ПЕШКОМ ПО ЛЕНИНГРАДУ
ПЕШКОМ ПО ЛЕНИНГРАДУ
В тот день командир эскадрильи, встретив меня на аэродроме, заговорил со мной строже обычного:
— Почему вы здесь, товарищ Каберов?
— А где же мне быть, если не здесь?
— Насколько я помню, сегодня у вас выходной.
— Как же так, товарищ капитан? На днях вы дали мне отдохнуть после «мягкой» посадки. А сегодня опять выходной?
— Ничего не знаю. — Мясников ведет меня в землянку. — Вот, пожалуйста, список. Вчера отдыхал Сухов, сегодня ваша очередь.
— Но что я буду делать дома один?
— А вы в Питер поезжайте, — не то в шутку, не то всерьез говорит командир и, сняв шапку, приглаживает свои редкие волосы. Это у него такая манера — помедлить, посмотреть, какое впечатление производит высказанная им мысль на собеседника.
— В Ленинград? — переспрашиваю я.
— А почему бы нет? Заодно тридцать пятую в ремонт перегоните. Вот вам и выходной. — Мясников улыбается. — Обратно на отремонтированном У-2 прилетите. На Комендантском вас ждут.
Что ж, задание мне по душе. На машине я еду в столовую, беру на два дня сухой паек. Адъютант выдает мне командировочное предписание. Уже возле самолета ко мне опять подходит командир:
— Ваши знакомые в Ленинграде курят?
— Да, курят.
— Передайте им от нас подарочек. — Мясников подает мне коробку легкого табака.
— Большое спасибо...
Я выруливаю, взлетаю и, сделав круг над аэродромом, беру курс на Ленинград.
Выходной день! Казалось бы, о каком выходном можно говорить на войне? Но еще в ходе первых боев комиссар Исакович предложил ввести такой день с целью сбережения сил летчиков эскадрильи. Отдыхали мы по очереди. Отдыхающий мог поехать в Ленинград к родственникам или знакомым. Он мог остаться дома, отоспаться, написать письма близким, почитать, привести в порядок обмундирование. Но ему не разрешалось появляться на аэродроме. Одновременно с летчиком могли отдыхать техник самолета и моторист. Впрочем, они тот день использовали для тщательного, всестороннего осмотра самолета, для устранения мельчайших дефектов, которые могли сказаться на работе машины. Когда техника и моториста пытались выпроводить с аэродрома, они обычно говорили:
— Мы не упадем. А упадем — поднимут. Летчику труднее. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы машина его подвела...
Сегодня морозный, ясный день. До Ленинграда на истребителе по прямой пятнадцать минут полета. Но место здесь боевое. Ледовая трасса — ленинградская Дорога жизни. Я беру чуть севернее ее, где обычно спокойнее. Тем не менее зорко слежу за воздухом. Еще издалека различаю берег Карельского перешейка. На горизонте в морозной дымке виден Ленинград, На северной окраине его лежит Комендантский аэродром — сравнительно небольшая площадка при авиационных мастерских. Выпускаю шасси, щитки, благополучно приземляюсь.
Договориться в мастерских о ремонте самолета, осмотреть уже отремонтированный У-2 и уточнить время перелета на нем в свой полк — дело недолгое. Я спешу на трамвайную остановку, но не вижу на ней ни души. Оглядываюсь по сторонам — улицы пустынны. Редкие прохожие с трудом бредут по узеньким тропкам. На панели лежит неубранный снег. Снегом засыпаны трамвайные пути. И тут я снова вспоминаю о своей неудачной посадке в овраге недалеко от станции Войбокало, о проводах волховской электролинии. В них не было тока. Видимо, Волховская ГЭС не работает. Ленинград лишен одного из крупнейших источников энергии. Вот почему пустуют трамвайные линии.
От Комендантского аэродрома до центра города путь не близкий, но ничего не поделаешь, придется идти пешком.
Многое поражает меня на этом пути. Где-то близ площади Льва Толстого на панели ничком лежит человек. Подхожу, пытаюсь приподнять его («Гражданин... Гражданин...»), поворачиваю лицом вверх и убеждаюсь, что передо мной мертвый. Говорю об этом идущей мимо женщине. Спрашиваю, куда надо позвонить, чтобы мертвое тело убрали. Но женщина смотрит на меня измученными, ничего не выражающими глазами и медленно идет дальше.
