Глава XXII. Натурщица

Глава XXII. Натурщица

Издательский фурор не вскружил Софье голову. Жизнь закалила ее, приучив легко приспосабливаться ко всем поворотам судьбы. Тем не менее, несмотря на усталость, ей дышалось значительно легче. С трудным и незнакомым издательским делом она справилась успешно. Теперь ей не нужно было беспокоиться о том, что дети пострадают от экспериментов своих родителей из?за их беспечности, непрактичности или из?за издательского произвола. Софья сумела выстоять, не поддавшись стремлениям мужа к идеалу бедности. Она не ошиблась в своих расчетах, не сделала ставку на другие проекты, не стала всерьез размышлять о прибыльности яснополянского хозяйства или успешности картофельного завода в Никольском. Софья нашла свой дивиденд не там, а в издательской деятельности. Она устала от иллюзий и утопических планов мужа, не ждала денег от самарских арендаторов, прекрасно зная, что даже взятый в наем яснополянский яблоневый сад не принес никакого дохода.

Отныне и навсегда издание и продажа книг будут находиться в ее руках. Так будет надежнее, и свое право она никому не отдаст. Софья завела в своей «фирме» строгий порядок. Книги теперь не валялись как попало на складе. Они были аккуратно сложены в пачки. Также книги были застрахованы и строго учитывались. Софья гордилась своим детищем, полным собранием сочинений мужа, отпечатанным на хорошей бумаге. Но самое главное в издательском дебюте Софьи, пожалуй, заключалось в ее стоическом упорстве, в страстной защите и отстаивании позиции мужа — писателя во что бы то ни стало.

После проделанной ею плодотворной работы совсем поиному проходила жизнь в их доме. Софья с еще большим энтузиазмом собирала всех родных, близких и друзей вокруг большого обеденного стола. Даже Лёвочка в это время казался ей «очень семейным». К ним в гости нередко заезжала родня деверя Сергея, а также Истомины, Олсуфьевы, супруги Фет. Приходили и ученые мужи, редакторы журналов, например, Юрьев, редактор «Русской мысли», профессор Бугаев, и затевались «умные» разговоры. Было очень интересно. А по воскресным вечерам собирались больше «все свои»: деверь с дочерьми, дядя Костя, из светских — Жирковы, Лопухин, Трескин, Львов. Играли в винт, ужинали, заставляли петь Татьяну Кузминскую, молодежь же предпочитала играть в колечко или веревочку. После девяти вечера гостиную обычно запирали, потому что муж ложился спать. Он уставал, часто говорил, что его «совсем бабы одолели» или упоминал себя в женском роде: «я пила, я ела», стал даже носить кофточку и начал учиться вязать. Муж был очень мил и дружелюбен. Казалось, тоска прошла.

Софья любила многолюдье в своем доме, когда было весело, шумно, все шутили, дразнили друг друга, играли в остроумную почту, передавая соседу на ухо какую?нибудь фразу, которая, обойдя всех присутствовавших, наконец, возвращалась к человеку, запустившему ее вокруг стола, в форме потрясающей глупости, произносимой вслух под общий хохот. Она все время посматривала на мужа, думая о том, какой червяк насквозь проел такой сочный и красивый плод. За общим столом он был словно чужой, привносил в радостное застолье какую?то пасмурную грусть, из?за которой становилось неловко и неуютно. Поэтому между ним и ею возникали горячие споры. Софья «подавала» лаконичные реплики, а он, конечно, парировал ее «подачи», возражал, настаивал на своем, порой даже очень горячился. Дочь Таня сразу же становилась на сторону отца. Она была очень открытой, как мама. Кульминацией их обеда был разлив кваса из большого кувшина. В спешке его проливали на скатерть, и взрослые бросались промокать его салфетками, но это не помогало. Поэтому скатерть всегда была залита чем?нибудь, а еще на ней непременно была целая горка хлебных крошек и пирамида из посуды, дожидавшаяся опоздавших гостей. Грязные скатерти позволяли дочери Тане легкомысленно утверждать, что «все Толстые — неряхи».

А «Фетушка» посвятил Софье стихи, написанные в одно из приятных воскресений:

Когда стопой слегка усталой

Зайдете в брошенный цветник,

Где под травою одичалой

Цветок подавленный приник,

Скажите: давнею порою

Здесь жил поклонник красоты,

Он бескорыстною рукою

И для меня сажал цветы…

«Очень мило! — воскликнула Софья. — И грация есть, и я». Она была очень довольна.

Однако не было даже запоздалых цветов. Произошло совсем иное, очень печальное событие. В январе 1886 года ее постигло большое горе. Умер ее любимый четырехлетний малыш Алеша. Он скончался от крупа. Софья усмотрела в смерти ребенка возмездие судьбы за ее желание избавиться от долга материнства, когда она все перепробовала, чтобы у нее не родился двенадцатый ребенок. Закон отмщения воздал ей за грехи, за нежелание рожать. Рок отнял у Софьи любимца, забрал чудного, умного, красивого мальчика, к которому она так была привязана.

