Из радистов штадива-4 в телефонисты 11-го гвардейского кавалерийского полка

Из радистов штадива-4 в телефонисты 11-го гвардейского кавалерийского полка

На краю большой поляны в глухом сосновом лесу, недалеко от расположения эскадрона связи дивизии, стоял наш газик с рацией. Я, освободившись от ночного дежурства и успев немного поспать, вышел из машины с полотенцем и котелком воды, чтобы умыться. В это время на той же поляне проходило распределение прибывших в дивизию с пополнением связистов. Помощник начальника штаба дивизии по связи, хорошо знакомый мне рыжий майор Добровольский, часто бывавший на нашей рации, держа в руках список, выкликал фамилии и объявлял вызванному, куда он направлен.

Прислушиваясь вполуха к происходящему на поляне, я вдруг услышал, что выкликают мою фамилию. Наскоро подпоясавшись, подошел. Добровольский, с нескрываемым удивлением увидев меня, прочел, что я направлен во взвод связи 11-го кавалерийского полка. Представитель оттуда — связной солдат из штаба полка — меня ждет.

Сколь бы неожиданным ни было это явление, я мгновенно сообразил, что оно явно заранее спланировано Сковородко. Я с некоторых пор стал замечать явную его ко мне неприязнь, особенно обострившуюся после двух эпизодов, ранее рассказанных: нарушение мною его запрета отвечать на радиовызовы и инцидент с его приятелем капитаном — заместителем начальника штаба по комсомольской работе, развлекавшимся на рации с двумя девушками — машинистками штаба, выставленного мною из помещения и пообещавшего «припомнить» мне это.

Сообразив, что в составе прибывшего пополнения Сковородко, вероятно, нашел мне замену, я, затаив обиду, наскоро собрал свое нехитрое солдатское имущество — шинель, вещмешок, карабин (к сожалению, давно не чищенный), лопатку, котелок, противогаз — и, никому из экипажа рации ничего не сказав, в сопровождении связного отправился в штаб полка. Впрочем, и прощаться-то было не с кем: кроме радиста-сменщика, сидевшего за пультом, на месте никого из экипажа не было. Подозреваю, что они, зная о том, что должно случиться, предпочли избежать неприятной сцены с неизбежным выяснением отношений.

Много лет спустя, встретившись со служившими вместе со мной в одном взводе старшим сержантом командиром расчета Пашей Орзуловым, командиром рации 5-ТК старшим сержантом Александром Ушаковым-Убогим и командиром радиовзвода лейтенантом Березиным (по переписке: он был болен и приехать в Москву не мог), я убедился в правильности своего предположения. Александр Данилович Ушаков-Убогий вспомнил, что после моего ухода на РСБ-Ф работал радист первого класса.

Мне очень хотелось повстречаться со Сковородко после войны и услышать из первых уст его объяснение по поводу, на мой взгляд, непорядочного поступка. Ведь он вполне мог мне заранее объяснить свое намерение взять на мое место более квалифицированного радиста, и это было бы мною понято. Однако в списке ветеранов корпуса, составленном первым его председателем подполковником А. Д. Тарасенко в Армавире (его копия у меня есть), Сковородко не значится. По словам Н. А. Березина, он, по слухам, учительствовал где-то в Могилевской области.

Неподалеку, километрах в трех от штаба дивизии, мы с моим провожатым оказались уже вблизи передовой, где, несмотря на затишье, потрескивали пулеметные очереди, изредка с завыванием падали мины.

— Вон тот лесок, — сказал мой спутник, — у противника.

Пришли к расположению штаба полка. Представился командиру взвода связи, лейтенанту, фамилию его не запомнил. Отделение радистов: всего двое — командир, сержант, казавшийся мне тогда пожилым, хотя ему было что-то около 30 лет, и я. Радиостанция одна — РБМ (радиостанция батальонная модернизированная), но к ней нет запасных батарей, а имевшиеся уже истощились.

