Ростов. «И в воздухе пахнет грозой…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ростов. «И в воздухе пахнет грозой…»

Семья Файкиных в Ростове приняла меня очень гостеприимно. Тетя Соня и ее муж Леонтий Михайлович всячески старались, чтобы я не чувствовал себя чужим, но это, по независящим от них причинам, плохо им удавалось. В Болшеве мама жила в основном ради меня, мои частые болезни, моя учеба, мои интересы, мое будущее — составляли цель и заботы ее существования. Все свое свободное от работы время она отдавала мне. Стараясь обеспечить мне всестороннее развитие, как бы ни было это тяжело ей, она возила меня в музеи, в театры, мы читали вслух книги и обсуждали их содержание. Она всячески поддерживала проявлявшиеся во мне интересы к литературе, музыке, истории. Здесь, в Ростове, я оказался в большой семье, где и без меня хватало житейских забот.

Я тогда, в 13-летнем возрасте, не понимал этого и обижался на недостаток внимания. Кроме того, очень ощущалось различие в интересах. Мое увлечение поэзией вызывало насмешки, когда по радио передавали классическую музыку и я приникал к приемнику, чтобы послушать, его переключали на другую программу.

В общем, переход к новой жизни был для меня очень не простым, даже, скорее, болезненным. Но прошло не так уж много времени, до 1939 года, когда я, закончив семилетку, поступил в техникум. Но об этом — позже.

Ломка характера, свойственная так называемому «переходному возрасту», сложилась с очень болезненной для меня переменой в образе жизни. В большой семье Файкиных, где и без меня хватало забот, я чувствовал себя обиженным. К тому же общее отношение к жизни, воспитанию, культуре, истории настолько отличалось от маминых взглядов, прививаемых ею мне, что это часто становилось источником конфликтов. Не будучи в состоянии понять и принять это иное восприятие действительности, я нередко сознательно провоцировал такие конфликты.

В Болшеве мама, получая персональную пенсию и работая в артели, располагала большими материальными возможностями, чем Файкины. Она никогда не отказывала мне в просьбах дать денег на кино, книги, подписку на журналы (я получал журналы «Костер», «Пионер», «Техника — молодежи», газету «Пионерская правда», покупал книги, фотографии писателей, героев Гражданской войны и портреты вождей, которые над моим сундуком-постелью составили целую галерею).

Здесь же поддерживался режим строгой экономии, расчетливости: поездка в трамвае стоила на несколько копеек дешевле, чем на троллейбусе, значит, троллейбус — излишняя роскошь. Из нескольких сортов пшеничного хлеба покупался самый дешевый. Естественно, мои робкие просьбы о кино или новой книжке встречали резкие возражения и пространные объяснения о необходимости «обходиться без роскоши».

Далекий от житейских забот и понимания «цены жизни», я не знал, что эта расчетливость была необходимостью. В семье работал только один дядя Лева — Леонтий Михайлович Файкин, и на его зарплату существовала вся семья — тетя Соня, дочь Нюра с мужем Женей — студентом университета, только что родившаяся внучка Галя, да и мое появление потребовало расходов.

Естественно, рассчитывать на внимание к себе, близкое тому, которое я испытывал, живя с мамой, я не мог, но, увы, не понимал этого. Мое появление в семье Файкиных в результате породило не только дополнительные материальные заботы, но и вызвало психологическое напряжение из-за моих эгоизма и явной избалованности.

С другой стороны, меня подавлял существенно отличный от привычного духовный климат. Если ранее в нашей жизни с мамой материальная сторона уступала духовной (на первое место всегда ставились литература, музыка, театр, явления общественной жизни), то в семье Файкиных занятия этими предметами считались пустой тратой времени. Те мои устремления, которые мамой всячески поощрялись, здесь вызывали насмешки и презрение. Видя меня за книгой, тетя Соня требовала, чтобы я «занялся делом», то есть приготовлением уроков. Тетрадка стихов (какими бы слабыми они ни были, я ими гордился и продолжал свои попытки стихосложения) однажды во время ужина подверглась уничижительному и оскорбительному разбору (может быть, и не безосновательному, но уж очень обидному для меня).

Когда по радио передавали оперу или иной спектакль, я по привитой мне привычке садился к приемнику слушать. Это также считалось бесполезной тратой времени.

Но при всем этом родственное отношение и материальные заботы обо мне, проявлявшиеся тетей Соней, были безупречны.

В школе я очень подружился с моим ровесником — Олегом Шимановичем. Он значительно превосходил меня начитанностью и развитием. У него был несомненный литературный талант: он писал рассказы, сочинял фантастические истории. По его инициативе мы стали выпускать журнал «ШЛОД» (первые буквы наших фамилий и имен). До начала занятий в школе по партам раскладывались размноженные под копирку выпуски журнала, содержащие в стихотворной форме сатирические описания классных новостей и портретов соучеников.

