Глава XXIV. «Une victime»[2]

Глава XXIV. «Une victime»[2]

Софью раздражала «Крейцерова соната», наполненная намеками на ее личную жизнь. В ней все закипало, когда она читала о своем, приватном, интимном, вывернутом наизнанку для всеобщего обозрения. То, что описывал муж в своей повести о Позднышеве и его жене: ревность, экспрессивность супружеских чувств, характерные детали и подробности — были позаимствованы им из семейного закулисья: «Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, все дела, которые ни для того, ни для другого не могли иметь никакой важности. Во мне, по крайней мере, ненависть к ней часто кипела страшная! Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, хлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви — период злобы, более слабое проявление любви — короткий период злобы… Мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг друга и старающиеся не выдать этого. Я еще не знал тогда, что 99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе». В этом пассаже Софья узнавала себя: свою нервную привычку раскачивать ногой или в течение часа постукивать ногой об пол, что так раздражало мужа, или громко хлюпать губами, когда начинала есть. Хорош муж, ничего не скажешь. У нее ведь тоже накопилось немало претензий к нему, чего только стоит его беззубый рот с четырьмя оставшимися гнилыми зубами!

Но хаос забот, постоянно окружавший ее, не позволял фиксировать что?то подобное, заставляя думать совсем о другом, например, о том, как ей быть с изданием этой экстравагантной вещицы, подвергшейся большим гонениям. В феврале 1890 года был арестован тринадцатый том полного собрания сочинений мужа, где как раз и была напечатана злосчастная повесть. Как не поверить после этого в магию цифры «13»! Она нервничала и уж, конечно, не только раскачивала ногой. Предпочла действовать оперативно: обратилась к министру внутренних дел Дурново с просьбой снять запрет на публикацию. Не помогло. Тем не менее она не сдавалась, собралась в Петербург, чтобы лично предстать перед государем и упросить его смилостивиться и разрешить выпуск злополучного тома. 31 марта 1890 года она послала письмо на имя его императорского величества с просьбой о всемилостивейшем приеме. Предварительно Софья заехала в цензурный комитет, чтобы получше узнать о мотивах этого запрета. Повесть, как пояснил ей Феоктистов, была запрещена по высочайшему повелению. Софья надеялась выпросить «Крейцерову сонату» у царя. Она развела кипучую деятельность, заехала еще в театральный комитет для того, чтобы узнать, действительно ли пьесу «Плоды просвещения» будут играть в императорском театре. Во время ее разговора с директором театра Всеволжским возникли денежные споры. Она горячилась, упрекала за то, что ее мужа он ставит на одну ступень с водевильными авторами. Наконец, ей было предоставлено право на получение 10 процентов с валовых сборов в императорских театрах. Эти деньги она не стала отдавать благотворительным заведениям императрицы Марии, как ей советовал поступить сын Сережа. Не посмела, потому что знала, что ее девятерым детям они будут гораздо нужнее.

Ожидая приема у государя, Софья времени зря не теряла: побывала на двух выставках, передвижной и академической, трижды встречалась с Александрин Толстой, побывала у Стаховичей, у Менгден, Ауэрбах, ездила с сестрой Таней за покупками и сшила себе черное элегантное платье, к которому прилагались вуаль и кружевная шляпа. В новом строгом туалете она отправилась в Аничков дворец. Ее сердце билось неровно, она даже думала о том, что сейчас умрет. Состояние было ужасным. Она незаметно развязала корсет, растерла грудь и стала думать о детях.

Государь встретил графиню Толстую у самой двери, подал ей руку, она поклонилась в ответ, сделала книксен, а потом стала говорить об аресте тринадцатого тома, о «Крейцеровой сонате». Он сказал, что произведение написано так, что его вряд ли можно дать на прочтение детям, и что она, как мать, не может не знать этого. Софья ответила, что форма повествования действительно довольно провокационна, но главная мысль автора заключалась в том, что идеал всегда недостижим, если это полное целомудрие. В таком случае люди будут безупречно чисты и в брачной жизни. А потом добавила, что публикация повести поощрит Льва Николаевича к новым художественным работам. На это государь ответил: «В полном собрании ее (повесть. — Я. Я.) можно пропустить, ведь не всякий в состоянии его купить». Он говорил с ней робко, приятно и певучим голосом. Софье показалось, что у него ласковые и очень добрые глаза, а улыбка конфузливая и тоже добрая. Еще он расспросил ее о детях и о том, как они относятся к учению отца. «Уважительно», — ответила Софья.

