Глава VII. «Цыц, девы!»
Глава VII. «Цыц, девы!»
После «Казаков» и «Поликушки» муж, «покопавшись в голове», снова нашел там «между старым забытым хламом» любимый запах художественного. Захотел снова писать, и жене пришлось одной «вести контору и кассу». Хозяйство разрасталось — к пчелам и овцам добавился новый яблоневый сад, и его состояние было далеким от идеала.
Муж решительным образом запретил себе «катиться под гору смерти», ради бессмертия и любви к Соне, которая уже «совсем не играла в куклы». Она стала «серьезным помощником», заменив собою всех прежних приказчиков, управляющих и старост. Теперь Толстой не был озабочен покупкой веревок, вожжей, тяжей, не вытягивал невода во всю ширину Большого пруда, чтобы караси не ускользнули и не спрятались глубоко в иле.
Соня, сняв с платья пояс с огромной связкой тяжелых амбарных ключей, отдав последние распоряжения мальчику- слуге, какой мешок принести из амбара, быстрыми шагами направилась в дом, в кабинет мужа, который был охвачен страстью творчества, вдохновленный и освобожденный ею от тягот быта. Теперь он «пропахивал» совсем иное поле, на котором ему суждено было сеять. Перед началом работы Толстой всегда крестился, помня о том, что ars longa, vita brevis («искусство длинно, а жизнь коротка»).
Соне хотелось быть соавтором мужа во всем, но особенно в писательстве. Она запомнила слова мужа: «Я взял Таню, перетолок ее с Соней, и вышла Наташа». Переписывая его черновики, целые главы романа, она открывала много нового о себе и своих близких. Ведь он оставлял в чернильнице не только кусочек своей жизни, но и Сониной, и «вертушки» Тани, которая раскрыла ему немало тайн жизни своей и своих сестер. Соня, в отличие от его героини Наташи Ростовой, «удостаивала себя быть умной». Тем временем Лёвочкин роман становился «общим дитя». Ведь Соня столько раз его переписывала. Подсчитать все ее поправки и переписки просто невозможно. Она была счастлива от сотрудничества с мужем, ведь эта работа вдохновляла ее, возвышала. Соня боялась только, что это когда?нибудь кончится. Она просила Бога, чтобы это продолжалось как можно дольше. О новом Лёвочкином романе она с суеверным трепетом и даже страхом как?то поведала сестрам: «Девы, скажу вам по секрету, прошу не говорить: Лёвочка, может быть, нас опишет, когда ему будет 50 лет. Цыц, девы!» К счастью, это произошло значительно раньше. Соня садилась и начинала переписывать, уносясь в какой?то особый, волшебно — поэтический мир, давно забытый, с диванными признаниями, с полудетской атмосферой их дома, когда все были друг в друга хотя бы немножко влюблены, с разговорами, так напоминавшими птичье щебетание, с нежным перебиранием Лёвочкиных пальцев рук, с целованием их косточек и нашептыванием по порядку всех дней недели: «Понедельник, вторник…» Порой Соне казалось, что не Лёвочкин роман так хорош, а просто она столь умна. С самого начала своего пути жены писателя Соне удалось не соскользнуть в безликую пустоту анонимности и навсегда запомниться великой счастливицей.
Однажды он восторженно — возбужденно обратился к ней со словами: «Какой великолепный тип дипломата я сейчас представляю себе!» Она тихо переспросила его: «А что такое дипломат?» Ведь ей тогда было всего 20 лет. Но даже это незнание казалось ему таким милым, и конечно же оно не мешало ему любить ее так крепко, как «никогда никого, кроме нее, не любил». Только Соня знала, как сделать Лёвочку счастливым. Это было невыносимо трудно, словно «ходить по ножу».
Словом, замужество, хотя еще и короткое, делало Соню совсем иной, уже похожей на настоящую жену писателя. Ей так понравилось, как однажды муж сравнил их семейную жизнь с ветвистой яблоней, которая растет во все стороны, но жизнь подрезает ее «ветви — крылья». И яблони после этого становятся подстриженными, подпертыми и растут в один ствол, не мешая друг другу. Так и их семейная колея, как внушал ей муж, должна быть непременно ограничена долгом, умеренностью, спокойствием, и в ней не должно быть места для каких?либо порывов страсти.
Сонина кремлевская девичья жизнь потихоньку забывалась. Теперь Соня жила эгоистическим чувством, уверенная в том, что ей нет ни до кого дела, кроме членов своей семьи — Лёвочки и «Сергулевича» (сына Сергея. — Н. Н.). Изредка к ним в Ясную Поляну наведывался Афанасий Фет со своей женой Марией Петровной. Глядя на них, Соня думала, что хорошо жить только с тем, кто умеет любить. А вот Лёвочка в это время порой забывал о ней, предпочитал общение с ней охоте. Он брал с собой сеттера Дору, каждый раз хваля собаку за то, что она не эгоистка. Соня, конечно, догадывалась, что эти слова — камень в ее огород. Ей оставалось только оправдывать мужа, что у него, кроме охоты и прогулок, больше нет никакой жизни. В общем, милые бранились — только тешились.