По-прежнему я увлекался чтением. В шкафу у Файкиных я обнаружил полное собрание сочинений Жюля Верна, изданное в виде бесплатного (или очень дешевого) приложения к журналу «Огонек». Отпечатанная мелким шрифтом на серой газетной бумаге, в мягкой бумажной обложке, каждая книжка начиналась со случайного места и также случайно обрывалась в соответствии с размерами печатных листов. Но в этом издании было действительно помещено все, написанное автором. Я не отрывался от этих книг, пока все не перечитал. В этом же шкафу стояли тома полного собрания сочинений Маяковского. Меня сразу увлекла необыкновенная образность его стиха в сочетании с лаконичностью изложения: «Поселок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою». В нескольких словах — целая картина. Однако «ноктюрн, сыгранный на флейтах водосточных труб» и измышления некоего «Людогуся» меня удивляли, но не привлекали.

В том же шкафу я обнаружил полное собрание сочинений Э. Т. А. Гофмана. Сначала, подумав, что это из области философии, не трогал, но когда влез — не мог оторваться. Нигде и ни у кого я больше не встречал такого сочетания достоверности и мистики. Необыкновенная лиричность и доброта, которыми у Гофмана наделены характеры положительных персонажей, по-моему, уникальны. Том с приключениями кота Мурра я таскал с собой в колхоз и зачитал чуть ли не до дыр.

Неподалеку была очень хорошая библиотека с читальным залом. Летом один из залов помещался в саду. Здесь я перечитал всего Брет Гарта, Джека Лондона, О. Генри, многое из Марка Твена, покатывался со смеху, читая Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки». Очень интересны были подшивки журналов «Всемирный следопыт» и «Вокруг света» за 1929–1932 годы. В них печатались с продолжением из номера в номер приключенческие и научно- (и не очень научно-) фантастические романы и повести.

В шестом-седьмом классах я стал обнаруживать в себе влечение к противоположному полу. Это влечение носило платонический характер и никак не увязывалось с физиологическими законами. Зная о существовании сексуальных отношений между мужчиной и женщиной (я уже читал Мопассана), я считал оскорбительным думать о женщинах с такими предположениями. Олег был первым, открывшим мне действительную природу любовных отношений и их значение в жизни.

Он заразил меня интересом к окружающему миру — природе, городу. На левом берегу Дона, в то время почти незастроенном, жила семья знакомых Шимановичам рыбаков (во времена коллективизации отец Олега спас их от раскулачивания). У них мы могли безвозмездно пользоваться лодкой. На ней мы ходили вверх по течению, насколько позволяли время и силы, кругом Зеленого острова, на котором размещались бахчи. Задобрив сторожа пачкой махорки, «от пуза» наедались арбузами, умело выбранными им на местах, наиболее открытых солнцу.

Сев на трамвай, мы ехали на нем до конца маршрута, обследуя окраины города и пригородные поселки.

Рискованными занятиями были путешествия на тормозных площадках товарных поездов, на которые следовало вскочить на ходу, когда перед семафором замедлялся ход поезда, и, также на ходу, соскочить перед следующим семафором. Как мне в дальнейшем пригодился опыт, приобретенный в этих упражнениях! Через несколько лет, уже после окончания войны, мне пришлось добираться в Москву без билета из Баку и со станции Татарская, что под Новосибирском, штурмуя на ходу проходящие пассажирские поезда.

К сожалению, Олег чем-то не потрафил моей тетушке, и мне было строжайше запрещено с ним встречаться. Этот запрет реально отразился лишь на том, что ему нельзя было посещать меня на дому. Вне дома никто не мог мне помешать дружить с ним. Для того чтобы моя переписка с ним не стала доступной тетушке, которая считала своим долгом пересматривать все мои тетради, Олег придумал специальный код-алфавит, которым мы пользовались, если нужно было общаться путем переписки (во время моих довольно частых болезней).

Не могу не упомянуть и о специфическом образе Ростова: не случайно его называли «Ростов-папа». Южный портовый город, многонациональный и шумный. Часть города, населенная армянами, даже называлась Нахичевань. На улицах и, особенно, на рынке, напоминавшим своими сутолокой и галдежом одесский Привоз, торговали колоритные кавказцы в бешметах с газырями и огромными инкрустированными кинжалами. Свирепые на вид, они оказывались добродушными и угощали специфическими сладостями — засахаренными орехами, сушеным инжиром.

Среди моих ровесников считался обычным слегка приблатненный стиль общения. В ходу были полублатные песни, между прочим, часто довольно талантливые:

На Богатяновском открылася пивная,

Там собиралася компания блатная,

Там были девушки Маруся, Роза, Рая

И с ними парень Костя Шмаровоз…

Или:

Не для меня сады цветут,

Зелены рощи расцветают,

И дева с черными глазами,

Она цветет не для меня…

Есенинская «Ты жива еще, моя старушка…» также относилась к числу песен этого репертуара.

В школе я учился средне, хотя, как утверждали учителя, был способен на большее. Был недисциплинирован и неусидчив, часто в дневнике появлялись замечания по поводу разговоров на уроках. Несмотря на такое поведение, учителя относились ко мне очень доброжелательно, за исключением немки, которая требовала зазубривания переводов, от чего я принципиально отказывался. Из-за лени, которая мне, увы, была свойственна, в дневнике нередко появлялись и неудовлетворительные отметки. Единственный предмет, по которому я всегда получал «отлично», реже — «хорошо», был русский язык и литература. Несмотря на отвратительный почерк и грязь в тетрадях, за что мне отдельно доставалось, я обладал интуитивной грамотностью и не делал орфографических ошибок. Синтаксический разбор предложений доставлял мне удовольствие, и я делал его безошибочно.