Она была счастлива, вернувшись в Ясную Поляну. Но муж был недоволен ее похождениями и свиданием с государем, считая, что теперь они приняли на себя какие?то неисполнимые обязательства. Она же смотрела на свой визит как на исполненный долг. Теперь муж прятал от нее свой дневник, который она так старательно переписывала. Отныне переписывание чего?либо он доверял исключительно дочерям — Тане и Маше, таким образом, как будто выживал жену из своей жизни. Софья пребывала в отчаянии, потому что так долго идеализировала его, смотрела на него восхищенным взором снизу вверх. Оказалось, что всё так прозаично и тривиально, их ничего не связывало, кроме физического влечения. В нем только одни чувственные порывы. Она с головой уходила в заботы о детях, что спасало ее от одиночества. Она учила тринадцатилетнего Андрюшу музыке, подключала и Мишу, особенно когда учила их обоих Закону Божьему. Теперь вечерами она непременно молилась об успехе в практических делах: распродаже дров, тяжбе со священником из?за раздела имения Овсянниково, проверке счета в банке, покупках.

С годами Софья стала чувствовать себя одиноко в своей семье, которая все больше разъединялась, жила врозь. Сын Сережа теперь чаще бывал в Никольском, Илья с семьей в Гриневке, Лёля с Таней в Москве, а она с малышами здесь, в Ясной Поляне. Она постоянно возилась с Ванечкой, а когда ей было особенно грустно, то вспоминала покойного князя Урусова. Ей было жаль, что она лишилась таких чистых, трепетных, утонченных, дружеских отношений, которые к тому же были без тени укора и делали ее такой счастливой.

Софья запоем переписывала дневники мужа, каждый раз ревнуя его к бывшим возлюбленным. Да что там возлюбленные, если она ревновала к нему даже дочерей, Таню или Машу, к которым муж благоволил и доверял им переписывание своих дневников. Она порой задумывалась: зачем продолжаю держать при себе Машу? Пусть бы выходила замуж за Пашу Бирюкова, и тогда она, Софья, сама бы заняла место при Лёвочке, переписывала и приводила бы все в порядок — и переписку, и дневниковые записи. В заботах, постоянно наваливавшихся на нее, она как будто теряла равновесие и иногда желала только одного: лечь на рельсы.

А Лёвочка в это время мучился из?за невыносимых болей в желчном пузыре, покрывался холодным потом, стонал, катался по полу, таская за собой тяжелый стул. По субботам он отправлялся в баню, представлявшую собой самый простой, крытый соломой сруб на берегу Большого пруда. Пол бани был застлан чистой соломой, источавшей аромат ржаного хлеба. На раскаленный пол он плескал ведрами воду, которая находилась тут же в чугунах и бочках. Вода шипела, пар окутывал все пространство бани, муж потел, мылся, снова потел, а кто?нибудь из приглашенных смельчаков, изнемогая от жары, выскакивал на мороз, купался в снегу и снова парился. Баня служила своеобразной лечебницей, снимавшей любую хворь.

