Глава XVI. «Семь человек и я восьмая»

Глава XVI. «Семь человек и я восьмая»

Соня успешно справилась с девятыми родами. Она была снова здорова, а значит, и любима мужем. Он не раз говорил ей, что «муж любит жену здоровую». Уже позади остались пятнадцать совместно прожитых лет. Чего только не случалось с ней за эти годы! Приходилось часто общаться со своим безмолвным собеседником — дневником, вместе с Лёвочкой частенько «пачкать» руки чернилами во время переписывания его романов, постоянно рожать, а потом нянчить и учить детей, раздражаясь и крича на них из?за их лени и бестолковости, заливаться слезами, вновь уходить в мир мужниных творений, опять рожать, снова рисковать потерять кого?то из детей, спорить с мужем, хворать, шить, следить за огромным хозяйством… Многое из этого она научилась делать почти механически, как бы по инерции. Но еще больше делала благодаря преодолению своих бесчисленных «не хочу». Как бы то ни было, невзгоды и трудности не сломили ее, жажда жизни оказалась гораздо сильнее.

К этому времени Соня достигла вершины горы. Ее жизнь, как она считала, была тихой, порой даже слишком. Обычно Соня встречалась только со своими родными и, конечно, почти никуда не выезжала. За это время она срослась с мужем, была неотделима от него, всегда хотела поспеть за ним. Его интересы стали главными для нее. Когда Лёвочка снова брался за перо, обкладываясь горами книг, например о декабристах, Соня была этому рада до слез. Она очень любила трудиться с ним в четыре руки — он сочиняет, а она переписывает. Это стало золотой порой их совместной жизни, работа продвигалась успешно, почти без перебоев. В это время все дети знали, что мама и папа одинаково заняты романами, но порой им казалось, что мама работает больше отца.

После этого наступала жаркая пора заключения договоров с издателями, похожая на роковой поединок, который Лёвочка непременно выигрывал. Он умел торговаться, проявляя завидную решимость и волю. Ей было приятно, что ее муж — самый дорогостоящий писатель России, получающий самый высокий гонорар — 500 рублей за печатный лист. Благодаря таким гонорарам их огромной семье можно было жить безбедно. Лёвочке было уже под пятьдесят, а ей почти тридцать пять.

Но порой их размеренная и монотонная жизнь нарушалась житейской непредсказуемостью. Так, однажды Лёля катался на коньках по Большому пруду и угодил в огромную прорубь, которая была лишь слегка подернута льдом. К счастью, он ухватился за край проруби, и бабы, в двух шагах от него полоскавшие белье, успели вытащить мальчика оттуда и принесли его в заледеневшем полушубке домой. Охая и ахая, Соня растирала спиртом своего любимца с каштановыми кудрями. Или Таня как?то поскользнулась в доме на паркете и сломала ключицу. Пришлось в срочном порядке везти ее к хирургу Гаагу. А Сережу как?то ударил рассерженный гувернер месье Nief за то, что ребенок случайно его разбудил. Снова был нездоров самый маленький из детей, самый старший из?за своей рассеянности делал слишком много ошибок на экзаменах. Ей было так тяжело кормить и ухаживать, хотя бы даже за одним младенцем Андрюшей, который постоянно болел. Соня впала в отчаяние, из?за этого у нее стало «молоко еще хуже», и пришлось даже на время брать кормилицу, а тут заболел, как на грех, воспалением легких Сережа. Тем временем у Андрюши болезнь обострилась, появился жар, было сильное расстройство желудка. Бедняжка так страдал, что было слышно во всех комнатах, и Соня постоянно делала ему припарки на животик.

Ежедневное обучение детей, кройка и шитье, а затем проверка счетов, хозяйство, чтение, игра на фортепиано. Соня то присядет, отдохнет, то опять чем?нибудь займется. И так каждый день. В общем, скучная, «постылая», неинтересная жизнь. Муж жил теперь в ожидании своих «золотых» занятий, а она — «пустых радостей». Тем не менее Соня твердо знала, что ее мир разнообразнее, чем Лёвочкин с его «благочестивой тоской».