Двойки и замечания насчет плохого поведения на уроках вызывали понятную реакцию тетушки. Но чем больше ко мне применяли методы постоянного контроля и давления, тем меньше я проявлял усердия и дисциплины. Конфликт все больше обострялся. Постоянные напоминания о том, что у «такого отца такой сын», привели к возникновению в моей наивной голове дикой идеи: пойти в известное всему городу здание по адресу улица Энгельса, 33, где помещалось ОГПУ, заявить о том, что мои родители репрессированы, и попросить определить меня в специальный детский дом. В какой-то газете я перед этим прочитал статью о том, что дети «врагов народа» не оставлены без внимания мудрыми «партией и правительством» и воспитываются в прекрасных условиях, получают отличное образование и совместно трудятся «на благо общества», так как товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает».

И вот, после очередной нотации, я ушел. Однако, рассудив, что впереди еще много времени — целый день, — я зашел в находящуюся неподалеку детскую библиотеку-читальню, попросил «Следопыта» Ф. Купера и стал читать. Как обычно, за книгой я не замечал времени и вдруг обнаружил, что на меня смотрит из полуоткрытой двери тетя Соня. Как она догадалась, где следует меня искать, не знаю, однако, вероятно, она знала меня больше, чем я предполагал.

Трудно сказать, что было бы, если б она меня не нашла. Но знаю твердо, что по собственной инициативе я не вернулся бы домой.

Тем временем продолжалась война кремлевских вождей с собственным народом. После завершения громких процессов Бухарина — Рыкова и их соратников последовала серия «разоблачений» крупных военачальников, ранее широко известных и популярных в народе героев Гражданской войны Блюхера, Егорова, Тухачевского, Гамарника (застрелившегося в преддверии ареста) и других. В школе перед началом занятий нам предлагалось достать учебник истории и вырвать страницы, на которых помещались портреты и упоминались фамилии лиц, отныне зачисленных в ряды «врагов народа».

Газеты пестрели объявлениями о переименованиях улиц, площадей и кинотеатров, ранее носивших имена секретарей крайкома и членов ЦК ВКП(б). Плакаты известного карикатуриста Бориса Ефимова «Ежовые рукавицы» висели на стенах домов и в витринах. На них изображен «верный сталинец» Ежов, сжимающий огромной рукавицей клубок извивающихся гадов с человечьими лицами. Впоследствии я узнал, что родной брат Б. Ефимова — Михаил Кольцов, известный своими репортажами из Испании, — расстрелян, как «враг народа»… В романе Хемингуэя «По ком звонит колокол» он представлен одним из персонажей.

Несмотря на внешние проявления «единства партии и народа» в виде единодушных голосований в поддержку ежовщины на всевозможных собраниях и митингах и в многочисленных резолюциях, публиковавшихся в печати, на самом деле такого единства не было и в помине.

Свидетельством этому было отношение ко мне, сыну «врагов народа», со стороны товарищей по классу и учителей. Ведь всем была известна судьба моих родителей, но ни разу никто об этом не упомянул. Только уже в седьмом классе, когда началась кампания по вступлению в комсомол, оказалось, что мне дорога туда закрыта.

В то время я начал осознавать несуразность положения, при котором существовали две правды жизни. Одна — для себя, обсуждавшаяся лишь в кругу родных или очень надежных близких друзей. Правда о действительности, в которой имеет место подавление воли, аресты и убийства ни в чем не повинных людей, непомерное восхваление кучки вождей, обладающих огромной властью, другая — для жизни вне дома. Газеты писали о всеобщем благоденствии и изобилии, а на самом деле становился все более ощутимым дефицит самых необходимых продуктов и промышленных товаров. На столе у Файкиных исчезло сливочное масло. До сих пор удивляюсь кулинарному искусству тети Сони. Она умудрялась делать котлеты, начиненные рисовой или пшенной кашей, покрытые тонким слоем мяса, из сушеной картошки она делала какое-то подобие жаркого.

Выстраивались огромные очереди за тканями, обувью, бельем… К концу 30-х годов не стало хватать хлеба, сахара. В нашем доме была булочная. В очередь за хлебом у нее меня иногда поднимали в 4–5 часов утра. Переминаясь, очередь ждала: привезут или не привезут хлеб. Наконец, к общему облегчению, появлялась запряженная лошаденкой телега, на которой стоял деревянный ящик с надписью «ХЛЕБ». Теперь очередь задавалась вопросом: на сколько человек хватит привезенного хлеба. Тут же решался вопрос: сколько буханок давать в одни руки.

Появилась «сталинская конституция», декларирующая свободу слова, собраний и демонстраций, всеобщие равные и прямые выборы в органы власти, и невозможно было не видеть или не замечать абсолютного несоответствия между этими правильными словами и их воплощением в действительности.

Состоялись первые выборы в Верховный Совет. К 6 часам утра к открытию избирательных участков стекались толпы людей со знаменами и цветами, демонстрирующих праздничное настроение оттого, что предстояло «выбрать» одного депутата из одного кандидата.

Мы с Олегом задавались вопросом: неужели все эти люди не понимают, что их заставили играть в какую-то бессмысленную игру?

