Приложение 1 РОССИЯ СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ (сентябрь 1944 года)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Приложение 1

РОССИЯ СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

(сентябрь 1944 года)

Характерно, что особенности российской реальности воспринимаются совершенно по-разному, когда пишешь о России после долгого пребывания в ней в отличие от долгого отсутствия. Но и то и другое представляют свою ценность, как и определенный риск. Оправданием для предпринимаемой мной попытки может служить то обстоятельство, что я могу по крайней мере судить о тех изменениях, которые произошли во взаимоотношениях между: общественным мнением и официальной политикой, мотивацией и действиями, причиной и следствием, которые составляют тщательно охраняемую государственную тайну. Острота восприятий изменений в обществе часто притупляется для того, кто постоянно находится в Москве, живя в этом обществе. Он, как говорится, движется вместе с потоком по его течению, видя все вокруг себя тоже в движении, и, как мореплаватель, находящийся в открытом море, не ощущает подводных течений. Поэтому для того, кто возвращается на то же место, чтобы определить скорость и направление течения, порой гораздо проще зафиксировать тонкости тенденций. По этой причине иностранные обозреватели и не должны находиться в России более одного года, покидая ее для обретения перспективы.

* * *

Жизнь в Советском Союзе в августе 1937 года не была беспечной и веселой. В материальном отношении условия, правда, были вполне сносными – гораздо лучше конца 1920-х годов. Однако чистки, начавшиеся в 1935 году, приближались к своему пику, поэтому и атмосфера в стране была тяжелой и безрадостной. Человеческие ценности резко менялись. Старых коммунистов практически не осталось. Уцелели только Молотов, Ворошилов, Калинин да еще горстка представителей старой гвардии, воспринимаемые чуть ли не как призраки в окружении новых молодых лиц. О своих павших товарищах, вместе с которыми они «делали» революцию, взяв на себя ответственность за судьбу будущих поколений, они вспоминали, глядя на их монументы.

Вместе со старыми коммунистами исчезли и 75 процентов представителей правящего класса страны, примерно столько же представителей интеллигенции и около половины офицерского корпуса Красной армии.

Взявшись за перо, я поставил перед собой вопрос, представляет ли по-прежнему коммунистическая партия по своему рангу и лидерству, в которой когда-то существовал определенный тип демократии, руководящую силу в политической жизни страны? Или же в ней взял верх принцип неограниченной автократии – принцип, укоренившийся в российском сознании за сотни лет традиций царизма и восстановленный в самом широком смысле этого слова.

Чистки свидетельствовали о том, что этот принцип стал в партии решающим. Ведь Сталин практически уселся на троне, на котором когда-то восседали Иван Грозный и Петр Великий, реально превратившись в «батюшку-царя».

Те, кто стремился к такому виду лидерства, могли радоваться. Но стоимость была неизмеримо высокой. Применяемые методы носили деградирующий характер. Даже толстокожие чувствовали себя несколько пристыженными. Жизнь должна была начинаться с новыми и не испытанными еще людьми, смело смотревшими в будущее. Государственный корабль освободился от коммунистических догм. Только капитан определял его курс, правда, никто не знал, куда он вел.

Ныне, по прошествии семи лет, русский народ вновь стоял перед большим испытанием. В течение трех с четвертью лет ему пришлось пережить самое крупное в своей истории вторжение иностранных войск, почти половина наиболее развитой в промышленном отношении территории страны оказалась под катком войны. Население понесло огромные потери, человеческая жизнь ничего не стоила, проводившиеся до того чистки казались пустяком. К этому добавились громадный материальный ущерб и упадок национальной экономики.

Чем же отличалась война от чисток в психологическом плане? Она не затронула национальной совести, а национальное самосознание даже укрепилось. В результате ошибок противника, использовав территориальные и погодные особенности своей страны, успехи недавно проведенной индустриализации, помощь западных держав, собственный небывалый героизм и выдержку и проведя ряд выдающихся военных операций, значительно превысивших по своему размаху и результативности все, что знала до того военная история, русскому народу удалось изгнать захватчиков, снова завладеть потерянной территорией.

