших вместе с нами. Вагоны-ледники — это товарные вагоны, в концах которых размещались решетчатые камеры, заполненные льдом и сверху утепленные соломой и опилками. Над камерами в крыше вагона были люки, запертые на висячие амбарные замки и опечатанные сургучными печатями с оловянными пломбами. В этих вагонах-ледниках везли копченые колбасы и яблоки. На тормозных площадках этих вагонов днем и ночью дежурили постовые, вооруженные винтовками.

Нашлись среди нас смельчаки, ночью по крышам пробиравшиеся к люкам ледников. Проникая внутрь люка, они через решетчатые стенки камер доставали колбасу и яблоки. Однажды одному из них часовой прострелил руку, заметив подозрительное копошение у люка. Дальше все осталось без последствий, рану перевязали, не обращаясь в медпункт, чтобы не выдать виновника. К концу пути рана благополучно зажила. Я и мои товарищи, Ким и Вадим, не рисковали предпринимать подобные вылазки, хотя не проходили мимо того, что «плохо лежит». Однажды на какой-то станции, забитой составами, перебираясь между ними, ныряя под вагоны, Вадим увидел в полураскрытой раздвижной двери теплушки горку круглых буханок. Протянув руку, он схватил две буханки, и мы быстро ретировались. В этот день мы пировали: свежий хлеб в неограниченном количестве, запиваемый кипятком: казалось, не могло быть большего удовольствия.