Эти обе правды существовали везде, во всем и у всех, были частью жизни. Мы в школе с воодушевлением пели «Широка страна моя родная», «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей», «Эх, хорошо в стране советской жить!», «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет, с песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет» и другие бравурные песни, отлично понимая, насколько они фальшивы и как мало отражают реальную жизнь.

Об обнищании пролетариата в капиталистических странах писали в газетах и книгах, однако понятие «заграничное» было синонимом «наилучшее» применительно к любому товару. После оккупации стран Прибалтики и Восточной Польши на улицах стали появляться люди, одетые в диковинные вещи, о существовании которых мы и не предполагали. Как рассказывали эти побывавшие в «освобожденных» странах люди, там, пока еще не воцарились наши советские порядки, магазины наполнены предметами одежды и продуктами, вполне доступными «обнищавшему» пролетариату.

Помимо борьбы с «внутренними классовыми врагами и агентами империализма», народ готовили к неизбежной предстоящей войне с германским и японским фашизмом. В детской литературе тех лет действовали германские и японские шпионы, которых разоблачали бдительные пионеры. В детских журналах «Пионер», «Костер», «Техника — молодежи», «Знание — сила» и других печатались с продолжениями из номера в номер приключенческие повести с сюжетами, основанными на будущей победоносной войне или подготовке к ней.

Было не только необходимо, но и считалось весьма почетным заниматься в «кружках» по изучению военного дела, после сдачи зачетов в них вручались почетные значки ГТО («Готов к труду и обороне»), ГСО («Готов к санитарной обороне»), ПВХО («Противовоздушная и химическая оборона»), «Ворошиловский стрелок». Значки эти носили на груди, как ордена. Для школьников существовали аналогичные почетные знаки — БГТО и БГСО («Будь готов к труду и обороне», «Будь готов к санитарной обороне»). Проводились военные игры и учебные воздушные тревоги. Шла массированная пропаганда превосходства советской науки и техники, широко освещалась военная доктрина перенесения, в случае нападения, военных действий на территорию противника, где он должен быть разгромлен молниеносным ударом. Кинофильм «Если завтра война» в наибольшей степени иллюстрировал эту пропагандистскую кампанию.

С этим фильмом связан запомнившийся мне эпизод, одновременно характеризующий ироническое отношение ростовчан к окружающей нас действительности.

Я был на демонстрации этого фильма в летнем открытом кинотеатре в городском парке культуры.

В начале фильма на экране маршируют колонны пехоты, проносится кавалерия, идут танки и звучит бравурная мелодичная песня:

Если завтра война, если враг нападет,

Если темная сила нагрянет,

Как один человек, весь советский народ

За свободную Родину встанет.

Далее припев:

На земле, в небесах и на море…

Здесь во время краткой музыкальной паузы вдруг раздается чей-то громкий дискант:

— В трусах!

Сначала зал от неожиданности никак не отреагировал на это.

Наш напев и могуч и суров.

Если завтра война, если завтра в поход,

Будь сегодня к походу готов…

— Без трусов! — снова звучит дискант, на этот раз сопровождаемый хохотом зала.

Зажигается свет, на освещенном экране не видно кадров фильма. Вместо них мелькают какие-то тени, по залу пробегает одетый в белое дежурный милиционер: «Кто кричал? Кто хулиганит?» Зал продолжает шуметь, никто не ответил на крик милиционера.

Вновь гаснет свет, пленку несколько отмотали назад, продолжается песня:

И нигде на земле нету силы такой,

Чтобы нашу страну победила:

С нами Сталин родной, и железной рукой

Нас к победе ведет Ворошилов!

На земле, в небесах и на море…

Уже не один голос, целый хор восклицает:

— В трусах!

Наш напев и могуч и суров.

Если завтра война, если завтра в поход,

Будь сегодня к походу готов…

— Без трусов! — подхватывает зал.

Показ фильма далее уже не прерывали, показали до конца, несмотря на неуместные шум и хохот в зале.

На следующий день об этом знал уже весь город. И пока в летнем кинотеатре продолжалась демонстрация этого фильма, песня звучала в совместном исполнении экрана и зала.

Шла гражданская война в Испании. Всеобщие симпатии были на стороне испанских республиканцев. Газеты пестрели звучными названиями испанских городов: Мадрид и Теруэль, Валенсия и Толедо, Гвадалахара и Сарагоса; именами деятелей республики: Ларго Кабальеро, генерал Миаха, Долорес Ибаррури… Лозунг «No pasaran!» звучал как бы на родном языке. Вошли в моду пилотки, подобные тем, что носили солдаты Испанской республики.

На карте Испании, вырезанной из какого-то журнала, я отмечал линию обороны республиканцев. Вначале проходящая через окраины Мадрида, она откатилась южнее. Победа республиканцев, поддерживаемых отрядами добровольцев из многих стран, казалась близкой. Но затем территория республики стала неумолимо сокращаться, вскоре она оказалась разрезанной на две части: Германия и Италия открыто вступили в конфликт на стороне режима Франко.

После принятия Лигой Наций резолюции «О невмешательстве в дела Испании» были отозваны отряды добровольцев со всего мира, сражавшиеся в рядах республиканцев, однако Италия и Германия этой резолюции не подчинились. В результате республика потерпела поражение, и в Испании на много лет утвердилась диктатура генерала Франко. Тысячи эмигрантов прибыли в СССР, появились детские дома для детей республиканцев, погибших в гражданской войне.