В жизни молодых, любознательных и весьма впечатлительных людей война стала мерилом, оказавшим огромное влияние на целое поколение, войдя в подсознание нации, получив отражение в легендах, фольклоре и традициях, определив сознание еще не родившихся младенцев. Эффективность всего этого в настоящее время просто абсолютна. Война объединила режим и народ, внеся ясность в некоторые загадки революции и укрепив веру в будущее. В душе каждого русского человека воскресла надежда, что широкий ум и отвага русских людей однажды превзойдут достижения высокомерного и консервативного Запада. Вместе с тем были рассеяны опасения, латентные большинству русских, что все дела, предпринимаемые ими, обречены, мол, на провал, что такое понятие, как «Россия», не подразумевает якобы национального сообщества, обладающего силой и величием, а только неискоренимую бедность, страдания, неспособность к делам и отсталость. Короче говоря, русский народ, доведенный до обнищания (но закаленный бедностью), до уничтожения (но привыкший к лишениям), до звероподобного состояния постоянными жестокостями, объединенный и сплоченный ныне решительным руководством, являвшийся хозяином своей территории и имевший собственную философию, никому ничем не обязанный, жаждавший процветания, власти и славы, смотрел в будущее столь далеко, насколько это позволяло его состояние, с гордостью, уверенностью и новым чувством национальной солидарности.

А каковы же его реальные шансы?

Здесь, пожалуй, нет необходимости говорить о каналах, по которым мы получали сведения о России в период Великой Отечественной войны. Данные о количестве населения, в частности, носили оценочный характер и таковыми пока оставались. Тем не менее опытные эксперты давали цифры, которые мало расходились в своих значениях и поэтому могли рассматриваться как довольно точные. Исходя из них, потери населения Советского Союза во время войны составили порядка 20 миллионов человек. Таким образом, численность его населения с учетом формально приобретенных западных территорий оценивалась в 185 миллионов человек. Чтобы иметь правильное представление о людском потенциале Москвы, следует добавить к этому группы населения, проживавшего в пограничных районах России, на территориях, формально не включенных в ее состав, но находившихся под советским влиянием, – на Балканах, в Польше, Финляндии и других странах. И хотя ученые не могли оперировать подобной концепцией, государственные мужи и дипломаты принимали ее во внимание. Следовательно, с учетом вышесказанного и способности восточных славян к расширенному людскому воспроизводству, в самое ближайшее время численность населения России должна достигнуть 200 миллионов человек.

Фактически людские потери Советского Союза в войне 1941–1945 годов нивелированы приобретением новых территорий и дальнейшим расширением советского влияния. В итоге в настоящее время мы имели дело с советским населением, численность которого грубо соответствовала прежней, будто бы и не было никакой войны в Восточной Европе.

В результате присоединения ряда территорий к России соотношение численности населения в ней и остальной Европе (исключая британские острова) изменилось. В Европе насчитывалось 300 миллионов человек, и это в основном высокообразованные и энергичные люди, имевшие опыт взаимоотношений с иностранным правлением в различных его формах и знавшие, как с ним бороться. Население в 300 миллионов человек – цифра вполне впечатляющая, поэтому рано было говорить о «конце» Европы и опасаться распространения советского влияния на весь континент. Но и 200 миллионов человек, объединенных сильным и целеустремленным руководством Москвы и проживавших в одной из крупнейших индустриальных держав мира, представляли собой внушительную силу, недооценивать которую было бы глупо.

Война, навязанная СССР фашистской Германией, значительно ослабила советскую экономику. Около 25 процентов крупных населенных пунктов страны были разрушены. Имевшиеся трудовые резервы сократились не менее чем на 3 миллиона человек. Национальный доход, по самым объективным оценкам, снизился к концу войны на 25–30 процентов по сравнению с 1940 годом. К тому же в национальном доходе произошли значительные структурные изменения. Поступления от сельского хозяйства сократились на 35–40 процентов, но все же они значительно больше, чем от промышленности и других форм экономики. Упадок в промышленности за счет эвакуации предприятий и оборудования на Восток, а также ускоренного строительства новых заводов относительно меньше. Вместе с тем роль индустрии значительно возросла.

Что же касается форм экономики, то они остались теми же, что и семь лет тому назад. За небольшими исключениями результаты труда остаются низкими. Правительство по собственному усмотрению расходует национальный доход на инвестиции в различные сферы потребления, военную промышленность и другое. Суммы, расходуемые на поддержание физического и нервного состояния людей, строго ограничены. Заводское оборудование в значительной степени устарело.

В целом же национальная экономика находилась в руках государства. Свободное предпринимательство и законы рынка отсутствовали. Будущее экономики всецело зависело от планов и мнения людей, формулировавших экономическую политику страны.