На самом деле, Соня понимала, что частые вспышки недовольства со стороны мужа объяснялись его писательским зудом. Ведь не случайно он ей не раз говорил, что «поэт лучшее своей жизни отнимает от жизни и кладет в свое сочинение».
Оттого, по его мнению, сочинение так прекрасно, а жизнь так дурна. Жена же считала это высказывание мужа большим преувеличением. Ведь их жизнь не была дурной, а, напротив, очень «хорошей, чистой», как, впрочем, и его сочинения. Оба старались не предаваться порокам, которые осуждались общественным мнением, были озабочены исключительно эгоистическими интересами друг друга, строя свою совместную жизнь. Вскоре, однако, муж «перепряг» свою «хозяйственную колесницу», поставив свое художество во главе, а на пристяжку — хозяйство, и «поехал» гораздо «покойнее».
Вскоре Соня сообразила, что очень глупо почивать на лаврах, наслаждаясь завоеванным счастьем. Она умела смотреть в будущее. И потому свое семейное счастье представляла как процесс, начало которого находится в романтических порывах к возлюбленному, а продолжение — в любви к ребенку. И все- таки самое главное место в ее душе занимал муж, которым она хотела владеть без остатка. Хотела всегда быть «подле него», сделаться им. Кажется, Соне больше всего нравились его занятия, когда он склонялся над своим фамильным письменным столом, торопливо доставал из ящика чистые листы бумаги, крестился, словно благословляя себя на мученический труд, и писал своим крупным веревочным почерком, столь дорогим ей, о вечном хаосе добра и зла. Ее завораживала эта словесная магическая субстанция, затягивавшая ее, словно в воронку. Она чувствовала себя уже Наташей Ростовой, размышлявшей о том, что все люди были когда?то ангелами.
За эту волшебную способность превращать ее в Наташу Соня еще больше любила мужа. Читая только что написанные им страницы, она погружалась в прошлую девичью жизнь, переполненную «страхами радости», вызванными любовью. Вспоминала, как она ложилась в постель к матери, нервно расспрашивая ее о своих тревогах, о том, что он намного старше ее, и как ей быть с этим. И как мама не знала, что ответить дочери. Лёвочкин роман пробуждал в ней воспоминания о зарождении телесных чувств в Бирюлево, которые подпитывались душой, как произошло там что?то неведомо — таинственное, принадлежавшее только им одним и больше никому на свете.
Сонин труд, сравнимый лишь с трудом Пенелопы, был сполна вознагражден. Ведь благодаря переписыванию Лёвочкиных текстов она могла останавливать стрелки часов и пребывать в безмятежном радостно — счастливом состоянии. Оно?то и пробуждало силу жизни. Благодаря этому она могла постичь тайну своей любви, насладиться ее поэзией. Своеобразное соавторство с мужем помогало ей преодолевать прозу супружеской жизни, как бы заново открывая красоту и трепет их отношений. Теперь она словно еще раз пролистывала свою жизнь, осмысляя ее как?то иначе. Так, описание беременности маленькой княгини Болконской позволило ей еще раз вспомнить себя беременную в реальной, а не романной жизни. Читая и переписывая эпопею, Соня часто видела себя словно со стороны, от этого происходило некоторое раздвоение. Теперь она понимала, что, например, беременность можно увидеть не только по растущему животу, а прежде всего по глазам женщины, которые только в этот миг обретают какую?то особую торжественную красоту.
Переписывание романа стало для Сони не только самоотверженным трудом, но и формой ее сотворчества с мужем, возможностью глубже понять его. А главное, не быть лишь плодовитой самкой. Этот труд не позволял ей «опуститься» подобно Наташе Ростовой, после родов превратившейся в удобную мишень для всевозможных острот и шуток близких. Одежда, прическа героини, точнее, отсутствие таковой, невпопад произносимые слова, делали Наташу теперь неузнаваемой. Муж и дети героини словно держали ее под башмаком, не позволяя ей участвовать в интеллектуальных занятиях мужа. И Наташа все больше боялась стать помехой в делах Пьера. У нее не было своих слов, и она говорила словами мужа. Соне не нравилась такая перемена в Наташе. И она не хотела в этом походить на толстовскую героиню. Свое предназначение Соня видела гораздо шире. Она не желала замкнуться в мире спальни и детской. Ей нужно было гораздо большее пространство, в котором она постоянно была бы рядом с ним, даже в рабочем кабинете. Ведь она так боялась его потерять, как будто боялась потерять себя.
Соня, как и Наташа Ростова, с головой ушла в семью, но не забывала и о том, что она жена писателя. Поэтому она умом и душой вникала во вторую реальность, писательскую, которая магическим образом объединяла ее с мужем. Она чувствовала в себе много сил, позволявших ей справиться с почетным званием жены писателя. Поэтому она вплетала свои «розы» в ткань его романа. Все смешалось в их жизни: и мысли, и слова, и дела. Все стало общим. Не случайно она называла роман «Война и мир» и своим детищем тоже.