Только теперь я догадываюсь, что человек этот умер от голода. Он умер от голода! Это потрясает меня. У Кировского моста я останавливаю еще одну женщину и из разговора с ней узнаю много такого, о чем раньше не имел ни малейшего представления. Узнаю, например, что по городу ходят специальные машины. В них увозят на кладбище трупы людей, умерших на улицах и площадях.
— И этого человека увезут, — говорит женщина. — Так что вы не волнуйтесь...
По Садовой я выхожу к Невскому проспекту и вижу полуобгоревшее, закопченное здание Гостиного двора с черными провалами некогда ярко освещенных торговых витрин. Заснеженный, перечеркнутый множеством узких тропинок Невский. Трамваи, стынущие на январском ветру. Присыпанные снегом, вереницей стоят они вдоль проспекта.
Правда, здесь все же несколько более оживленно, чем в других местах города. Здесь больше людей. Здесь ходят машины. Но это уже не прежний красавец Невский. Всюду видны следы бомбежек и жестоких обстрелов. Многие витрины магазинов закрыты мешками с песком. В основаниях угловых зданий чернеют амбразуры. Один из переулков превращен в склад металлических «ежей». На всякий случай город готовится к уличным боям.
По проезжей части проспекта идут девушки — бойцы противовоздушной обороны. Они несут аэростат заграждения. Несут, придерживая его за веревки. Я впервые вижу аэростат так близко. До чего же он большой!
Неожиданно меня останавливает патруль:
— Ваши документы!
Внимательно просмотрев мое удостоверение личности командировочное предписание, старший патруля советует мне перейти на противоположную сторону проспекта. Возможен обстрел.
От здания Дворца пионеров смотрю на Аничков мост и не узнаю его. Где же знаменитые кони Клодта? Прохожие поясняют мне, что скульптуры сняты в ноябре сорок первого года. И еще я в какой-то момент обнаруживаю, что город почти лишен характерных для него звуков: говора толпы, шуршания шин, гула моторов. На Невском стоит необычайная тишина. Тихо бредут по своим делам пешеходы. Тихо в очереди за хлебом, стоящей у магазина. Лишь в морозной синеве неба в полный голос поют свою песню моторы патрулирующих над городом истребителей.
Недалеко от Московского вокзала из-под арки углового дома выходит женщина. Она с трудом везет саночки, на которых лежат завернутые в простыни мертвые человеческие тела. На повороте саночки опрокидываются, и поклажа оказывается на снегу. Подбегаю помочь женщине, спрашиваю, кого она везет. В ответ доносится слабый полушепот:
— Муж и два сына. Муж умер позавчера, дети вчера.
— Куда же вы их?
Ни слезинки в глазах, ни единой нотки жалобы в голосе многострадальной матери и жены. Я прикидываю расстояние до Охты: нет, ей этот путь не по силам. Поднимаю с мостовой веревку и везу санки. Везу медленно: женщина не может быстро идти. Мы минуем Московский вокзал и выходим к Суворовскому проспекту.
— Спасибо вам. Теперь я сама, — говорит она и задерживает взгляд на моих петлицах: — Вы летчик?.. Мой старший-то... Ему бы вот уже шестнадцать было... Как он хотел стать летчиком...
Она умолкает, отворачивается, закрывает лицо руками. Я стою в оцепенении. Не в моих силах утешить ее. Где-то за вокзалом разрывается снаряд, а через несколько секунд — другой.
Вытирая варежкой глаза, женщина приподнимает голову:
— Простите, не выдержала...
Обстрел затягивается почти на час. Улица Восстания перекрыта патрулем. Чтобы попасть к своим знакомым Соколовым, я иду по улице Маяковского. Груда камней на панели и мостовой преграждает мне путь. Полуразрушенное большое здание зияет провалами окон. Останавливаюсь, смотрю, припоминаю: да ведь это больница имени Куйбышева.
Вот и Ковенский переулок. Угловое здание, стоявшее рядом с костелом, обращено в груду развалин. Но дом Соколовых цел. Останавливаюсь, ищу знакомые окна. Их не так-то просто узнать. Одно заткнуто подушкой, другое закрыто фанерой. В подъезде дома стоит старушка:
— Куда это вы, молодой человек?
Я удивленно пожимаю плечами:
— К знакомым.
— Не время, сынок, по знакомым ходить.