На все вопросы о будущем экономики, темпах реконструкции, необходимости иностранной помощи и тому подобном ответ заключался в одном: все завязано на реализацию планов, все реально связано с политикой Кремля.

При скором окончании войны кремлевские лидеры могли иметь в своем распоряжении более 20 миллиардов долларов в качестве годового дохода. (Цифра эта вообще-то произвольная, так как зависела от валютного курса, но вполне подходила для сравнения.) По нашим расчетам, до 10 миллиардов должно быть израсходовано на потребление для сохранения жизнеспособности населения. (Это отбросит страну по размерам потребления на уровень 1934 года при значительно большей численности населения и необходимости различных дополнительных расходов.) С оставшимися же деньгами они могли поступать как хотели. Средства могли пойти на потребление (скажем, на повышение жизненного уровня), на увеличение основного капитала (реконструкция заводов, новое промышленное строительство, выпуск сельскохозяйственной техники и тому подобное) или же на военные нужны. Если руководство страны пустило бы все оставшиеся средства на повышение жизненного уровня народа, то вскоре можно было бы достичь уровня 1940 года и даже без посторонней помощи (на это, правда, ушло бы от года до двух лет). Если средства пошли бы на увеличение основного капитала, то примерно за это же время можно было бы в значительной степени восстановить разрушенное войной хозяйство. Но если приняли бы решение истратить эти деньги на военные нужды, то советское руководство содержало бы свои вооруженные силы, сохранив численность военного времени и значительно обновив их вооружение и технику. Скорее же всего, ни одно из этих экстремальных решений не приняли и средства поделили между основными направлениями – в наиболее целесообразной пропорции.

Конечно, определение степени альтруизма или эгоизма других – бесполезное занятие. Гиббон, например, учил, что «рациональное желание абсолютного монарха должно быть направлено на счастье его народа».

Если бы мы знали замыслы Сталина и его советников, то у нас было бы достаточно постулатов для определения, каким же будет его решение: забота об улучшении экономики или же усиление мощи и престижа советского государства на международной арене. А отсюда мы могли бы сделать вывод о возврате Кремля к программе военной индустриализации, осуществлявшейся с 1930-го по 1941 год. Вооруженные силы России должна стать самыми крупными в море, продолжится реконструкция, также строительство новых военных объектов, что, конечно, не пройдет незамеченным. Следовало ожидать, что в течение трех-четырех лет, даже без внешних кредитов, промышленный потенциал страны мог восстановиться до довоенного уровня. Повышение жизненного уровня населения заняло гораздо больше времени, пока были достигнуты показатели 1940 года, которые наши либеральные комментаторы склонны считать чуть ли не за благо. В течение двух десятилетий, с 1920-го по 1940 год, личная безопасность и комфорт целого поколения были принесены в жертву советской программе. С началом Великой Отечественной войны та же участь постигла и второе поколение, и стоило ли сомневаться, что процесс этот довели до завершения.

Средний русский человек зрелого возраста мог ныне испытывать моральное удовлетворение, видя успехи правительства в достижении небывалой мощи на огромной территории Азии и Европы. Но вряд ли он прочувствовал комфорт и удобства в жилищных условиях, одежде и других предметах цивилизованной жизни, которые имели жители западных стран. Такое самоотречение – плата за лучшее будущее его детей или за рост военного могущества России. Он надеялся – и мы вместе с ним, – что выбран будет не второй путь.

В оценке экономической жизни России оставались еще такие вопросы, как международная торговля, потребность в иностранных кредитах и в целом зависимость от западного мира. Ответить на них довольно просто, если только человек способен мыслить.

Несмотря на различные тогда прогнозы иностранных авторов, с полной уверенностью говорили, что Советский Союз после окончания войны зависеть от внешнего мира не будет, так как в состоянии решить такие проблемы, как реконструкция страны, национальная оборона и повышение жизненного стандарта населения, за счет своих собственных ресурсов. Правда, пройдут долгие годы, прежде чем эти цели будут достигнуты.