Лев Николаевич вел здоровый образ жизни и был не по годам довольно свеж. Впрочем, и Софья по — прежнему хорошо выглядела. Время не тронуло ее легкого румянца, так украшавшего чуть смугловатое лицо. Блеск в глазах был по — прежнему обворожительным, а небольшой прищур ее огромных карих глаз придавал лицу особую пикантность. Она не носила ни очков, ни пенсне, чтобы не испортить своего весьма притягательного образа. В общем, Софья была на редкость моложавой, без единой морщинки на лице и весьма авантажной. Правда, несколько полноватой: сказывались ее многочисленные беременности. Но это не мешало ей производить на мужчин весьма приятное впечатление, в чем она еще раз убедилась во время своей успешной аудиенции у государя. Конечно, думала она, было бы совсем неплохо сбросить лишние килограммы. Не поэтому ли она почти не ела, а только чуть — чуть «клевала»? Ее выручала легкая стремительная походка. В общем, Софья явно знала себе цену, возможно, этим и отпугивая всех своих потенциальных поклонников. Кажется, один только Фет оказался не из пугливых, воспевал ее до конца своей жизни. Однажды уже под вечер, стоя на платформе в ожидании поезда, он резко повернулся в сторону Ясной Поляны и прокричал: «В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать!..» — но не смог продолжить и зарыдал. Она же отвечала ему своей возвышенной дружбой. А Лёвочка не понимал их отношений и ревновал ее.

Однажды Софья решилась обо всем рассказать в своей повести «Чья вина?», в которой было много прозрачных намеков, в том числе и на мужа. Ей нравилось вскружить чью?нибудь поэтичную голову, чтобы муж заревновал. Она частенько стала видеть грешные сны, в которых отражались ее тайные желания. Теперь Софья действительно осознала справедливость Лёвочкиных слов о том, что всякая жизнь мутна и грязна подобно реке, но все?таки в ней есть много и чистых ключей. Не поэтому ли вода в такой реке может быть очень прозрачной? Софья постоянно жила надеждами, по утрам, смотря на мужа, она чаще видела его обновленным, пребывавшим в свежем, «утреннем» душевном состоянии, так благотворно сказывавшемся и на ней. Она восхищалась его стойкостью, не позволявшей поддаваться фимиаму, идущему от его многочисленных почитателей. Он выдерживал этот настой очень достойно, не задыхаясь. В такие минуты прозрения Софья хорошо понимала свою совсем непростую миссию — быть женой гениального человека. И с еще большей энергией бралась за переписывание рукописей мужа, охотно распределяя их между собой и дочерьми, одновременно задумываясь над тем, почему их красавица Таня до сих пор не замужем. Софья искала причину в себе, объясняя это тем, что сама ни к кому из многочисленных претендентов на руку дочери симпатии не испытывала. Она была убеждена, что если мать питает какие?то теплые чувства к жениху дочери, то брак будет непременно счастливым. Своим добрым расположением к женихам дочерей она не могла похвастаться. Так, например, Павел Бирюков, один из ухажеров Маши, вызывал в ней недобрые чувства. А может, ей стоит сменить гнев на милость и позволить дочери выйти замуж? На эти вопросы у нее не было однозначных ответов, как и на вопрос: доколе Таня будет продолжать кокетничать с молодыми людьми, то с Мишей Стаховичем, то с Мишей Олсуфьевым? Сколько можно? Пора бы остановиться на ком?нибудь из них. Правда, Стахович очень настораживал Софью, о чем она не раз говорила Тане. Ей не нравились его расточительность, широкие жесты, разбрасывание денег направо и налево, даже лакею он мог спокойно отдать золотой. Ей так хотелось, чтобы сама дочь перестала быть grande coquette, а побыстрее стала счастливой женой и матерью. Софья была уверена в том, что ее старшая дочь достойна только самого лучшего мужа, ведь Таня так умна и хороша собой, к тому же так дипломатична, что могла успокоить сразу всех: и мама, и папа. В семье с ней считались все, даже Лёвочка. Она всегда старалась разобраться в непростых родительских отношениях, чаще всего у нее это хорошо получалось.

Теперь Софья полюбила по утрам высаживать деревца у Нижнего пруда, которые выкапывала то в Чепыже, то в Елочках. Но однажды она пришла в ужас от увиденного: от ее тщательной работы не осталось и следа. Все деревца были вытоптаны стадом деревенских коров. Было так жаль напрасно затраченных усилий. Софья строго — настрого приказала дворнику Василию лучше следить за порядком у дома, гнать деревенских коров вон из усадьбы. Что ж, она пожинала плоды благодетельного мужа, позволявшего все делать мужикам и бабам в собственном имении. Как же он избаловал народ! — не раз изумлялась Софья.