— Пока привезут батареи, будешь в распоряжении сержанта, — сказал лейтенант.

Так началась моя новая служба во взводе связи полка.

Близость к переднему краю здесь ощущалась значительнее, чем при штабе дивизии: неутихающая «музыка» фронта — канонада, оружейная и пулеметная стрельба, грохот разрывов мин и артиллерийских снарядов, часто достигавших расположения штаба.

Быть в распоряжении старшины мне пришлось лишь несколько дней, выполняя в основном караульную службу и изнурительные работы по сооружению блиндажей для штаба полка при передислокациях. И лишь один из этих дней запомнился надолго, потому что тогда я впервые по-настоящему «понюхал пороха». Вообще-то не впервые: мне уже приходилось побывать под артиллерийским обстрелом во время первой оккупации Ростова и при штабе дивизии, но непосредственно на переднем крае фронта бывать не пришлось.

В это время эскадроны полка вели затяжные бои, преодолевая упорную оборону противника. Местность была открытая, поэтому в течение дня доставить на передовую боеприпасы и питание старшине хозяйственного взвода не удавалось: все подходы жестоко простреливались минометным и артиллерийским огнем, а ходы сообщения не были вырыты. С наступлением темноты удалось подвезти все необходимое поближе, настолько, насколько позволяли осветительные ракеты, непрерывно взлетавшие из немецких траншей. Мне и писарю штаба полка поручили доставить на передовую питание.

В небольшой расщелине, загороженной со стороны передовой редкими кустами, стояли две распряженные повозки. Стреноженные кони паслись на поляне с полкилометра от них.

Я нацепил на плечи термос, наполненный супом или кашей (он на ремнях, с завинчивающейся крышкой), писарь взял бачок с водкой («наркомовские») и мешок с сухарями, и мы отправились в путь. Нужно было проползти или пробежать метров триста — четыреста. Как только гасла ракета, мы вскакивали и бежали, пока не взлетит следующая. Взлетала ракета — мы плюхались куда попало, прижимаясь к земле.

Ближе к передовой нас уже стали доставать трассы пулеметных очередей, прорезавшие темноту лентами трассирующих пуль. Здесь мы двигались уже не перебежками, а ползли, все также прижимаясь к земле, заранее присматривая при свете ракеты кустик, малейший холмик, бугорок или воронку, где можно было бы укрыться.

Доставал и минометный обстрел, он не прекращался, и мины приближавшиеся с воем, рвались вблизи. Разлетавшиеся осколки с противным скрежетом, казалось, проносятся рядом с головой. Я еще не умел различать по звуку направление полета мины, и шлепался на землю при каждой, удивляясь смелости моего спутника, не обращавшего внимания на некоторые из них.

Часто на нашем пути встречались трупы, а навстречу ползли в тыл раненые, многие стонали от боли.

Уже когда оставалось проползти метров пятьдесят и я предвкушал прелесть спасительно безопасного окопа, вдруг почувствовал, что на моей спине промокла шинель от чего-то теплого. Сверкнула мысль: ранен!

Пошевелил плечами, помахал руками — вроде ничего не болит.

Доползли до траншеи, вырытой лишь чуть выше пояса, дальше копать нельзя — вода. На дне траншеи лежат солдаты. Многие спят; не обращая внимания на падающие мины. Лежат тяжелораненые, наспех перевязанные промокшими от крови бинтами, их по одному перетаскивают в тыл санитары.

Снял с плеч термос: оказалось, пробит осколком, часть жидкости от рисовой каши с мясом вылилась мне на спину.

Писарь стал разливать водку (налил и мне для храбрости), а я, достав из голенища свою самодельную ковровскую ложку, приступил, помогая ею, к раздаче каши, наклонив термос и выгребая ее «через край». Каши хватило всем: после «жаркого» дня, в течение которого, рассказали бойцы, были две неудачные попытки захвата немецких позиций, осталось мало уцелевших.