Естественно, советские лидеры были бы довольны получить соответствующую помощь от западного мира на выполнение этих задач. Но заинтересованы они будут не в деньгах, а в оборудовании и товарах. Кредиты же заинтересуют их лишь в том плане, насколько они позволят импортировать необходимые им в данный период времени вещи и продовольствие. Если они смогут выполнить основную часть своей импортной программы, с учетом возможностей транспорта и абсорбции, за счет иностранных кредитов, они не промедлят воспользоваться этим. Тогда они не будут даже опасаться, что их положение в качестве должников (дебиторов и кредиторов) в течение 10, а то и двадцати лет может оказать какое-то отрицательное влияние на их международное положение. Из опыта своих отношений с Германией в 1932-м и 1933 годах, когда немцы выдали им значительные кредиты, они сделали вывод: чем больше они должны западному миру, тем больше западные капиталисты заинтересованы в их финансовом благополучии и не хотели бы видеть их банкротами в международных делах.

Если кредиты они не получат, то, вероятно, используют для обеспечения импорта свои резервы в золоте и валюте, которые оцениваются от 1,5 до 2 миллиардов долларов. Насколько я понимаю, они не слишком-то дорожат золотом, учитывая лишь его утилитарную ценность. И вряд ли они рассматривают его в качестве мерила стоимости в международных финансах. Думаю, что их даже удивляет наша готовность к обмену предметов потребления на то, что имеет лишь утилитарную ценность. Поэтому они, по всей видимости, пойдут на обмен своего золота в больших объемах на то, что посчитают нужным.

В определенной степени их импорт будет, естественно, оплачиваться экспортом. В случае, если по каким-то причинам золото и кредиты отпадут, они увеличат экспорт сырья – в первую очередь лесоматериала и нефти, к чему они, собственно, приступили еще в 1930 году. В независимости от экспортно-импортного баланса они будут стараться использовать свой экспорт в политических целях – в соседние с ними азиатские и европейские страны. Можно полагать, что пропорции эти будут весьма высокими. Однако размеры экспорта, скорее всего, будут зависеть от вопроса обеспечения импортной программы. Повторюсь, что они определится иностранными кредитами, торговыми переговорами и золотом.

Имея в виду торговые отношения с Россией после войны, американцам следует исходить из следующих соображений:

1. Россия не будет зависеть от международной торговли.

2. Россия даже в целях улучшения международной торговли не передаст Западу то, что посчитает жизненно необходимым и наиболее важным для обеспечения собственной безопасности и прогресса.

3. Россия с удовольствием примет любые инвестиции и кредиты, которые позволят ей обеспечить импортные поставки без незамедлительных капиталовложений.

4. Какие бы кредиты ни были ей предложены, Россия в состоянии понять, что иностранные государства, поступая так, преследуют собственные интересы. Более того, на некоторые акции она и не пойдет, чтобы не допустить возникновения чувства благодарности и сентиментального восторга у русского народа, которые могут ослабить его привязанность к собственному правительству.

В условиях войны и мира, при наличии драмы, переживаний и страданий, в России все же развивалась духовная жизнь народа. И это, пожалуй, наиболее важное и загадочное из всего того, что происходило в Советском государстве. А важно это потому, что уже в ближайшее время определило силу и характер национальных достижений и влияния России на остальной мир. Загадка же в том, что происходило оно по своим собственным законам, которые подчас непонятны даже в Кремле.

Осознавала ли это Москва, сказать не могу. Видимо, однако, она все же пыталась контролировать эту сторону российской действительности. Однако руководящего взгляда из Кремля явно недостаточно для оценки того, что реально, а точнее, духовно происходило в душах людей. Когда приказано, народ аплодировал довольно добродушно и весело, но питал отвращение к показному проявлению ненависти и возмущения. Русский народ формировался в течение многих веков, что наложило несомненный отпечаток на его национальное самосознание. В отличие от народов Запада русские могли скрывать свои чувства добродушно и снисходительно – без негодования и возмущения, без нетерпимости. Так что сила Кремля выглядела в этом свете довольно сомнительно.

Исходя из вышеизложенного, я все же не сказал бы, что народ всецело был недоволен политикой правительства. Однако когда оно пыталось вникнуть в ту субстанцию, которую я не побоюсь банальности и назову «русской душой», то народ спокойно и весьма вежливо уходил от задаваемых вопросов, говоря притворно застенчиво: «А что, конечно» – в результате чего эмиссары правительства не совсем были уверены в значении сказанного.

Даже 15 лет негативного отношения режима к русской классике не повлияло на то, что Лев Толстой оставался самым читаемым писателем в Советском Союзе.

Так же и в области театра 15 лет коммунистических экспериментов отбросили драматическое искусство назад к консерватизму, в результате чего МХАТ стал проповедником модернизма на русской сцене.