Испанцы пережили в СССР Великую Отечественную войну, в которой принимали активное участие. Только в конце 60-х годов они смогли вернуться на родину благодаря амнистии, объявленной Франко.

После кровопролитных конфликтов на озере Хасан и у реки Халхин-Гол отношения с Японией, к тому времени оккупировавшей Маньчжурию, были уже на грани войны.

Победы над японцами в этих конфликтах трактовались как свидетельство явного превосходства нашего оружия, военного искусства и психологического превосходства наших бойцов — защитников родины над солдатами армий агрессоров, а также как свидетельство готовности к победе над потенциальным врагом, под которым весьма прозрачно подразумевалась нацистская Германия.

Неизбежность предстоящей войны с Германией и ее союзниками — Италией и Японией — осознавалась всеми. Гитлеровская Германия и ее союзники действовали все более агрессивно. Международное сообщество в лице Лиги Наций демонстрировало свою беспомощность в попытках остановить агрессоров с помощью осуждающих резолюций.

Широкий отклик в обществе вызвал чехословацкий, кризис. Самоотверженная борьба президента Бенеша со все более ужесточавшимися требованиями Гитлера находила вполне искреннее сочувствие.

Как мне помнится (хотя не исключаю, что на самом деле было иначе), между СССР и Францией существовал договор о взаимопомощи, такой же договор имела с Францией и Чехословакия. Выходило, что, если, в случае нападения Германии на Чехословакию, Франция вступит в войну на ее стороне, СССР будет действовать в союзе с Францией против Германии. Говорили, что СССР готов был к этому и согласовывал с Польшей возможность пропуска своих войск через ее территорию, так как общей границы с Чехословакией у нас не было. И якобы Польша отказала в этом. Но необходимость в таких действиях уже миновала, так как последовало общеизвестное Мюнхенское соглашение, которым Англия и Франция предоставили Гитлеру свободу действий в отношении Чехословакии. В газетах появились карикатуры Бориса Ефимова и Кукрыниксов на Чемберлена и Даладье, пресмыкающихся перед Гитлером.

Сначала была захвачена Судетская область Чехии, затем оккупирована вся страна, превращенная в протекторат Чехия и Моравия и марионеточное государство Словакию. Италия и Япония, образовавшие с Германией Антикоминтерновский пакт и военно-политический союз ось Рим — Берлин — Токио, также доказывали на деле свою агрессивность: Италия захватила Абиссинию и претендовала на захват Албании. Япония, создав марионеточную империю Маньчжоу-Го, постепенно расширяла свои владения в Китае.

В стране проходили собрания и митинги, на которых осуждалась агрессивная политика фашистской Германии и стран оси при попустительстве им стран англо-французского блока. На экранах шли фильмы, рассказывающие о зверствах фашизма. Почему-то особенно запомнился мне фильм «Профессор Мамлок», рассказывавший о преследовании евреев и пропаганде расового превосходства германской нации над «неарийскими», к числу которых якобы причислены и славянские народы.

Неизбежность предстоящей большой войны становилась все более очевидной. Один из лучших довоенных кинофильмов «Три танкиста» уже открытым текстом говорил о войне с Японией: «И летели навзничь самураи под напором стали и огня».

И вдруг, совершенно неожиданно и необъяснимо, вызвав всеобщее недоумение, появилось сообщение о переговорах с Германией о заключении Пакта о ненападении. Отныне Германия объявлялась дружественной державой, а Англия и Франция — колониальные империалистические государства — врагами Германии, вынашивающими агрессивные устремления в отношении СССР.

Мне запомнилась статья в одном из журналов, иллюстрированная картами, в которой подробно рассказывалось о формировании на территории Сирии, Ирака и Палестины мощной военной группировки под командованием французского генерала Вейгана, нацеленной на советское Закавказье.

Газеты и журналы за один день резко изменили тон: Германию уже не называли фашистской и вражеской страной.

В журнале «Техника — молодежи» печаталась с продолжениями приключенческая фантастическая повесть, в которой действовали немецко-фашистские агенты и диверсанты, а мужественные молодые советские патриоты, рискуя жизнью, вступали с ними в противоборство. А в следующем номере, в очередном продолжении повести, немецко-фашистские агенты вдруг превратились в агентов врагов Германии, действовавших с целью подорвать дружбу советского и германского народов.

Я, как и все мои сверстники, был убежден в том, что Красная армия, в свое время устоявшая перед интервенцией четырнадцати государств, руководимая командирами, имеющими опыт Гражданской войны, вооруженная современной военной техникой, способна устоять и перед агрессией Германии и Японии. Произошедший вдруг поворот на 180 градусов, когда только что считавшиеся злейшими врагами и агрессорами превратились в друзей и миролюбцев, показался и мне неожиданным и совершенно неоправданным.

На этом фоне хотелось бы упомянуть об отношении к армии. Возможно, так было в моем круге общения, но мне казалось, что армию в народе любили. Служба в армии представлялась действительно почетной, и, когда наступал срок очередного призыва, призывники шли на призывные пункты если и не очень охотно, то все же без неприязни. Может быть, я ошибаюсь, но мне казалось, что объяснялось это следующим.