Итак, жизнь протекала в привычном русле. Все так же стряпал повар Николай, все так же подбрасывал на сковороде всеми любимые блинчики, Соня продолжала заказывать ему обеды, сама варила варенье и мариновала грибы, летом перекладывала зимнюю одежду табаком и пересыпала камфорой, чтобы моль не поела, укорачивала дочери платья, подавала гостям сыр и селедку, засыпала солью скатерть, если кто?то нечаянно проливал на нее вино, ставила елку на Рождество, звонила в пять часов в колокол, висевший на сломанном суку вяза, приглашая к обеду. Изо дня в день привычно подавали суп и котлеты, старшие дети готовились к гимназии и университету, купались в Воронке, ставили любительские спектакли. Были домашние беседы по — французски и по — английски, характерные женские разговоры о том, что дарить прислуге, как правильно составить меню и когда варенье считать готовым. В семье существовали очень прочные, незыблемые устои и традиции, Соня приучала к ним свою семью, прекрасно понимая, что весь груз забот и ответственности она возлагает на себя, а мужу и детям оставляет только одну приятность.

Она следила за тем, чтобы дети во время занятий не смотрели в окна, чтобы в комнатах «трещали» печи, чтобы истопник Семен вовремя приносил вязанки березовых дров и подбрасывал их в огонь, чтобы дети не забывали «lavez vos mains» (мыть руки. — Н. Н.) и правильно рассаживались за обеденным столом, ели не торопясь, тщательно прожевывая пищу, чтобы не одевались наспех и не ленились застегивать полушубки на все пуговицы, чтобы не забывали надевать шапки с наушниками, чтобы ходили кататься на коньках непременно с гувернером, чтобы не катались до тех пор, пока уши побелеют и папа начнет безжалостно растирать их.

Но жизненная стихия все же одерживала победу. Вроде бы все устоялось, например с гувернерами. Но оказалось, что только одна любимая всеми англичанка Ханна Терсей продержалась в Ясной Поляне семь лет. После нее кто только не перебывал в их доме! И краснощекая Дора, и Анни Philipps, становившаяся все противнее и противнее, и m?lle Gachet, выдумавшая гулять допоздна, и Emily Tabor, полнокровная, тихая, степенная, сметливая, добрая, но с грубоватыми манерами, и m?lle Rey в люстриновом фартуке, с вкрадчивым голосом, льстивыми речами и кошачьими манерами. Сначала Соне даже показалось, что из нее могла бы получиться прекрасная помощница. А месье Rey почти каждый день ходил на охоту, беря с собой пса Сноба, и возвращался домой всегда с дичью. Страстными любителями охоты оказались также г — н Кауфман и г — н Nief. Последний еще запомнился как «страстный гурман», любивший жарить белок и козюль (змей. — Н. Н.).

Порой Соне было всех их жаль, ведь они были вынуждены жить вдали от собственных семей, потому что эти бедные люди не были свободны, а должны были подчиняться чужой воле. К тому же жизнь в Ясной Поляне была очень скучной, без каких бы то ни было развлечений. Поэтому Соня старалась не допускать ссор и сплетен в их кругу, призывала их к корректному стилю поведения. Когда же до нее доходили слухи о том, что учителя то на ножах с гувернантками, то влюбляются в них, она безжалостно пресекала подобные двусмысленные отношения. Ее дети твердо знали, кто самый главный в доме. Конечно, мама. Она жила для семьи, для мужа, для детей. Казалось, она и не желала никакой иной жизни.

Тем не менее порой ей хотелось самых «пустых» радостей, которых не признавал муж, устававший даже от долгой болтовни Фета. Соня мечтала о том, чтобы у нее было много — много веселья. Еще недавно она спасалась в Лёвочкином зазеркалье, в котором ей было так интересно и весело. А теперь муж говорил, что у него в «голове пусто», он как будто бы стал «не от мира сего», часто сидел с отсутствующим взглядом, был мрачен, почти не разговаривал с ней, не замечал ее, перестал есть и спать, мучился головными болями, совсем ничего не делал, даже писем не писал. Съездив в Троице — Сергиеву лавру, продолжал думать до головных болей. Излечивался, наслаждаясь великой мудростью, вчитываясь в Екклесиаст и притчи Соломона. В мудрости он нашел для себя много печали.