Немцы, опасаясь ночной вылазки и стремясь помешать подходу подкреплений, без конца обстреливали из минометов наши траншеи. Мины ложились рядом. Иногда попадали и в ближайший окоп, после чего раздавались стоны и крики раненых, их число все время увеличивалось. Сколько при этом было убитых, неизвестно, убитые молчат.

Продукты доставлены, можно собираться обратно, но вылезать из окопа и вновь ползти по открытой простреливаемой поляне было еще страшнее, чем оставаться под беспрерывно завывающими минами. Однако близился рассвет.

Вытащив на бруствер и уложив на плащ-палатку и шинель одного из тяжелораненых, мы тронулись в обратный путь. Было еще страшнее, чем раньше, к тому же стонущего раненого было не только тяжело тащить, волоча по земле, но выбирать более скрытные места по пути было невозможно. Казалось, не будет конца пути. Наконец, свет от ракет стал менее ярким, реже стали доставать нас мины, только пулеметные трассы по-прежнему иногда рассекали темноту.

Вот и кучка кустарника и овражек, за которым должна быть повозка.

Раненый замолчал, может быть, потерял сознание. Повозку пришлось еще подождать под редкими разрывами мин.

Вернувшись в расположение взвода связи, я долго не мог унять нервную дрожь. Улегшись спать рядом со спящими вповалку товарищами, я вновь, минута за минутой, пережил все происшедшее только что, и мне было еще страшнее, чем тогда, когда все это происходило наяву.

С рассветом завыли залпы «Катюш» по расположению немецкой обороны, пронеслись звенья Илов — штурмовиков, изрядно ее проутюживших, после чего поднятые в атаку поредевшие эскадроны захватили наконец позиции противника. Это следовало из полученной команды на подготовку к передислокации.

В дальнейшем были еще более страшные и опасные, по-настоящему боевые эпизоды, но этот, первый, наиболее отчетливо застрял в моей памяти. Хотя с тех пор миновало около 70 лет, он столь же явственно, как и тогда, помнится мне до деталей.

Перевалило за вторую половину ноября. Ночами изрядно подмораживало, днем беспрерывно моросил холодный дождь, одежда промокала насквозь.

Произошла очередная «смена белья» — так называлась передача наших позиций подошедшим на смену стрелковым частям. Двинулись куда-то вдоль фронта. В полковом взводе связи коней на всех не хватало, ехали верхом поочередно. Пешие шли, держась руками за борта груженных имуществом двух двуконных повозок. На привале днем жгли костры, перед ночным привалом выкапывали прямоугольный ров глубиной в полтора штыка, на всей его площади жгли костер. Через некоторое время костер разбрасывали и на дно рва настилали сосновый лапник, укладывались на него вповалку, закутавшись в шинели и накрывшись плащ-палатками. Нагревшаяся от костра земля, накрытая телами и плащ-палатками, долго, почти до подъема, сохраняла тепло. Но поспать ночью удавалось далеко не всегда.

Однажды, помню, мы шли с короткими перерывами четыре дня. И люди и кони засыпали на ходу. Нередко верховые во сне падали с коней, часто, когда колонна поворачивала, многие продолжали идти вперед, пребывая во сне. Засыпал и я на ходу, держась руками за повозку, а когда не спал, все равно находился в состоянии какой-то полудремы, в которой сон переплетался с действительностью.

Идти было очень тяжело: дорога покрыта замерзшими следами людей и коней. В темноте наступаешь на ребро замерзшего следа, нога подвертывается. Преодолевая боль, идешь дальше, стараясь держать в постоянном напряжении сустав ступни.

Во время ночных привалов нужно было налаживать телефонную связь между штабом полка и эскадронами и дежурить у телефонных аппаратов, прижав к уху прикрепленную резинкой телефонную трубку. После подъема, когда эскадроны уже тронутся в путь, нужно сматывать связь и догонять их. Когда во время движения передавалась команда командирам эскадронов собраться у штаба полка для проведения рекогносцировки, мы уже знали, что предстоит выход на передовую.

