Глава шестая Семь лет спустя

Глава шестая

Семь лет спустя

1

Парижская цветочница была очень приветлива.

Я попросила сделать венок из красных роз и алых гвоздик. Объяснила:

— Еду на Пер-Лашез…

— Как же, Пер-Лашез! Знаю, знаю, — живо откликнулась девушка, и мне показалось, что ей понятно мое желание.

У центральных ворот знаменитого кладбища при входе — полицейский пост.

Красавец ажан с готовностью поддерживает мой тяжелый венок.

— Какую могилу угодно найти даме?

— Мне нужна Стена федератов.

— Стена федератов? — Полицейский удивленно оглядывает меня. Вынимает карту. Разыскивает какую-то точку, объясняет: — Сначала по главной аллее, потом свернете влево, подниметесь вверх, затем пойдете вправо. Старайтесь держаться правой стороны. Вот здесь полянка, деревья, а это — Стена федератов.

На небольшой площадке высится памятник какому-то генералу. Дальше тянутся мавзолеи, роскошные статуи, бюсты, гробницы. Все в идеальном порядке.

Чем дальше углублялась в этот город мертвых, тем все яснее становилось: Пер-Лашез — кладбище парижских богачей.

Идти нелегко: продавщица сделала славный венок.

Спрашиваю у какого-то прохожего:

— Будьте добры сказать, где находится Стена федератов и верно ли я иду.

— Стена федератов… Стена федератов?.. Нет, не знаю, не видел.

К счастью, попался на пути рабочий, вывозивший на тачке опавшие листья.

— Скажите, товарищ, где Стена федератов?

От неожиданности рабочий выронил грабли:

— Стена федератов? Вот там. Нет, нет, подождите! Я проведу. Пойдемте.

По дороге он говорит:

— Вы иностранка и, наверное, русская. А венок несете на могилу коммунаров. Спасибо. Дайте помогу.

Вдали показалась ограда. Кладбище в этом месте было похоже на пустырь. Несколько старых деревьев, дальше — позеленевшие от времени кирпичные стены. Маленькая прогалина, а влево…

Я скорее почувствовала, чем узнала… Волнуясь, поблагодарила моего провожатого.

Посередине мраморной доски крупные цифры — 1871. Кругом опавшие листья, заросшие дорожки. Кое-где на стене развешаны дешевые вечные венки, сделанные из какой-то красноватой массы.

Невдалеке одинокая могила со знакомым бюстом члена коммуны Делеклюза.

2

28 мая 1871 года — последний день Парижской коммуны.

28 мая 1927 года стало последним днем моей жизни с сыном.

Мой мальчик ушел от меня так неожиданно, так ужасно!

* * *

— Мамочка! Расскажи про фронты. Расскажи, как вы воевали.

— Все расскажу, все опишу. Прочтешь ты, прочитают все дети. Только не торопи, дружок. На все будет время.

Нет, не хватило нам времени, любимый!

И мне приходится выполнять твою просьбу после твоего ухода!

Я начала писать эту книгу много лет назад. Писала, как могла, как запомнились, как отложились в памяти события и переживания далеких теперь уже лет моей юности. В моих воспоминаниях много личного, интимного. Но через все годы я прохожу вместе с тобой, мой мальчик, прохожу, ощущая рядом тебя, тепло твоей жизни…

* * *

После окончания гражданской войны, в 1921 году мы снова оказались в Томске. Я была редактором газеты, председателем комиссии по чистке парторганизации. А мой малыш был почти всегда рядом.

В редакции газеты Мурзик — свой человек. Подружился с сотрудниками, знает всех посетителей.

Весной ему сшили шинель и сапожки. На улице он козыряет красноармейцам.

Один из секретарей редакции, комсомолец, уходил по призыву в армию. Мурзик так «напутствовал» его:

— Вы уезжаете в Красную Армию! В Красной Армии очень хорошо. Очень хорошо!.. Там дают много конфет и пряников!

* * *

Тула. Мурзик часто обходит со мной мастерские. Он знает каждый цех во второй механической.

На заседаниях партячейки тихонько сидит в углу и внимательно слушает взрослых.

На митингах — всегда возле трибуны.

— Рурская забастовка будет поддержана всеми… — услышала я, как однажды он «просвещал» свою подружку, дочь дворника.

* * *

И вот мы опять в Москве.

Сын уже большой. Когда я возвращаюсь после болезни из Харькова, он трогательно и заботливо ухаживает за мной.

Потом мы вдвоем едем в Харьков. Я с головой окунаюсь в литературную работу, в издательское дело.

Видимся с Мурзиком мало — до моего ухода в издательство и изредка за обедом. По вечерам у меня бесконечные заседания. Сынок обычно просит, когда вернусь, обязательно посидеть у его кровати.

А наутро:

— Ты опять не сидела, милая мама!

— Но ведь ты крепко спал.

— Спал, а все слышал. Ты подошла ко мне, зажгла огонь. Я видел — бледная, усталая, и не хотел приставать. Думал — сама посидишь. Потом тихонечко встал, заглянул в щелку. Ты долго ходила по комнате, потом говорила по телефону…

И спустя несколько минут:

— Хорошо Игорю: его мама целый день дома. И сестренка у Игоря есть.

— Ты бы хотел, чтобы твоя мама тоже целые дни была дома?

Мурзик долго думает, потом твердо говорит:

— Нет, мамочка! Я хочу такую маму, какая у меня есть!

* * *

Начался 1927 год. Я готовилась к поездке за рубеж: меня собирались командировать на Выставку книги в Лейпциг. Очень хотелось взять с собой ребенка. Я понимала, что с ним будет трудно, но так велико было желание долго быть вместе!