Церковь в народе не подвергалась серьезной критике и не вызывала возмущения, а в годы военных невзгод получила даже передышку в гонениях со стороны режима. По воскресным утрам толпы женщин осаждали Новодевичий монастырь и семинарию, хотя и находившуюся под государственным контролем, но все же религиозную, когда ворота в древних стенах монастыря открывались для посещения. В самых различных местах мы видели русских людей, спокойно и благочестиво направлявшихся в церкви, возвращаясь к явлению, сыгравшему большую роль в их духовном и культурном развитии, прерванному неистовой и самонадеянной революцией. Мы видели, как они снова хватались за ту нить, которую было бросили. И мы видели, как Кремль с большим неудовольствием и не сразу прекратил сопротивление такому развитию событий. Почему же? А тому, что он не знал, как ему поступить. И потому, что понял бесполезность своего прежнего курса. Сила Кремля заключалась в его умении ждать. Сила же русского народа состояла в том, что он умел ждать еще дольше.

Потребность народа в получении культурной и духовной пищи в последние годы практически не удовлетворялась. Все же русские остались тем, чем были семь лет тому назад: неиспорченным и весьма любознательным и пытливым народом. Ни у одного другого народа не было такой жажды к знаниям и такого интереса к интеллектуальным и художественным ценностям. Неизбалован он и жизненным комфортом, поэтому вкусы бывали зачастую примитивными, отсюда и благодарность чуть ли не за пустяк. Комедию Мака Сеннета русские восприняли столь же хорошо, как и постановку «Бахчисарайского фонтана». Особое предпочтение отдавалось мелодраме и романтизму XIX века. В общем же русские, подобно детям, не признавали ограничений в своих восприятиях и эмоциях. Мир ощущался ими подобно устрице, и они ни от чего не отказывались.

Что они получали реально – другой вопрос. Объем и характер художественных и интеллектуальных наставлений, осуществленных государством, за прошедшие годы вряд ли изменились. С началом войны основное внимание было переключено на армию. Недостаток мероприятий в области культуры и развлечений по всей стране стал ощущаться еще больше, не хватало книг, кинофильмов, постановок. Ведь еще до войны публикация и распространение книг в Советском Союзе считались сомнительным делом. Поэтому основная часть публикаций носила либо технический характер, не очень-то интересовавший широкую публику, либо это были дешевые памфлеты, направленные на отдельные личности из политических соображений. С началом войны большими тиражами стала издаваться русская классика, выходившая полными собраниями сочинений. Отлично оформленные книги стоили недорого. Современной литературы и переводных изданий было мало. Подобное положение сложилось также в кино, театре и на радио. Сохранялось оно и поныне, хотя уже стали приниматься некоторые шаги в целях исправления положения. Большинство женщин, детей и стариков, составлявших ныне основу гражданского населения страны, изголодались по знаниям, развлечениям, искусству.

Как же это все сказалось на будущем России? Если взять за критерий психологию детей, то духовному здоровью нации ничего не угрожало. Детские психологи знали, что ребятишкам присущи спокойствие, простота, стремление отбросить все, что перегружает ум, эмоции и воображение. Скука в определенной степени давала передышку, а уменьшение нервного напряжения обеспечивало душевное здоровье. Вследствие недостаточного интеллектуального стимулирования уровень извращенности русских людей был невысоким. А вот уровень технических способностей постоянно рос. Вместе с тем россияне были избавлены от избытка искусственного стимулирования глубокого волнения и эмоций, связанных с жизнью больших городов на Западе. В отличие от наших всегда спешивших горожан у них находилось время, чтобы взглянуть на землю и небо, обратить внимание на время года, спокойно посидеть, отдыхая на лавочке летним вечером, и даже подремать. А это увеличивало их шансы продлить лет на десять эмоциональную свежесть и сохранить энергию молодости, в отличие от бледнолицых и утомленных жителей западных стран, и, может быть, сыграть важную роль в национальном становлении и успехах России.

Вот мои основные замечания в отношении советских людей. А как обстояло дело с относительно немногочисленной «интеллигенцией» в столь заорганизованном государстве, как Советский Союз? Как осуществлялось ее культурное влияние на народ? Если в связи с войной интеллектуальная деятельность и культурные мероприятия резко ограничивались в количественном отношении, а жизненный уровень людей сводился до минимума, то что можно было говорить о качественной стороне этого вопроса?