Она отпустила трех своих малышей на прогулку, одела их в теплые лисьи шубки, барашковые шапочки, в валенки и башлычки и послала присматривать за ними гувернантку — англичанку. Сама же с дочерью Машей отправилась на концерт Рубинштейна. Погода была скверная, зябкая, было морозно и ветрено. Алеша, конечно, продрог и заболел. Софья постоянно находилась с ребенком во время болезни, давала микстуру, грела припарки, угощала калачиком со смородиновым вареньем, пригласила педиатра, профессора Нила Филатова, который до этого уже лечил маленького пациента. Потом вызвала и профессора Беляева с зеркалами и прочим инструментом для горла, который порекомендовал «ставить ножки в горячую воду». Но малыш весь горел и звал папа. После смерти ребенка Лёвочка признался, что «умер лучший из трех малышей».

Софья передумала хоронить Алешу в Новодевичьем монастыре, куда поехала с Ильей, чтобы выбрать место для захоронения, стоившее 250 рублей серебром. Ей не понравились торг и вся обстановка, в ее душе был ад, жить не хотелось. Она решила похоронить сына в Покровском, в котором не была с тех «августовских стальных» мистических дней. Солнечный закат, родные места, лес, розовый снег, обрыв над речкой Химкой и сельское кладбище. Софья поняла, что младенец должен быть похоронен здесь, в ее «Швейцарии», которую она обожала с детства. Гробик был привезен на больших санях, на которых она еще совсем недавно ездила с Алешей в театр обезьянок, а теперь — провожала в вечность. Старый священник, няня, соседи сразу узнали Софью, дочь доброго Андрея Евстафьевича Берса. Мужики поклялись хранить могилу Алеши. А она попросила сестру Таню, чтобы ее похоронили здесь, рядом с сыном. Траур длился три месяца, после чего Софья позволила детям даже «пляснуть», тем самым перевернув скорбную страницу.

И снова в их доме воцарилась творческая художественная атмосфера, средоточием которой стал Иван Николаевич Крамской. У них в гостях не раз бывали знаменитые живописцы, первым из которых стал он, создавший гениальный портрет автора «Анны Карениной», а творец прославленного романа тоже писал в это время свой портрет художника — героя Михайлова в этом романе. Таким образом, получился двойной портрет двух мастеров. С легкой руки Крамского в их московском доме вскоре объявился Николай Николаевич Ге, в жилах которого текла французская кровь. Он обворожил все благородное семейство. Николай Николаевич увлекался женщинами, но с безукоризненным чувством меры, всегда помня, что хорошо, а что дурно. Он по — отечески патронировал дочь Таню, постоянно вдохновляя ее к творчеству, убеждаясь в том, что при ее завидных способностях она, к сожалению, не имеет страсти к живописи. Таланту же страсть необходима. Он много говорил с Таней о даре Божьем, уверяя ее, что только искра небесного огня способна превратить человека в великого художника. А Таня больше любила жизнь, чем искусство, и потому первое победило в ней второе. Николай Николаевич очень ценил Лёвочку, желал отплатить за его внимание добром. И поэтому предложил написать портрет Тани. Муж возразил и попросил преподнести ему другой подарок — написать портрет жены. Софья вспомнила портрет мужа кисти Ге. От него просто глаз нельзя было оторвать. На холсте Лёвочка был словно живой, он сидел с опущенной головой и писал, устремив взор на листы бумаги. Этот его взгляд смущал ее. Ведь она хорошо знала, что вся сущность мужа — в его глазах. А теперь Ге с удовольствием принялся выполнять просьбу друга, взял кисть и сел за мольберт, чтобы писать портрет Софьи. Он любил разгадывать на полотне свои контраверзы, будь то в образах Иисуса и Пилата или в облике жены писателя. Лучшей модели, чем Софья, казалось, не существовало. Художник изобразил ее в бархатном платье, барыней, у которой в кармане 40 тысяч рублей. Но, посмотрев еще раз на портрет, решил переделать его. Ге забраковал портрет, увидев вытаращенные глаза модели и непропорционально вытянутую фигуру. Сходства с Софьей не было почти никакого. Все знакомые, глядя на этот портрет, спрашивали: «Кто эта женщина?» Свое фиаско художник объяснил тем, что в то время плохо знал свою натурщицу, а теперь, узнав, понял, что ее надо написать в образе матери. Поэтому он попросил ее позировать в халате с годовалой Сашей на руках. И снова провал. Образ Софьи явно не удавался Ге. В третий раз она стала позировать художнику сразу после смерти Алеши. Поэтому была вся в слезах и очень расстроенная. На сей раз портрет вышел очень картинным. На нем была изображена мать с годовалым ребенком. Получилось очень красиво. Дочка Саша была похожа на себя, но образ ее матери художнику вновь не удался. Все думали, что на портрете изображена какая?то родственница Софьи. Близко поставленные глаза, другое выражение лица, всё не ее и всё не то. Слава богу, что неудача не сказалась на добрых отношениях художника и модели. Софья по — прежнему с большим удовольствием угощала дорогого гостя чем?нибудь вкусненьким и сладеньким, а когда на стол подавался простой картофель, Ге обижался и говорил ей: «Что это, маменька, какую гадость мне подали, дайте что — нибудь вкусненькое». Софья с радостью исправляла оплошность и приносила гостю варенье, пастилу или смокву.