Муж жил «одиноко и смирно». Она старалась больше молчать, ничего не советовать, помня, сколько раз ей за это от него доставалось, но прекрасно понимала, что ему надо бы поехать туда, где теплый климат, там он быстро от всего плохого и мучившего его излечился бы. Однажды за чаепитием он затеял длинный философский разговор о смысле жизни, в котором она все поняла по — своему. Поняла, что не стоит «думать до головных болей» ради того, чтобы доказать всем, какдалеко Церковь отошла от Евангелия.

В это время Соня занималась вполне определенными делами, которые отличались от стыдливых, неопределенных Лёвочкиных дел, «праздных», как он выражался. Возможно ли соединить свои новые искания с творчеством и с семьей? Кажется, да. Он поехал в Москву, чтобы приобрести книги для работы над духовными сочинениями, а заодно подыскать достойных гувернеров своим детям и еще раз осмотреть картинную галерею Дмитрия Петровича Боткина.

В вопросах воспитания детей и пользы гувернеров у Сони, кажется, не было разногласий с мужем. Узнав о любовных проделках месье Rey с m?lle Gachet, он настолько вышел из себя, что накричал на гувернера: «Я вас выброшу из окна, если вы будете продолжать вести себя подобным образом!» После этого гувернер был уволен. Но это были «мелочи». Главное — экзамены старших мальчиков, за которыми муж особенно пристально теперь следил. В общем, как он говорил в таких случаях, только у безнравственных людей все идет гладко.

А Соня в это время, испытывая Лёвочку своим желанием веселья, готовила домашний спектакль. Начались репетиции на небольшой сцене — высоких подмостках с занавесом и нижней подсветкой. Все как в настоящем театре. Играли «Бедовую бабушку», которая очень удалась, а еще пьесу «Вице — мундир», которую испортил Илюша, забыв слова своей роли, чем сконфузил Сережу. Как всегда, отличилась Таня, прекрасно сыгравшая на репетиции и чуть похуже во время самого спектакля. А потом были танцы и Лёвочка «разошелся», не смог устоять. В общем, дым стоял коромыслом, «были гость на госте», для них было в ходу 34 простыни, и стол накрывался на 30 персон. Лёвочка в приподнятом настроении отодвинул «пачкуна» Шопенгауэра, искушавшего его своей мудростью. Что ж, «мудрый умирает наравне с глупым».

Вскоре Соня вместе с детьми отправилась в Москву, чтобы показать им Кремль, Оружейную палату, соборы, картинные галереи, сводить их в оперу, посетить магазины.

Между тем ей было трудно придраться к мужу, который в это время довольно активно занимался благоустройством семьи, покупая земли в Самарской губернии и ведя переговоры об очередном издании собрания сочинений, в результате продал его за 25 тысяч наличными. Несмотря на Лёвочкины хлопоты, Соня подмечала в нем большие перемены. Он стал полностью соблюдать Великий пост и посещать все церковные службы. Теперь все в Ясной Поляне, от мала до велика, ели постное, учились и жили как по прописям. Иными словами, «любили добродетель, труд, благочестие и тому подобное». Муж постоянно читал и что?то уяснял в себе. Он словно «жил в чаду», переполненный внутренними сомнениями, угрызениями совести. Могла ли Соня любить его таким «черненьким»? Конечно, могла и любила, да еще как!