Вообще-то за истекшее десятилетие в этой области произошли существенные изменения. Революция на своих ранних этапах разрушила былое благоговение перед культурными ценностями прошлого, а в целом ряде случаев расправилась и с самими носителями. Однако их место заняли новые проявления интеллектуального и художественного характера.

Ценность этих новых проявлений – довольно интересных, – как мне кажется, соразмерны тому, насколько глубоки были их корни в русской культуре прошлого. Один из лучших поэтов Александр Блок вырос и воспитался в духе эстетизма на стыке двух столетий. Лучшие театральные постановки были буквально пронизаны насквозь импрессионизмом Чехова. То же самое можно сказать о композиторах, актерах и музыкантах. Лучшие писатели, такие, как Горький и Булгаков, получили свое литературное образование и встали, как говорится, на ноги еще до революции.

Вместе с тем революционные энтузиазм и сам переворот оказали стимулирующее влияние на творческие личности – и не только на слабых, но и на сильных. Значительное число либеральных и радикальных мыслителей направились в Москву с визитом, а некоторые из них даже остались там постоянно. Лекционные залы, издательства, художественные салоны и сцены Москвы наполнились лихорадочной интеллектуальной жизнью послевоенного Берлина и других европейских столиц. Интеллектуалы – евреи из Восточной Европы, ставшие свободными от уз и запретов, налагавшихся на них царизмом в вопросах образования и поездок, смогли, наконец, проявить во всем блеске свои умственные и артистические способности, и именно благодаря их влиянию в послереволюционные годы в Советской стране господствовали мысли и чувства аналитического плана.

Но и здесь за прошедшие десять лет произошли потрясающие изменения. Значительная часть собственно советской интеллигенции попала в чистку. От крупных интеллектуалов революции, таких, как Бухарин, Каменев и Радек, не осталось никого. Еврейские интеллектуалы пострадали, может быть, не столько из-за того, что были евреями, а вследствие наличия у них большого числа родственников, проживавших в различных странах, с которыми они поддерживали тесные контакты личного и интеллектуального характера.

Стимуляция русского национализма и волна антисемитских настроений, поднявшаяся в первые месяцы войны, явились, скорее всего, причиной того, что эвакуировавшиеся из Москвы евреи уже не возвратились в столицу. Евреи, игравшие до того видную роль в культурной жизни города да и страны, стали все более подвергаться преследованиям.

Исчезновение радикальной интеллигенции сопровождалось возрождением всего того, против чего она выступала. Наряду с шовинизмом возродился и культ преклонения перед прошлыми ценностями в области культуры. Вновь зазвучали забытые было имена больших мастеров, выхватываемых порой из безызвестности, которые преподносились восторженной публике в качестве доказательства величия русских гениев. Русская философия, музыка и литература восхвалялись официально, а в комментариях о той или иной личности говорилось не о ее «социальном происхождении», а об общенародной ценности.

Культ прошлого нашел свою кульминацию в балете, который достиг невиданной ранее степени технического совершенства. Однако за подчеркиванием русской гениальности все же просматривались застывшие художественные формы и приемы, свидетельствовавшие о влиянии Византии на русскую культуру. Не поиски нового, а доведение до совершенства старого являлось квинтэссенцией даже наиболее успешных проявлений русской культуры. Взять хотя бы конструкцию собора Святой Софии или более позднюю классическую школу русской иконописи – ведь в них явно просматривалось стремление к разработке в деталях и улучшение сложившихся традиций, а не поиски новых форм. Как ни странно, жизнь и искусство шли разными дорогами. Жизнь развивалась по собственным загадочным законам. Искусство же сохраняло церемониальную и восхваляемую форму.

В других видах искусства картина была даже менее вдохновляющая. Со стороны американца будет, пожалуй, несколько предвзято порицать в 1944 году недостаток художественной оригинальности в России. Война всегда являлась врагом искусства, да и в Нью-Йорке вряд ли изобиловало вдохновение в военные годы. Но с системы, которая заявила о высвобождении впервые в истории созидательных сил от оков экономической эксплуатации, спроса больше. Да и к политическому руководству страны, выстоявшей в страшной войне и пережившей иностранную интервенцию, можно, пожалуй, предъявить несколько иные стандарты, нежели к нашей капризной и калейдоскопической демократии. Во всяком случае, советская культура развивалась в обратной пропорции к военной славе Советского государства. Что же касается живописи и скульптуры, то вряд ли можно говорить, что они вообще переживали расцвет в прошедшие годы. В литературе последний хороший роман был написан не менее десяти лет назад. Драматургия и театр представляли резкую диспропорцию между продолжительностью жизни спектаклей и возрастом актеров. Новые постановки и сами режиссеры основное внимание уделяли теме героизма, сравнимой разве с нашей мелодрамой XIX века с ее крикливостью и свободой в высказываниях и действиях. Патриотическая тема вытеснила романтику, заменив распутников злодеями и негодяями, но оставив те же крики и стоны, ту же игру мускулами с почти полным отсутствием юмора, характерного для атмосферы наших «плавучих» театров на Миссисипи.