— Возьми меня, мамуля! Может, мне больше никогда-никогда не удастся туда попасть…

— Что ты, любимый! Вся твоя жизнь впереди. И она будет солнечной. Ведь мы за это боролись.

— Ну хорошо. Тогда расскажи, как все будет при коммунизме.

— Это очень трудно, сынок. Такие ребята, как ты, доживут, увидят. А рассказать почти невозможно.

— Без тебя, мама, я не хочу доживать, — сквозь слезы говорит Мурзик.

Весна пришла поздняя, но дружная.

Госиздат Украины находится почти рядом с домом, и Мурзик часто провожает меня на работу.

Каким же нежным, ласковым проявил себя сынок, когда меня свалила злокачественная ангина!

Ребенку долго запрещали входить ко мне в комнату. Наконец разрешили. Мальчик был просто счастлив. А что с ним творилось, когда увидел меня на ногах!..

— Ты в чулочках, — значит, уже совсем выздоравливаешь! — И закружился, запрыгал по комнате.

* * *

Промелькнула первая половина мая. В четверг был сильный ливень, и я задержалась на заседании правления. Часов около пяти приоткрылась дверь, в кабинет заглянула робкая сероглазая мордочка Мурзика.

— Я сейчас, сынок! Подожди минуту.

Неясная тревога заставила меня отложить все дела, пойти вслед за сыном. Он бросился ко мне навстречу, молчаливый и бледный. Одна ручонка беспомощно повисла вдоль тела, с нее сбегали капли крови. Ребенок, взволнованный моим испугом, разрыдался:

— Меня укусила собака…

Соседи рассказали, что Мурзик долго играл с собакой, что это доброе, ласковое животное. Но тревога не покидала меня.

Ночью подошла к постельке Мурзика:

— Сынок, расскажи, как это было. Собака сама тебя укусила или ты дразнил ее? Я не буду журить, не буду сердиться, только скажи все честно.

Мурзик улыбнулся хорошей, открытой улыбкой:

— Я, мамочка, залез к ней в рот и стал щекотать. Она терпела, терпела, а потом не выдержала. Ты не тревожься, ничего страшного нет.

* * *

В пятницу я рано кончила работу, получила зарплату, купила цветов, фруктов. Мурзик ворвался в комнату с пылающими щеками:

— Ты будешь дома?

— Да, весь вечер. Хочу почитать.

После обеда он сел в своем уголке и стал что-то строгать. Потом отложил инструмент и дощечки, с тоской сказал:

— Так грустно!

Этого не бывало никогда.

Книга вывалилась у меня из рук. Мгновенно к нему. Села рядом.

— Что ты, любимый? Почему тебе грустно? Ну, давай играть во что хочешь.

Ребенок немного оживился:

— Давай в шашки…

— Ладно, но ты ведь меня обыграешь…

Мурзик отвлекся, развеселился:

— Мамочка, когда лягу, посиди возле меня.

3

В субботу мы проснулись, как обычно, с первыми лучами солнца.

— Ну, сынок, давай наперегонки! Кто скорее умоется и оденется? Сегодня мне можно пойти на работу попозже. Успеем погулять.

— И я, мамочка, свободен. Уроки сделаны, учительница придет в двенадцать.

— Тогда за дело!

* * *

Мы с Мурзиком вместе вышли из дому. А домой его принесли мои друзья. Принесли окровавленного, закутанного в чужие одеяла… Он возвращался один, спешил на урок. У здания Госиздата Украины моего мальчика сбил пьяный шофер.

* * *

— Мамочка, что это со мной случилось? Я попал под автомобиль?

— Нет, дорогой. Ты просто упал и разбил головку.

— А почему все в белых халатах?

— Ты в больнице, дружок.

— Мне плохо, мамочка…

Я истуканом сижу в коридоре.

Перелом произойдет сегодня. Падает температура, мальчик начинает потеть.

Часов в пять Мурзик как бы притих. Старшая сестра зовет меня к нему.

Он очень ослабел, но при моем приближении посмотрел на меня единственным уцелевшим глазом, сиреневатым от отеков, и улыбнулся.

Ручонки его вспотели. Повлажнело и все тельце. Температура падала.

От радости, как и от горя, сердце не разрывается. Я вскочила, бросилась по коридору, рванулась к телефону, стала звонить друзьям. Впервые засмеялась:

— Говорят — спасен!..

* * *

Вечер.

Почему так сосредоточен врач? Почему снова собирают консилиум? Все поднялись наверх. Наконец зовут меня. Так, вероятно, идут на эшафот…

Говорит хирург:

— С моей стороны все отлично.

Терапевт:

— Сердце работает хорошо.

Невропатолог:

— Мне не нравится выпадение рефлексов. Мальчик никого не узнает.

— Он очень ослабел, — объясняю я.

— Возможно… Мы ничего не утверждаем. И все же надо быть ко всему готовой.

Как холодно, как одиноко! Вокруг друзья, а я одна!

* * *

После долгих просьб мне около полуночи разрешили пройти к сыну.

В комнате горела только одна свеча. При моем появлении все отошли от постельки.

Мурзик умирал. Сердце еще чуть-чуть билось, но лобик уже похолодел. Когда остыли даже кончики пальцев, я попросила перенести ребенка в мой дом.

* * *

Белая акация у раскрытой могилы и последние комки земли.

«Любовь моя единственная» — написано на мраморной доске у изголовья сына…

Через несколько дней я вновь поехала к сыну.

Тревожное это было время. Убийство Войкова. Поджоги складов в Ленинграде. Опять подняла голову контрреволюция.

Партия, рабочий класс приводили себя в боевую готовность.

— Поглядите вокруг, — говорил мой спутник. — Как нужны сейчас крепкие, закаленные люди! Борьба не кончена…

Да, борьба продолжалась. И этим для каждого коммуниста было сказано все.