Основную массу призывников составляли крестьяне, уровень образования был крайне низок, в лучшем случае 3–4 класса сельской школы или курсы ликбеза. В армии они действительно многое познавали, многому обучались. Возвращавшиеся из армии, одетые в новенькую форму, обладавшие приобретенной «выправкой», они сразу же резко выделялись на фоне своих земляков и вызывали у будущих призывников желание быть на них похожими. Ну а уж успех у прекрасного пола им был обеспечен.

Иной, чем сейчас, была общая атмосфера в армии.

Отношения между командирами и рядовыми были более демократичными и уважительными.

Несмотря на обычные трудности воинской службы, армия в те годы оказывала большое воспитательное воздействие. Даже в первые годы войны среди массы мобилизованных всегда можно было узнать тех, кто начал свою службу еще в мирное время.

Тем временем приближалось время окончания семилетки. Понимание необходимости скорейшего освобождения от положения иждивенца в семье Файкиных не оставляло мне выбора пути продолжения учебы: наиболее приемлемым вариантом, который поддерживали и Файкины, был техникум.

Весной 1939 года я получил аттестат об окончании семилетки неполной средней школы (школы второй ступени по терминологии тех лет) и подал заявление в Ростовский индустриальный техникум. Мне хотелось поступить на химическое отделение (в школе я полюбил химию), но, обнаружив, что на это отделение поступают только девицы, передумал, попросил перевести меня на отделение ОМР, полное название: «Холодная обработка металлов резанием и давлением».

Мой друг Олег Шиманович поступил в артиллерийскую спецшколу, учебное заведение, только что организованное в Ростове. Такие специальные школы (с артиллерийским и авиационным уклоном) в 1939 году были созданы во многих городах.

Довольно импозантная военная форма, воинская дисциплина, очень хорошо оборудованные учебные классы, специально подобранные лучшие учителя, введение в учебную программу расширенного курса математики и основ артиллерийского дела — все это сделало очень престижным поступление в спецшколу. Я несколько раз по приглашению Олега побывал в ней на вечерах встреч, видел экспонаты — артиллерийские орудия, панорамы местности, различные приборы управления огнем.

Несмотря на то что мы с Олегом оказались в разных учебных заведениях, наши дружеские отношения и встречи продолжались. Он был абсолютно не подвержен оглупляющему воздействию средств массовой информации, на все события внешней политики и внутренней жизни страны имел свое собственное мнение, и, к моему удивлению и некоторой зависти, его прогнозы всегда оправдывались. Наша дружба была взаимно полезной. Он знал, что может высказывать мне все свои идеи без опасности быть преданным (в те годы в каждом собеседнике виделся потенциальный стукач, или сексот, как говорили в Ростове) и спокойно обсуждал их. Я же под влиянием наших бесед пересмотрел многие свои взгляды на недавнюю историю нашей страны и на действительную цену советской демократии. Он впервые высказал мнение о том, что чистка в армии привела к ее трагическому ослаблению накануне большой войны.

Итак, с 1 сентября 1939 года, с началом учебы в техникуме, в моей жизни наступил новый период.

Ростовский индустриальный техникум — РИТ — старейшее на Дону специализированное учебное заведение, созданное «по высочайшему повелению» в 1900 году, сохраняло многие традиции прежних времен. Благодаря организации учебного процесса по принципам, принятым в вузах, основанным на самостоятельности учащихся и доверии к ним, в учебных группах формировался совершенно иной, чем в школе, психологический климат: более дружественный, товарищеский. В группе, помимо тех, кто, как и я, поступил в техникум после окончания семилетки, было много, около половины, учащихся, пришедших после нескольких лет, проведенных на производстве, живущих самостоятельно от родственников в общежитии. Как на предприятиях, в техникуме существовали выборный профком, активно участвовавший в управлении и решении вопросов, связанных с выделением стипендии, мест в общежитии, касса взаимопомощи, где можно было «подзанять» до стипендии. Отношение преподавателей к студентам (так назывались учащиеся техникума) было уважительным независимо от возраста (обращение только на «вы»). Естественно, никаких дневников, в которых требовались подписи родителей, не существовало.

Техникум обладал прекрасной учебно-производственной базой — мастерскими, в состав которых входили механические цеха с токарными, фрезерными, строгальными, револьверными станками, кузнечно-прессовый цех с горнами и паровым механическим молотом, литейка с вагранкой и формовочным цехом, сварочный цех.

Несколько отступив от повествования, расскажу любопытную деталь.

На улице Красноармейской, напротив входа в техникум, находился бульвар, на котором расположился цирк шапито. В нем наши старшекурсники подрабатывали в качестве уборщиков по уходу за животными. Выступала в цирке конноспортивная группа под руководством артиста, называвшего себя Султанбек Туганов.

Я «по блату» иногда посещал цирк, и мне запомнились выступления конников. В 1941 году эта конная группа в полном составе была зачислена в кавалерийскую группу полковника Доватора, Туганов стал командиром эскадрона. В дальнейшем, после образования 2-го гвардейского кавалерийского корпуса, на базе коллектива цирковых артистов образовался ансамбль песни и пляски, существовавший до конца войны. В составе ансамбля выступала Л. A. Русланова. При штабе корпуса артисты ансамбля выполняли «по совместительству» обязанности комендантского эскадрона.

Однако возвращаюсь к прерванному повествованию.

В техникуме уже с первого курса начиналась учебная практика, навыки которой сохранились у меня на много лет.