— Бабуся, тут Соколовы живут, я к ним.
— Какая я тебе бабуся? Я есть часовой при доме, и пускать посторонних мне не велено.
Она воинственно загораживает нужную мне дверь.
— Товарищ часовой, — обращаюсь я к старушке. — Человек я военный и порядки, конечно, признаю. Но здесь живут Соколовы — понимаете? И мне непременно надо побывать у них. Тетя Лида, дядя Ваня и Нина — их дочка. Квартира на третьем этаже.
— Твои Соколовы эвакуировались, наверно.
— Да нет же, они здесь. Вон их окна.
— Ну ладно, показывай документ.
Строгий часовой берет в руки мое командировочное предписание:
— А личность где? При документе должна быть личность.
— Есть и с личностью, пожалуйста. — Я подаю ей удостоверение.
Бабуся прищуривает глаза, несколько раз взглядывает то на меня, то на удостоверение:
— Не вижу я без очков-то. Да ладно уж, верю тебе, ступай.
Я поднимаюсь на третий этаж, стучу в дверь
— Вы живы тут?!
— Живы, — открывая мне, спокойно говорит тетя Лида. — Темновато, правда, но пока живем.
Как она похудела! Но держится вроде бы бодро. Из своей комнаты выходит Нина:
— А, Игорек!..
У меня не так много времени, Я вытаскиваю из чемоданчика сухой паек (полбуханки хлеба и несколько кусочков сахара) и предлагаю устроить чаепитие.
— Ну, а поскольку вы обе курите, — говорю Я, — мои друзья прислали вам табачку. Сам командир просил передать.
— «Золотое руно»! Силен табак, — Нина вертит в руках коробку. — Спасибо твоему командиру. Жаль, что ты сам не куришь. Имей в виду — табак успокаивает нервы.
— Нервы — это ерунда, — говорит тетя Лида. — Теперь главное достоинство табака в том, что он отвлекает от мысли о еде.
Обе они немедленно закуривают, и табачный аромат плывет по квартире.
Глава семьи Иван Ильич Соколов воюет где-то под Ленинградом. Он старший лейтенант войск связи. Сидя за столом, мы вспоминаем о нем, обо всех наших родных и близких. Тетя Лида приносит кипяток, кладет каждому по кусочку сахара и небольшому ломтику хлеба. По радио звучит музыка. За окном уже темно.
— Скажи, — спрашивает Нина, — мы сейчас в состоянии прорвать эту чертову блокаду?
Я пожимаю плечами.
— Товарищ летчик, тебе сверху все должно быть видно, — говорит она и, затянувшись, пускает на меня колечки сизого дыма.
— Понимаешь, Нина, — говорю я, — фашисты были в Тихвине и в шести километрах от Волховстроя. А теперь линия фронта проходит в пятнадцати километрах от станции Мга и в двенадцати от Шлиссельбурга. Наши войска отогнали противника от Волховстроя почти на семьдесят километров. А какое грандиозное наступление идет под Москвой! Значит, прорвем и блокаду. Надо только закрепить успехи и собраться с силами.
— А Ленинград голодает, — вздыхает тетя Лида, подливая мне в стакан кипятку.
Вой сирены прерывает наш разговор. Воздушная тревога. На чердак по лестнице поднимаются люди. Тетя Лида и Нина спешно одеваются. Они будут дежурить на крыше, обезвреживать «зажигалки». Я выбегаю сначала на улицу, чтобы посмотреть, что происходит в ленинградском небе. Но оно загорожено высокими домами. Постояв, я поднимаюсь на крышу. Здесь совсем другое дело — все как на ладони. Фашисты бомбят район Васильевского острова, порт. В небе висят осветительные бомбы. Лучи прожекторов рассекают темноту, то и дело выхватывая из нее вражеские самолеты, Бьют зенитки. Иногда в ночном небе прорисовываются силуэты наших истребителей. Взаимодействуя с зенитной артиллерией, они атакуют освещенные цели. И вот уже четвертый сбитый вражеский бомбардировщик падает на землю. И каждый раз люди, стоящие рядом со мною на крыше, громко кричат «ура»...
Покидая Ленинград, я увожу с собой воспоминание об этих волнующих минутах. Увожу как подтверждение несгибаемого мужества ленинградцев, их стремления нанести врагу смертельный удар, одержать над ними полную победу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.