Для Сони годы переписывания романа «Война и мир» стали лучшими в жизни. Родители были очень довольны замужеством дочери, не раз повторяя, что «лучшего счастья пожелать нельзя». Она говорила, что семь раз переписывала роман, делая это с величайшим наслаждением, вдохновляясь творческой энергией мужа, который в это время предавался писательству «как средству для улучшения своего материального положения», ведь для него «было единой истиной, — что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше». Для него самым важным было спокойствие и благополучие в доме. Однажды он даже признался Соне: «Если бы пришла волшебница и предложила… исполнить мое желание, я бы не знал, что сказать». В общем, счастлив был ею. «Всемогущий бог молодости» овладел обоими, покровительствуя им во всем — и в семейных радостях, и в писательском успехе.
Соня любила следить за ходом мысли мужа в романе «Война и мир». Ей, правда, совсем не нравились Лёвочкины описания военных сцен, зато она с огромным удовольствием наслаждалась сценами семейной жизни своих любимых героев. В такие минуты она не чувствовала себя одинокой, не обращала внимания на то, что муж приносил с собой усталость от работы над романом. Постоянное переписывание рукописей помогало ей гораздо сильнее сжиться с мужем, полюбить его более страстно, ревниво, поэтично и беспокойно. А Лёвочка, который уже почти год не брал в руки свой дневник, теперь решил сделать такую запись: «Отношения с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно».
Теперь Соня с полным правом могла называть себя «женой писателя» и охотно соглашалась со «званием», присвоенным ей Владимиром Александровичем Соллогубом — «нянька таланта». Ведь такой нелегкий ее труд сродни профессии, а может быть, это призвание, благодаря которому она всегда рядом с мужем.
Соне нужно было научиться говорить словами Лёвочки, мыслить его категориями, переписывать вечерами, вне зависимости от своего состояния, собственного здоровья и здоровья ребенка, от ведения большого хозяйства и многого — многого другого. Она не отставала в трудолюбии от мужа, верившего в то, что скоро только дело делается, но не скоро сказка сказывается. А что уж тут говорить об эпопее?! Пожалуй, только одна сцена охоты Наташи с братом и посещение ими дядюшки создавались Лёвочкой на одном дыхании, не потребовав от него переделок и переписываний.
Старательно «выбеливая» Лёвочкин роман, она словно еще раз проживала свою жизнь, а заодно и сестры, «Тани — волшебницы». Для Сони здесь все было таким знакомым и родным, таким близким и живым, таким бесконечно женственным, как крик Наташи во время родов, словно эхом отзывавшийся в ней. Читая страницы романа, посвященные любимой героине, она невольно узнавала в ней то себя, то Таню. Например в сцене с пеленкой и желтым, вместо зеленого пятном, и в утешении родных, что молодой мамаше не стоит беспокоиться о ребенке, потому что на самом деле он идет на поправку. Этот фрагмент еще раз напомнил Соне ее историю с первенцем Сергеем. Прочитав страницы романа, где Наташа уже окончательно превратилась в «самку», Соня словно приоткрыла таинственную завесу и заглянула в свое будущее, наполненное плодовитым материнством. Преодолев страх от встречи с будущим, она продолжила знакомство с романом: «Она (Наташа. — Н. Н.) чувствовала, что те очарования, которые инстинкт научал ее употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся, то есть всею душой, не оставив одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекали его к ней, а держалась чем?то другим — неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с телом».
Соня прекрасно понимала, что ее Лёвочка, как и Пьер, мог сколь угодно умствовать, мечтать о пользе для народа, но если бы дошло до реального, например, до раздачи имения, то она, как и Наташа, скорее «отдала бы его под опеку», чем позволила бы что?то подобное сделать. Ее поразительное трудолюбие вознаграждалось тем, что она допускалась мужем в его святую святых — творческую лабораторию. Вдохновленная творческой энергией мужа и невольно воображая себя им, Соня порой принималась за активную правку его рукописей, выкидывая что?то, как ей казалось, лишнее из текста во имя спасения невинных душ молодых читательниц. Порой она становилась безжалостным критиком и требовала, чтобы муж исключил, например, эпизод о развратной красавице Элен Безуховой. Она боялась, что такой неприлично — грязный пассаж лишает роман истинной поэзии. Нахмурив брови, жена настаивала на том, чтобы автор убрал ту или иную фразу, или эпизод, или знаки препинания. Она жалела те прекрасные сцены, от которых муж почему?то хотел избавиться, и радовалась, как дитя, когда их удавалось отстоять. Ведь за время переписывания романа она успевала сжиться с любимыми героями, побывать в их роли. Муж иногда соглашался с ее замечаниями, а чаще — недовольно «огрызался» и раздражался, а если был не в духе, то грозно ей объяснял, что то, о чем она говорит, — все мелочи, а важное в другом — только в общем. Но, несмотря на все эти милые пустяки, ее окрылял такой нелегкий труд, окутывал облаком радости, заряжал творческой энергией, заставляя верить в то, что этот прекрасный роман и есть ее истинное дитя. Такова была сила эмпатии.