И если прежде в школу я ходил по необходимости, то в техникум — с удовольствием.

С благодарностью вспоминаю преподавателя черчения и начертательной геометрии. Благодаря его требовательности и дотошности (он особое внимание уделял, казалось бы, незначительным мелочам — как подбирать и затачивать карандаши, какие покупать линейки и угольники, как выбирать и как располагать на столе ватман, как очищать чертеж от графитной пыли и т. п.) я научился чертить и читать чертежи, что также в дальнейшем сослужило мне важную службу.

Получая небольшую стипендию (37 рублей), я, отдавая ее тете, все же «отстегивал» 1–2 рубля: наконец-то я получил возможность, встречаясь с девушкой, хотя бы изредка угостить ее мороженым или пригласить в кино.

На втором курсе я стал подрабатывать, получая заказы в учебной части техникума на вычерчивание иллюстрационных схем и плакатов. Это позволило мне, отдавая заработок тете, также утаивать некоторую часть на карманные расходы.

В 1975 году я приезжал в Ростов, чтобы принять участие в праздновании 75-летия техникума, который к тому времени превратился в радиотехникум. Однако руководство техникума сохранило преемственность учебного учреждения, и на выставке, посвященной его истории, были представлены все исторические этапы его существования. Здание техникума было частично разрушено во время войны, учебно-производственные мастерские отсутствовали. Но центральная часть здания со знакомыми мне аудиториями, сохранившими свой первоначальный вид, осталась такой, какой была во времена моей учебы. Из числа преподавателей техникума я встретил только двоих, но некоторые из числа бывших технических работников — женщины, работавшие при мне в столовой, в мастерских, уборщицы — продолжали еще трудиться. К сожалению, состояние здоровья не позволило мне приехать в Ростов, чтобы участвовать в его 100-летнем юбилее.

Годы учебы в техникуме, пребывание в коллективе его учащихся и преподавателей, с которыми пришлось пройти многие испытания первых двух лет войны, оставили глубокий след в моей памяти и судьбе.

В первый же день занятий на второй паре учебных часов преподаватель сообщил нам о том, что только что было передано по радио срочное сообщение: Германия напала на Польшу, а Англия и Франция объявили войну Германии. Это значит, что началась большая война. Мы в то время не могли себе представить, насколько БОЛЬШОЙ она окажется.

Нападение на Польшу не было неожиданным. Угрозы Польше со стороны Германии звучали уже давно. Газеты сообщали о концентрации германских войск вблизи польской границы, в Данциге, имевшем статус «вольного» демилитаризованного города, во множестве появились немецкие туристы, внешний вид которых не оставлял сомнений в том, что это — переодетые в штатское военнослужащие вермахта. В памяти сохранились фамилии польских деятелей: Бека — министра иностранных дел, «мотавшегося» между Варшавой, Лондоном и Парижем в попытках найти защиту против усиливавшегося с каждым днем давления Германии, Рыдз-Смиглы — военного министра.

Далее время и события понеслись с невиданной скоростью. Не ожидая окончательного разгрома Польши, которая не могла противостоять мощи Германии, наши войска вступили на ее территорию под лозунгом присоединения западных областей Украины и Белоруссии и освобождения от капиталистического рабства их народов.

К этому времени я, в значительной степени под влиянием моего друга Олега, в каждом официальном сообщении пытался найти скрытый смысл. И здесь мне представилось, что в действительности оккупация восточной части Польши диктовалась необходимостью отодвинуть линию соприкосновения с Германией от наших границ в преддверии неизбежного будущего столкновения.

Что на самом деле происходило на присоединенных западных территориях, было не известно, приезжавшие оттуда военные хранили молчание, говорили, что рассказывать подробности им строжайше запрещено. Газеты же вещали о многочисленных проявлениях радости по поводу воссоединения с советскими свободными республиками и освобождения от власти польских панов и капиталистов.

Иногда военные переодевались в штатское и, прогуливаясь по городу, поражали воображение ростовчан своим непривычным видом: длиннополые светлые пиджаки свободного покроя, штаны до колен, гетры, башмаки на толстой подошве, на голове — береты или шляпы с пером…

По радио и на концертных эстрадах зазвучала мелодичная песня-вальс «Ждем вас во Львове». Всего текста не запомнил: «Полки соловьев вам кантату споют, просим во Львов…» И далее весьма многозначительно: «Во Львове ремонт капитальный идет, шьют девушки новые платья…»

Незаметно прошло сообщение о том, что наши войска, не встретив сопротивления, вернули Бессарабию, до того считавшуюся спорной территорией, незаконно оккупированной Румынией еще в ходе Гражданской войны.

Вскоре «в соответствии с волей народов Эстонии, Латвии и Литвы» эти страны стали союзными республиками СССР. Эти события запомнились мне благодаря весьма любопытным сообщениям радио и газет. Не гарантируя безусловную точность изложения этих событий, привожу сохранившееся в памяти.