Эскадроны, сдав коней коноводам, уходили на передний край, сменяя занимавшие его стрелковые части, а мы — свободные от дежурства телефонисты и радисты без раций — занимались саперным делом: рыли блиндажи для штаба, командного и наблюдательного пунктов (КП и НП).

Телефонисты, обеспечивающие связь КП и НП с эскадронами, очень быстро выбывают из строя. Они не штурмуют позиции противника, как бойцы сабельных эскадронов, не ходят в разведку и не несут вахты в передовом охранении, что почти всегда равносильно гибели. Но в то время, когда остальные бойцы прижимаются к земле во время шквальных минометных или артиллерийских обстрелов и бомбежек, как назло, рвется связь: кабель перебит снарядом или танки намотали его на гусеницы.

Командиру эскадрона в таком случае связь жизненно необходима, вот и приходится по его требованию лезть в самое пекло, искать место разрыва, таща на себе катушку с кабелем. Из таких выходов часто уже не возвращаются.

Настало время заменить выбывших телефонистов, и я отправился на передний край.

На этот раз на передовой было затишье, изредка раздавались короткие пулеметные очереди, минометы молчали. Я без опаски, даже не пригибаясь, дошел до хода сообщения, вырытого в полный профиль.

Место телефониста — рядом с командиром эскадрона. Я занял окопчик, вырытый моим предшественником, отправленным в тыл из-за ранения, и подключился к связи.

В пределах полка все его подразделения (штаб, НП, эскадроны, полковая батарея и другие) связаны общей телефонной сетью. Все переговоры командиров и команды, поступающие от КП (командный пункт), слышны в телефонной трубке. Поэтому телефонист — самый осведомленный о происходящем в бою, не исключая командира эскадрона, которому передается трубка, только когда ему нужна связь со штабом или когда его вызывают вышестоящие начальники.

Слушая эти переговоры, я поневоле отвлекался от происходящего рядом и меньше реагировал на постоянный обстрел. При смене позиций тащил провод, вытягивая его из катушки, к новому расположению комэска, отрывал окопчик, устанавливал телефон и сообщал на НП (наблюдательный пункт полка), что связь установлена.

Постепенно я втянулся и шел на передний край почти как на работу. Наиболее опасными для жизни, конечно, были выходы на восстановление разорванной связи. Но и они отходили на второй план под влиянием нечеловеческой усталости и постоянного недосыпания.

Все то время, когда я оказывался в наиболее опасных ситуациях, меня почему-то не оставляло убеждение, что смерть меня минует и я переживу войну. И действительно, я столько раз чудом оставался цел, что, казалось, меня опекает некий ангел-хранитель. Началось с чудесного освобождения Ростова — первого крупного города, отбитого у врага с начала войны, и разгрома захватившей его вражеской группировки. Это избавило меня от участи, постигшей оставшуюся в городе семью Файкиных.

Через некоторое время полы моей шинели оказались простреленными несколько раз, осколок рядом разорвавшегося снаряда порвал хлястик шинели, прошил и шинель, и телогрейку, прорезал наполовину брючный ремень на спине. Чуточку пониже — и позвоночник. Известно, какие могли быть последствия.

Самое трудное было преодолеть инстинктивный страх и заставить себя вылезти из окопа на открытое место под минометный или артиллерийский обстрел и, взяв в руку телефонный кабель, отправиться вдоль него, отыскивая место разрыва. Далее, как казалось, приспособившись к складывающейся обстановке, ползешь, одолеваемый лишь одной мыслью — скорее бы найти обрыв. Карабин, надетый через плечо, сковывает движения, катушка с кабелем цепляется за кусты и обрывки колючей проволоки.