Смерть Алеши еще раз убедила Софью: человек не знает, сколько в нем заложено сил. После ухода сына она не только продолжала жить, но и упорно собирала деньги за подписку и продажу сочинений мужа, чтобы расплатиться со своим кредитором Стаховичем. Однажды она пришла в банк, чтобы взять там деньги. Каково же было ее удивление, когда она узнала, что на ее счете не доставало четырех тысяч рублей. Софья забеспокоилась и спросила Колечку Ге, сына художника, который заведовал ее печатными делами, куда подевались деньги. В этот миг она запомнила его «улыбочку» — ухмылку. Колечка признался ей, что машинально положил эти деньги в карман панталон и забыл о них. После странного и неожиданного обнаружения пропажи она наконец?то смогла расплатиться со своим благородным кредитором.

Между тем судьбе было угодно, чтобы Софья послужила привлекательной моделью и для других живописцев. Конечно, она хотела и сама рисовать, даже брала уроки у Ильи Прянишникова и Василия Сурикова на Мясницкой, но прежде все — таки являлась моделью для своего мужа. Сама Софья так и не стала творцом. А муж заказал ее портрет Валентину Серову. Конечно, ей было лестно позировать этому модному и талантливому художнику. Ее смущало только одно: трата времени на позирование. На этот каждодневный процесс уходило от трех до четырех часов. А подобных сеансов набралось девятнадцать. Софья же только и думала о том, сколько дел за день ей нужно успеть сделать. Например, съездить в банк, поправить корректуры, позаниматься с детьми и т. д. Однако сеансы продолжались, и она должна была постоянно находиться в заданной художником позе. Серов усадил свою модель в кресло, попросил ее облокотиться левой рукой на локотник, надеть черную накидку, отороченную мехом. Софья согласовала с ним возможность демонстрирования важного для нее аксессуара — черепахового лорнета на золотой цепочке, а также перстня, подаренного мужем за переписывание «Анны Карениной». Черные волосы она эффектно украсила красной розой. Портрет получился корректным, деловым, но не увлекающим, поскольку не увлекла художника сама модель. Софью тоже не всё устроило в этом портрете. Ей казалось, что она выглядит несколько старше своих 48 лет. Но Серов не реагировал даже на похвалы, что уж говорить о какой?либо критике. Он постоянно что?то переделывал, но при этом писал очень быстро. Дочь Таня была в полном восторге и бесконечно хвалила портрет. А живописец все продолжал править его. С этим портретом возникло небольшое недоразумение. Софья отослала гонорар Серову в размере 600 рублей, его вместе с распиской должен был передать художнику артельщик Матвей Румянцев. Но Серов неделикатно, как показалось Софье, попросил 800 рублей вместо оговоренных 600. Он также высказал свои критические замечания по поводу рамы, которая ему не понравилась, портрет был просто «убит» ею.

Между тем в жизни Софьи события сменяли одно другое. Среди них были как печальные, так и радостные. Пришли плохие новости из Ялты: умирала ее мать, Любовь Александровна. Сын Сергей заканчивал университет и готовился к чиновничьей службе. Илья собирался жениться на почти бесприданнице Софье Философовой, что поощрял его отец. Таня и Маша однажды залезли в мраморную ванну одной из московских бань, торжественно заявив при этом, что таким образом они совершили символическое крещение, чтобы начать новую жизнь в согласии с отцовскими заветами. А сама Софья тем временем принялась разбирать многочисленные Лёвочкины бумаги, которые были в ужасном беспорядке. Она твердо решила отдать их на хранение в Румянцевский музей. Эта мысль созрела у Софьи давно, но не хватало времени привести ее в исполнение. Теперь же она, наконец, написала письмо об этом библиотекарю Николаю Федорову. Потом подала прошение Дашкову, и рукописи были привезены и приняты в музей. Это было важное дело, как и страхование московского дома и всех книг, в нем хранящихся.

Тем временем приближалось значительное событие. 23 сентября 1887 года была их серебряная свадьба, которую «молодожены» предпочли отпраздновать просто, без шика и без оркестра, как случалось в старые добрые времена. Они собрали всех детей, пригласили бывшего шафера, старшего брата Софьи Александра, который прибыл с подарком — серебряным кубком. Конечно же был лучший друг Лёвочки Дмитрий Дьяков, который поздравил их со «счастливым браком», но муж поправил его: «Могло бы быть лучше!» Софье было тяжело это слышать. Несмотря на свои вечные хлопоты и заботы, оказалось, что она так и не смогла удовлетворить требовательного мужа. И тут же у нее начались очень сильные желчные колики, она захворала, и наступила ее коварная невралгия, предвещавшая недоброе — новую беременность. Сестра Таня тоже забеременела, и они теперь смеялись друг над другом, что у них родятся две Соньки. А муж в это время попросил «пардона» и удалился в Ясную Поляну.