Началось с ультиматумов, предъявленных правительствам этих стран, в которых под предлогом проникновения многочисленных агентов западных стран, проводящих враждебную СССР деятельность, высказывалось требование о допущении советских войск на специальные военные базы. Обращало на себя внимание, что эти ультиматумы были предъявлены одновременно и написаны в совершенно одинаковых выражениях, как будто «под копирку». Также одновременно в этих странах прошли многолюдные митинги трудящихся, на которых были приняты резолюции, требовавшие добровольного присоединения к СССР. И эти резолюции были как копии, повторявшие один и тот же текст. Далее оставалось лишь пойти навстречу требованиям трудящихся стран Прибалтики, что и произошло, также одновременно.

Хотя официально ничего не было заявлено, всем казалось очевидным, что эти действия с нашей стороны были предприняты с ведома и по согласованию с Германией в соответствии с состоявшимся тайным соглашением. Естественно, вслух говорить об этом было не принято.

Начало войны с Финляндией не было неожиданностью. Задолго до этого газеты писали о фашистской и антисоветской политике ее руководства, о связях с фашистской Германией. Граница, проходившая лишь в 40 километрах от Ленинграда, якобы представляла серьезную угрозу безопасности городу — колыбели революции. Тем более что постоянные провокации со стороны «белофиннов» требовали решительных действий. И в ответ на якобы артиллерийский обстрел наших пограничных укреплений, как сообщалось в газетах, войска Ленинградского военного округа вступили на территорию Финляндии.

После недавно победоносно завершившихся конфликтов с могущественной державой — Японией — победа в войне с маленькой Финляндией (всего 4 миллиона населения), при огромном количественном, качественном и моральном превосходстве Красной армии, победа ожидалась если не через неделю, то по крайней мере через месяц. Но сообщения с фронта вызывали тревогу. Оказалось, что Карельский перешеек превращен в мощную линию укреплений — линию Маннергейма, — состоящую из системы дотов, минных полей, проволочных ограждений. Железобетонные доты были связаны системой подземных переходов и складов и оказались устойчивыми против артиллерийского обстрела и бомбардировок с воздуха. Красная армия вынуждена более преодолевать эти укрепления, что вызывало большие потери сил и времени. Говорилось, что строительство укреплений линии Маннергейма осуществлялось с помощью и при участии Германии, Англии и Франции.

Эти сообщения посеяли сомнения в непобедимости и могуществе Красной армии. Обсуждая с Олегом сводки с финского фронта, мы не могли найти объяснения тому, что маленькая Финляндия успешно противостоит огромной стране, обладающей лучшей в мире армией и самым совершенным вооружением. Олег высказывал недоумение, почему об этой системе укреплений узнали, только натолкнувшись на нее в боевых условиях, и почему нужно штурмовать ее «в лоб», если существовала незащищенная тысячекилометровая сухопутная и морская граница. В газетах военные действия назывались операциями Ленинградского военного округа, в то время как военные госпитали были переполнены ранеными и обмороженными настолько, что даже в Ростове под госпитали были заняты гостиницы. То же было в других городах. О действительных потерях наших войск не сообщалось.

Перемирие было заключено лишь в феврале 1940 года. Запомнилось сообщение о том, что уже после подписания перемирия и опубликования условий завершения войны, которыми было предусмотрено окончание военных действий в 12 часов следующего дня, накануне наши войска штурмом взяли город Выборг. Непонятно, зачем нужно было штурмовать с неизбежным кровопролитием город, который по условиям перемирия передавался Советскому Союзу.

Итоги финской войны «протрезвили» и высшее руководство страны. Вместо «первого маршала» Ворошилова наркомом обороны стал Тимошенко. Его нововведения сразу стали заметны даже нам, обывателям. На улицах военные при встречах стали отдавать честь, прикладывая руку к козырьку фуражки, говорили, что в армии резко усилилась военно-спортивная подготовка. Олег, ходивший в форме артиллерийской спецшколы, заработал несколько нарядов вне очереди, по рассеянности пропустив, не отдав чести, проходившего мимо командира.

В двух кварталах от нашего дома находился (он и сейчас помещается там) штаб СКВО — Северо-Кавказского военного округа.

Каждое утро мимо нашего дома следовали строем военные чиновники этого ведомства и на улице Шаумяна (так она тогда называлась) занимались вольными упражнениями и строевой подготовкой. Я выходил на балкон и с интересом наблюдал, как толстопузые майоры и полковники шагали по команде молодого инструктора-лейтенанта. Естественно, нововведения не ограничивались только строевой и спортивной подготовкой. Говорили, что подверглись пересмотру все военные уставы, началось перевооружение войск.

Война в Европе тем временем продолжалась. В газетах печатались сообщения о позиционных боях на противостоящих друг другу линии Мажино и линии Зигфрида. В основном в сообщениях говорилось о «поисках патрулей» и артиллерийских дуэлях. Основные военные события происходили на море, где германские подводные лодки безжалостно топили английские и французские транспорты, торговые суда и пассажирские корабли (газеты сообщали о потерях, выражавшихся в сотнях и тысячах «регистровых брутто-тонн»). Немецкая авиация совершала налеты на Британские острова. Сообщалось о готовившемся морском десанте на побережье Англии.

Этот период впоследствии назвали «странной войной». Тогда мне казалось, что немцы не решатся на войну на два фронта и нам в ближайшие годы не угрожает их агрессия. Теперь, спустя 70 лет, я отдаю должное прозорливости моего тогдашнего друга Олега: он постоянно спорил со мной, утверждая, что не ранее чем через год-два война с Германией, разрушительная и кровопролитная, станет неизбежной.