Когда она была без него, ей всегда было «хуже». Дети вели себя, как правило, «дурно». Одиночество, постоянный страх за Лёвочку делали Соню суеверной и нервной. Она хваталась, словно за палочку — выручалочку, за его коротенькие записочки, написанные ей второпях на буфетной бумаге, пыталась «выжать» из них как можно больше сведений. Чтобы ни о чем не думать, забыться, она, не переставая, шила, приговаривая про себя: «Работы гибель и конца ей не предвижу: семь человек и я восьмая». Только иногда ее работа прерывалась радостным детским смехом: в Ясной Поляне в день рождения Тани появились два осла из Самары, Бисмарк и Мак — Магон, на которых все по очереди с большим удовольствием катались. А Соня подарила своей любимице золотой медальон и колечко, а также три рубля серебром. Было еще и русское шампанское на день рождения дочери, а потом Таня должна была поехать на Spectacle de Societe (общественный спектакль. — Н. Н.). Илюша подарил сестре собственноручно сделанные три перьевые ручки с головками собачек. Вышло неплохо. Еще Таня обустроила свою комнату, в которой стало очень даже «мило»: красная мебель, покрытая лаком, везде растения, письменные вещи разложены как надо.

А Лёвочка по — прежнему весь был в религиозных исканиях, умилялся молитвами. Вместе с ним становилась богомольной и Соня, видя во всем, и в дурном и в хорошем, волю Божью. Находясь в смиренном настроении, муж написал примирительное письмо своему бывшему другу, соседу — помещику Ивану Сергеевичу Тургеневу, с которым был в ссоре целых семнадцать лет. Примирение с Тургеневым, ставшее прямым следствием обновленной нынешней жизни мужа, было замечательным событием для всех обитателей яснополянской усадьбы.

8 августа 1878 года Иван Тургенев в первый раз, спустя долгое время, навестил своего бывшего друга. Тургенев показался Соне «очень седым и очень смиренным». Тем не менее, несмотря на седины, он поражал своим бурлеском, артистизмом, красноречием. Он так «картинно» представлял всем присутствующим статую Христа скульптора Антокольского, что Соне казалось, будто она видела ее собственными глазами. А еще развеселил всех, представив свою любимую собаку Жака. Потом прочел тонким дискантом свой рассказ «Собака».

Соню поразила трогательная наивность маститого художника, его удивительная доверчивость, с которой он признавался всем в своих болезнях и страхах, например, в боязни фатальной цифры «13». Кто?то заметил, что собравшихся за столом как раз тринадцать. Начались нервные шутки, вроде этой: на кого из присутствующих упадет жребий смерти, и кто боится магической цифры. Тургенев, не задумываясь, первым поднял руку, произнеся: «Que celui, qui craint la mort, leve la main» (пусть тот, кто боится смерти, поднимет руку. — Н. Н.). Никто не поднял руку, кроме Лёвочки, который из?за учтивости вынужден был это сделать, проговорив: «Eh bien, moi aussi, je ne veuxnas» (ну, и я тоже не хочу умереть. — Н. Н.).

После обеда пела сестра Таня своим прекрасным вибрирующим сопрано, а потом затеяли кадриль. Однако всех без исключения потряс cancan в исполнении дорогого гостя. Он станцевал его по всем правилам, на старинный манер, заложив пальцы рук за проймы бархатного жилета, с мягким, грациозным приседанием и выпрямлением ног, в общем, мастерски продемонстрировал вполне светский танец, совершенно приличный в его исполнении, не похожий на пошлый канкан, грубо исполняемый в различных кафешантанах. Все были очарованы гостем, и только один Лёвочка с грустью смотрел на Тургенева, заливавшегося детским смехом и довольного своим успехом. Потом Иван Сергеевич показал еще один свой коронный номер, подложив одну руку под другую и изобразив курицу в супе, а потом еще один — как собака делает стойку. Зрители пришли в полный восторг.

Затем Соня предложила гостям припомнить что?нибудь, связанное с самой счастливой минутой в их жизни. Но только Тургенев охотно откликнулся на ее предложение, рассказав, как он по глазам любимой понял, что он любим. Именно любовь к Женщине помогла ему подняться на Олимп, населенный благородными «тургеневскими» девушками. Он, конечно, «женский» писатель, вдохновляемый исключительно Женщиной и писавший только для нее одной.