Советское кино, которое в свое время никак не могло справиться с проблемами звуковых фильмов, теперь страдало от недостатка легкости, а киноперсонажи – в мире, где ошибка в догме могла привести к личной катастрофе, – имели тенденцию становиться все более ограниченными и стереотипными. В музыкальной области выделялись произведения Шостаковича и Прокофьева, но и они в основном культивировали Глинку, Чайковского и Римского-Корсакова.

Когда заходил разговор об архитектуре, он обычно обрывался, так как даже самые ярые энтузиасты смущенно опускали головы и тяжело вздыхали, когда их просили объяснить, как же советские творческие замыслы находили свое отражение в архитектурных формах.

Полагаю, что это дает общую картину и показывает тенденции духовной жизни России. Точные науки процветали и могли приносить большую пользу государству. Социальные науки застыли, придерживаясь шаблонов византийской схоластики. В искусстве все, что связано с декоративностью, церемониями и презентациями, продолжало носить характер выражения личной преданности власть имущим – в чисто восточном стиле. Но создание новых художественных форм, слишком тесно связанное с душевной свободой, индивидуальными наклонностями и способностями личностей и их критическим отношением к общественным взглядам, в условиях спертой атмосферы крайнего деспотизма и помпезности было возможно лишь с большим трудом.

Внутренней политики во время войны в России вообще не существовало. В армии ее место занимала дисциплина. Раздававшиеся из стана попутчиков жалобы, выражения недовольства и перебранка (на что еще способны гражданские деятели в тоталитарном государстве во время войны?) даже не могли быть названы политикой. Гражданское население, состоявшее в основном из женщин, детей и стариков, представляло собой лишь трудовой резерв. Обрекая их на нужду и лишения, режим требовал от них значительного увеличения продолжительности рабочего дня и лояльного к себе отношения. И они, учитывая потребности военного времени, принимали это за необходимое. Чувства их и мысли не носили при этом определенной политической окраски и не имели политической значимости.

Что же касалось высшего офицерского состава армии, то тут дело обстояло по-иному. Это единственная группа людей в Советском государстве, чье недовольство могло создать определенные трудности для режима. Сталин, как мне представлялось, решил эту проблему вполне успешно, заняв со своими политическими помощниками высшие ступени военной иерархии. Хотя институт военных комиссаров и был в армии ликвидирован, это не коснулось ее верхушки. Позиция, которую занимали такие политические деятели, как Жданов, Хрущев и Булганин в советских вооруженных силах, вряд ли была оппозиционной политике режима. Армия осталась вне политики, тем более что Сталину удалось установить строжайший гражданский контроль над военной машиной.

В этих условиях внутренняя политика находилась как бы в покое и оставалась в таком состоянии, скорее всего, до конца войны. Что будет потом, это – другой вопрос. Можно было не сомневаться, что демобилизованные солдаты и уволенные из армии офицеры проявят недовольство и нетерпеливость. Но никто лучше Сталина не знал техники удержания и повышения авторитета своей власти.

Если в вопросах внутренней политики была хоть какая-то ясность, то этого нельзя сказать о внешней политике, поскольку Кремль концентрировал сейчас свои усилия на укреплении связей с внешним миром.

Можно составить несколько пухлых томов из домыслов и предположений, высказывавшихся в последние два года в иностранной прессе о характере и целях внешней политики России. Причем многие вопросы повторялись столь монотонно и мало реалистично, что отпадало всякое желание на них отвечать. Изменилась ли политика России? Ставит ли Россия перед собой цель сделать «коммунистическими» другие страны? Намерена ли Россия «сотрудничать» с внешним миром?

С советской точки зрения эти слишком элементарные вопросы предполагали такие же ответы.