Она часто грустила, ей явно кого?то не хватало. Конечно же милейшего Леонида Дмитриевича Урусова. Воспоминания о нем спасали от неуютного одиночества. Как все?таки избаловал ее этот утонченный князь своим участием и преклонением! Какой контраст с холодностью и безучастностью строгого мужа. Недавно в Ясной Поляне побывала вдова Урусова, приехавшая к ним вместе с двумя своими дочерями. Как она растерзала душу Софьи своими рассказами о покойном муже. На нее нахлынул поток воспоминаний, теперь она видела князя словно живого, сидевшего здесь, с ними за столом и просившего, чтобы она полюбила его «бэдную» жену. Урусов проговаривал все это с характерным, только ему одному присущим акцентом, так нравившимся ей. Парадоксально, но она действительно испытывала нежные чувства к его бедной жене, а особенно к его дочери Мэри, похожей на своего отца и к тому же прекрасной музыкантше, игравшей так, что сердце Софьи разрывалось на части. А вдова, глядя на нее, призналась: «Jamais il n’aurait ose vous pour se l’avouer, et il aimait trop le comte pour se l’avouer meme a soi?meme» («Но он никогда не посмел бы признаться в своей любви, и он слишком любил графа, чтобы признаться в ней самому себе». — Н. Н.). Так она поведала Софье о любви покойного князя к ней, которую он любил гораздо больше, чем Лёвочку. Вдова была благодарна Софье за то, что та одарила ее мужа радостью, дружбой, участием и заботой. Действительно, у нее с князем были особые, очень возвышенные отношения.

Что еще она могла запомнить из своей долгой семейной жизни? Тотчас же на ум приходили постоянные тревоги на счет переваренных или, напротив, недоваренных кушаний и угощений, воспринимавшихся ею как?то особенно преувеличенно и ответственно, а если что?то случалось в жизни светлое и прекрасное, то почему?то проскальзывало незамеченным мимо нее. Так прошли, точнее пробежали, ее многие годы в замужестве. Однообразно протекали дни за днями, без энергии и вдохновения, все больше по инерции. Вспоминая и осмысляя прожитое, Софья с горечью отмечала, что была создана вовсе не для затворничества, а совсем для другого, тогда куда ярче могли бы расцвести ее таланты. Только воспоминания о князе хоть как?то успокаивали затаившуюся боль сердца. И хотя бы на миг она переставала ощущать себя жужжащей в паутине мухой, случайно попавшей туда, где паук высасывал ее кровь.

Романтические чувства окрыляли Софью. Однако романтика быстро выветрилась под натиском повседневности. Теперь снова и снова она рассказывала многочисленным гостям, среди которых были Самарин, Бестужев, Давыдов, всех не перечесть, о своем визите к государю. Ей даже казалось, что из?за этого они и приезжали в Ясную Поляну. Она увлеченно, почти заученно, делилась впечатлениями о венценосном приеме. А в глубине души ей было жаль этих людей, которые даже не догадывались об истинной причине ее посещения высочайшей персоны. На самом деле она жаждала сатисфакции, которая позволила бы ей реабилитировать себя. Она прекрасно понимала, что публикация «Крейцеровой сонаты» бросает тень на жену автора. Теперь ее многие жалели. Даже сам государь не сдержался и сказал: «Мне жаль его бедную жену». Сейчас Софья для всех, как метко подметил дядя Костя, ипе victime (жертва. — Н. Н.), которой она больше не хотела быть. Поэтому Софья пожелала всем, а особенно своему мужу, доказать, кто она такая на самом деле. Ведь он всегда стремился непременно унизить ее. Отправляясь в Петербург, она уже заранее предвидела свой успех. И предчувствия не обманули ее. Она произвела фурор, обворожив самого государя своим обаянием, тактом и умом. Она смогла добиться, казалось бы, невозможного: разрешения на публикацию запрещенной скандальной повести мужа. К тому же, как ей поведала фрейлина Александрин Толстая, царь нашел Софью искренней, простой, симпатичной. Он не подозревал, что она была еще так молода и прекрасна. Софья торжествовала! Она сумела упросить самого царя (!) и сделала это легко, изящно, вдохновенно. Это не было пустым хвастовством. Уже в ближайшие дни должен был выйти тринадцатый том полного собрания сочинений с «Крейцеровой сонатой», из?за которой и возник весь сыр — бор. Софья была намерена послать этот том государю, вложив туда фотографии своей большой семьи, о которой он столько ее расспрашивал. А Лёвочка как?то искоса поглядывал на жену, ему явно были неприятны ее заискивания перед государем, вся эта эйфория от успеха. Он даже чуть не наговорил ей гадостей, но вовремя сдержался.