Казалось, что Тургенев неутомим, он рассказывал обо всем, например, о покупке виллы Буживаль под Парижем, нахваливал удобства тамошней прелестной оранжереи, приобретенной им за десять тысяч франков, интересно живописал семейство Виардо и, конечно, игру в винт по вечерам. Слушая все это, Лёвочка не без иронии заметил, что жизнь российская не такая, как заграничная, поэтому и играть в винт здесь не с руки. Соня деликатно предложила дорогому гостю посостязаться в шахматы с 15–летним сыном Сережей, которому будет что вспомнить, ведь он играл с самим Тургеневым. Иван Сергеевич считал себя хорошим игроком, но с большим трудом выиграл партию у Сережи. После этого он поведал, как бросил курить из?за двух хорошеньких барышень, которые пригрозили прекратить целоваться с ним из?за табачного запаха. Он по — прежнему «пританцовывал» вокруг женщин.

Во время этого визита Лёвочка не раз уводил гостя к себе в кабинет или в новую избушку, только что построенную им в лесу Чепыж. О чем они там беседовали, бог знает, и для Сони это осталось тайной. О прошлой ссоре не было и речи, муж держал себя «слегка почтительно» и «очень любезно». Тургенев еще не раз наведывался в Ясную Поляну. Однажды он повстречался здесь с князем Урусовым, большим эрудитом, приохотившим Соню к чтению Сенеки, Платона, Эпиктета и считавшим, что ничто так не сближает людей, как совместная интеллектуальная работа. Ей ли было этого не знать! Она теперь так скучала без совместной «писательской» работы с Лёвочкой. Богословские сочинения мужа не вызывали у нее восторга, как его романы.

За столом возник горячий спор между Тургеневым и Урусовым, сидевшими друг против друга. Князь так упорно возражал писателю, так увлекся спором, что не заметил, как из?под него выскользнул стул, и он оказался под столом. Но даже сидя на паркете, князь продолжал доказывать оппоненту свою правоту.

В этот свой очередной приезд в Ясную Поляну Тургенев признался, что ему совсем не пишется, что он мог писать, только находясь в состоянии любовной лихорадки. Теперь стал стар, его не трясло, как прежде, от любви. Соня с удовольствием принимала дорогого гостя, угощая его обедами, которые были приготовлены по его заказу: манным супом с укропом, пирогами с рисом и курицей, гречневой кашей. И он ей был очень благодарен за отлично приготовленные кушанья, все время приговаривал, обращаясь к Лёвочке: «Как хорошо, что вы женились на вашей жене». Он тронул Соню своим рыцарским отношением к Женщине, а Лёвочка, вышедший из?под тургеневской опеки, давно уже не следовал за ним подобно «влюбленной женщине». Все у Тургенева было по — западному щегольским: и дорогой дорожный кожаный чемодан, и изящный несессер, и щетки для волос из слоновой кости, и бархатная куртка, и шелковый галстук, и рубашка, и прекрасные золотые часы, которые он называл хронометром, и роскошная табакерка с нюхательным табаком, и мягкие «подагровые» сапоги. И во всем своем загранично — щегольском блеске он качался на яснополянских «первобытных» качелях. Соня тоже любила качаться на качелях, только на воображаемых, то поднималась вверх, то опускалась вниз, доходя порой до отчаяния. Когда качели уносили ее ввысь, она упивалась своей семейной жизнью, а когда они приближали ее к земле, чуть ли не ударяя об эту твердь, она сознавала всю наивность своих восторгов, осмысляя супружество как большой «хомут». Так, свою нежеланную поездку в Самару, где они владели огромной территорией земли, расценивая ее как приданое для своих дочерей, Соня сравнивала с тюремным заключением, «даже еще хуже». А для мужа пребывание в самарских степях было целительным. Он здесь купался с детьми, пил кумыс. Для нее же нахождение тут с грудным Андрюшей на протяжении двух месяцев было равносильно жертве и исполнению тяжелого семейного долга. Она испытала шок, узнав, что муж и дети ночуют в амбаре, где было полно мух и блох.