Вот наконец обрыв: конец кабеля — в руке. Теперь: где же другой конец? Редко удавалось обнаружить его неподалеку, если обрыв произошел из-за попадания мины или снаряда. Но если кабель порвали танки, поиски другого конца оборванной связи становятся смертельно опасной проблемой. Лежа, прижимаясь к земле при разрывах снарядов и вое приближающихся мин, ничего вокруг не разглядишь. Закрепив чем попало найденный конец, приподнимаешься, оглядывая местность. Если не удается разглядеть, приходится, подавляя страх, ползать, а то и вставать на ноги, чтобы обследовать ближайшую местность.

Найдя другой конец оборванной сети, зачищаешь его и конец кабеля, вытягиваемого из катушки, ножом. Оба конца перед местом сращивания связываешь узлом, зачищенные концы соединяешь и обматываешь изоляционной лентой. Затем ползешь обратно к оставленному месту разрыва и сращиваешь с надставленным концом линии связи.

Кажется, все. Можно ползти обратно к своему кажущемуся таким безопасным окопчику. Этот путь почему-то представляется еще более продолжительным и опасным: ничто не отвлекает от воя приближающихся мин, каждая из которых как будто предназначена тебе. Шорох артиллерийских снарядов не страшен, он слышен тогда, когда снаряд уже пролетел мимо или дальше.

Ползешь, отсчитывая метры, а в сознании растет тревога: а не было ли и других разрывов? Что, если приползу и окажется, что связи по-прежнему нет?

Тогда — вновь вылезать под огонь, искать другое место обрыва.

Бывает, что второй конец оборванной линии не от нашей линии связи, а оставшийся от ранее существовавших сетей…

В таком случае приходится вылезать второй раз, таща на себе еще и телефонный аппарат, чтобы на месте обрыва присоединиться к сети и убедиться в ее принадлежности.

За небольшое время моего пребывания в роли телефониста был случай, достойный упоминания.

Этот участок фронта несколько раз менял хозяев, переходя из рук в руки: то здесь сидели немцы, то мы.

Очередной раз порвана связь. Мой тогдашний напарник, пожилой татарин, к сожалению, не помню его фамилию, по имени, кажется, Талгат, пополз на поиск места обрыва. Найдя и устранив обрыв, он натолкнулся на немецкий кабель.

Надо добавить, что немецкий кабель был значительно лучше: красного цвета, в обмотке из какого-то похожего на современную синтетику материала. Поэтому его часто и охотно использовали, когда он попадался в руки, и наши телефонисты. Опасаясь нарушить чью-то связь, Талгат, не разрывая линии, зачистил от изоляции кусок кабеля, присоединил к нему конец из катушки и, разматывая ее, пришел к нашему окопу.

Присоединили телефон и услышали… немецкую речь!

Сидевший рядом командир взвода лейтенант Казбеков потребовал:

— А ну-ка, дай мне трубку.

Он слушал некоторое время, затем, дождавшись паузы, заорал в трубку:

— Эй, фриц! Пошел на!..

Послушав, протянул трубку мне. В ней звучала раздраженная тирада, в которой различались знакомые слова: «Иван, швайне, ферфлюхте хунд!»

О случившемся сообщили на НП полка. Оттуда пришел, скорее, приполз офицер разведотдела штаба. Приготовился слушать и записывать, но трубка замолчала.

— Вот черт! — сказал он. — Нужно было бы выслать туда к месту соединения разведчиков, могли бы захватить «языка».

Дни и ночи, проведенные на переднем крае в роли эскадронного телефониста, наполненные фронтовым бытом при ежеминутном ожидании казавшегося неизбежным конца, теперь, через много лет, вспоминаются как один непрерывный бесконечный день. Рассказывая об этом времени, я сознательно умалчиваю о страшных эпизодах гибели и мучений своих товарищей, случавшихся рядом. Мне трудно это объяснить читателям, но каждый такой случай, всплывающий в памяти, до сего дня вызывает во мне тяжело переживаемую нервную реакцию: ощущение того, что такое же ежесекундно ожидает тебя, не покидает меня и до сих пор.

Поэтому в дальнейшем я остановлюсь лишь на некоторых событиях, особенно запомнившихся.