Софья уже давно поняла, что покой ей может только присниться, а наяву — постоянные «дела да случаи». Почти два года, с 1890–го по 1892–й, продолжался раздел имущества. Был еще Лёвочкин отказ от своих литературных прав, что было гораздо серьезнее. Она видела, как ее муж впадал в тоску, ему было тяжело от окружавшей его праздности, музыки, от тщеславных разговоров, от «искривленных мозгов» людей, с которыми он находился бок о бок. Софья, конечно, понимала, что она своими рассказами о том, что Москва ее встретила точно царицу какую, с объятиями, поцелуями, подлила масла в огонь. Он приходил в уныние от подобных разговоров, как и от праздности всего своего семейства, и считал, что необходимо в самое ближайшее время избавиться от имущества и огромных доходов, получаемых от продажи его сочинений. Вскоре подвернулся удобный случай. Как?то зимой яснополянский управляющий поймал мужиков, спиливших тридцать берез из посадки. Мужики, приходившие к Софье каяться, просили ее о помиловании, но она сказала, что ничего не сможет сделать для них. После этого у нее состоялся разговор с мужем на повышенных тонах. Он предложил отдать всю землю мужикам, а право на издание его сочинений передать в общую собственность. Для Софьи ведение огромного усадебного хозяйства было настоящим крестом, тем не менее она не считала нужным от него отказываться. После инцидента с кражей деревьев она поняла, что может потерять авторитет у яснополянских крестьян. Понаписал для Софьи черновик обращения в редакции газет: «Милостивый Государь! Вследствие часто получаемых мною запросов о разрешении издавать, переводить и ставить на сцене мои сочинения, прошу Вас поместить в издаваемой Вами газете следующее мое заявление:

Представляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по — русски и в переводах, а равно и ставить на сценах все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года и напечатаны в XII томе моих полных сочиненных изданиях 1886 года, и в XIII томе, изданном в нынешнем 1891 году, равно и все мои неизданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения». После этих радикальных заявлений мужа Софья, вспоминая свой визит к государю, думала о нем как о пирровой победе, которая стоила ей стольких, как оказалось, напрасных трудов. Ради чего она все это делала?

Муж тем временем просил ее хорошенько все обдумать вместе «с Богом» и все?таки отправить в редакцию письмо об отказе его от авторских прав, не исключая даже подаренного ей когда?то «Ивана Ильича». Софья была вынуждена согласиться, но в душе осталась непреклонной, по — прежнему считая, что с его стороны «несправедливо обездоливать многочисленную и так не богатую семью». Между тем ей снова предстояла беготня еще и по другим делам, связанным с разделом имущества, которые осложнились из?за отказа Маши взять свою долю. Софья была в ужасе от того, что творила ее дочь, не понимавшая, что такое остаться без гроша после такой обеспеченной жизни. Теперь ей надо было оформить свое попечительство, для чего необходимо было подписать «пропасть бумаг». Маша передала ей привезенную из Тулы кипу документов от нотариуса, и Софья была вынуждена сидеть и пыхтеть над ней для того, чтобы обеспечить будущее дочери. Это были скучные и тяжелые заботы. А Лёвочка продолжал жить как жил.