Как всегда, во время разлуки их любовь к друг другу усиливалась. Когда Лёвочка был в Петербурге, хлопотал по издательским делам, а после этого навестил тещу, проживавшую теперь в усадьбе Утешенье в Новгородской губернии, он умолял жену, чтобы она непременно спала днем и не мучила себя учебой детей. Соня часто страдала из?за зубной боли и «личных» болей, отчего голова у нее «ошалевала», она не могла спать ни минуты. Вскоре поняла, что это вызвано новой беременностью.

Она не хотела этой беременности, сопротивлялась, как могла: «часов семь кричала, каталась, вся помертвела и всех напугала». Лёвочка испугался, что Соня умрет, и «возвратил» ей свою любовь. После рождения девятого ребенка и трех выкидышей, совершенно измученная, она больше не могла думать о родах, протестовала как могла. Но муж был убежден: беременность — это от Бога, Соня должна быть женой — матерью, а не женой — любовницей. А она считала, что он заботился не о ней, а исключительно о продолжении себя в собственных детях. Она же была только средством этой цели, то есть «удовлетворением, нянькой, привычной мебелью».

Тем не менее Соня снова подчинилась мужу, опять забеременела и зажила, как говорил Лёвочка, «по — Божески». Но после этого что?то пошло «не так» в их отношениях. Было «холодно и далеко». В это время Соня похудела, постарела, осунулась. Она чувствовала себя одинокой и нуждалась в его нежности, но получала ее не от него, а от детей, особенно от Тани, ставшей ее настоящей помощницей. Таня ухаживала за братьями- малышами, занималась с ними, играла в куклы, гуляла и рисовала. Сама же в это время думала о гимназисте, который при виде ее воскликнул: «Jolie fille!» (красивая девочка. — Н. Н.). Таня больше всего обожала влюбляться, хотя бы «на минутку», веселиться и танцевать. Соня очень волновалась за Илюшу, что из?за своей лени он провалится на экзаменах, но была уверена, что старший сын Сережа хорошо сдаст экзамены за седьмой класс, поэтому позволила ему играть на скрипке, подаренной папе. Ее радовал полуторагодовалый Андрюша: он пока не научился ходить, зато уже разговаривал.

20 декабря 1879 года Соня благополучно родила здорового малыша Мишу. Она кормила его грудью, хорошо усвоив заповедь мужа, что ребенок будет не вполне ее, «если вырос, развился и воспитался в свой первый, самый важный год на молоке чужой женщины». Тем временем завершились экзамены у старших детей, наступили «вакансии» (каникулы. — Н. Н.) на шесть недель. Соня следовала советам знаменитого московского врача Захарьина, считавшего, что учить детей летом, даже немного, не нужно. Необходимо снимать с ребенка заботу об уроках, чтобы ум отдыхал, чтобы появились новые силы к осени.

Сама же Соня в период кормления грудью обязательно читала какой?нибудь английский роман. Таким образом, выкормив девятерых детей, перечитав уйму английских книг, она лучше изучила язык. Лёвочка же после завершения романа «Анна Каренина» постоянно штудировал Символ веры, Иоанна Дамаскина, Библию, книги по догматике церковного учения, совершенно забросив свои художественные сочинения, обозвав их «пустяками», не вкушал соблазна денежного вознаграждения, избегал рукоплесканий за свой «ничтожный» труд, «измарал» много бумаги, изучая богословие. Теперь он засыпал в своем кабинете под портретом Артура Шопенгауэра. А Соня в это время смотрела на мужа со страхом, предполагая в нем «странную» болезнь, просила Бога, чтобы она быстрее прошла. Лёвочка все осуждал, за все страдал и переносил весь гнев на жену и детей, а еще на тех, кто богат и счастлив. Среди писателей ходили слухи, запущенные Григоровичем, поддержанные Катковым, что Лев Николаевич «помешался».

Роды Сони на некоторое время прервали работу мужа над его «Исповедью», в которой он излагал свой взгляд на жизнь, но после того, как послеродовые волнения поутихли, он дописал новое сочинение, всем поведав о своей прежней «неправильной» жизни.