Советские лидеры никогда не забывали, сколь слабы и уязвимы были позиции советской власти в первые дни ее существования. Взять хотя бы Брест-Литовский мирный договор,[47] интервенцию союзных войск в различных частях России, отход отрядов Красной армии из Прибалтийских государств, потерю западных территорий в результате войны с Польшей в 1920 году. Естественно, это показало им, откуда исходит опасность. Если добавить к этому традиционное недоверие русских к иностранцам, подкрепленное к тому же постоянными неудачами попыток усиления мощи России за счет революционных преобразований, то можно понять, как воспринимался Советами внешний мир.

Сразу после провозглашения коммунизма в России широко распространялось мнение, поддерживавшееся официально, что в разраставшемся конфликте с империалистическими державами должна победить всемирная революция. Зарубежные коммунистические партии получали указания о направлении своих усилий на подготовку и возможно скорейшее проведение социальных и политических революций в своих странах, что должно было обеспечить безопасность Советов от военных угроз извне и послужить делу распространения коммунистической идеологии в мире. Нужно отдать должное чувству реалистического понимания Сталиным того, что не только всемирная революция имела мало шансов на успех, но что и иностранные коммунистические партии, действовавшие под этими лозунгами, мало содействовали реальным успехам Советского Союза. Поэтому советская внешняя политика вскоре перенесла усилия на проведение революций в отдельных странах, не дожидаясь наступления всемирной революции, и концентрацию использования симпатий не только коммунистов, но и других слоев населения к Советской республике в поддержку ее внешней политики. А это означало изменение, и довольно важное, но не меняло базовой концепции советской политики, направленной на усиление советского влияния в международных делах, используя противоречия и соперничество между империалистическими державами.

В годы, предшествовавшие приходу Гитлера к власти в Германии, Кремль, выступая в роли невинной жертвы дьявольских замыслов, стал заявлять свои протесты подобно шекспировской героине. Они исходили из намерений, будто бы вынашивавшихся капиталистическими странами, взять Россию в клещи и провести «интервенцию» силами «англо-французских империалистов». Коммунистическая пропаганда вовсю трубила об этих опасностях. Реалисты понимали, что оснований для таких страхов в действительности было не так уж и много и что основная цель поднятой шумихи заключалась в обработке общественного мнения собственного населения, тогда как реальные шаги по укреплению национальной обороны практически не делались. Казалось, что советские лидеры убедили не только многих людей, но и самих себя в существовании смертельной опасности.

Когда же Гитлер взял власть в свои руки, Кремль, кричавший долгие годы: «Волк, волк!» – вдруг увидел самого настоящего волка у своих ворот. Напыщенная фразеология превратилась в суровую реальность. Уже в период с 1933-го по 1938 год в Москве прекрасно понимали, что у Советского Союза недостаточно сил, чтобы противостоять в одиночку возможному нападению Германии. Поэтому у советских лидеров появилась мысль о том, что сохранить собственную безопасность можно, пожалуй, за счет натравливания против Гитлера кого-то другого, прежде чем он приступит к осуществлению своих планов агрессии на Восток. Ведь еще Ленин говорил, что в интересах коммунизма необходимо бесцеремонно использовать «противоречия между империалистическими державами». Вероятно, эта опасность касалась не только России, но у нее была возможность разыграть свою карту.

В результате у кремлевских лидеров совершенно неожиданно проявился энтузиазм к коллективной безопасности. Советская пресса выражала озабоченность ненадежной позицией западных демократий перед лицом нацистской опасности. Советский Союз вступил в Лигу Наций. Литвинов отправился в Женеву, где проникновенно выступал, говоря об опасности агрессии, неделимости мирных устремлений различных государств и неизбежности превращения войны, если она начнется, во всеобщую. Он аргументировал, приводя различные доводы, что западные державы должны согласиться на совместные выступления против любых проявлений германской агрессии где бы то ни было. Основная его мысль заключалась в том, что западные державы в случае такой агрессии будут, так или иначе, в нее вовлечены. А присоединяться к пакту о взаимопомощи он призывал абсолютно всех.

Несмотря на все это, не было никаких реальных подтверждений того, что Москва действительно намеревалась предпринять решительные военные меры в чьих-либо интересах. Традиционное предпочтение русских давать толкование вместо подписания реального соглашения быстро привело их к убеждению, что они могут без всяких опасений давать различные обещания, которые потом интерпретируют в нужном им духе, когда придет время их реализации. Главная цель, которую они перед собой ставили, – вынудить Германию в случае развязывания военных действий воевать не только на Востоке, но и на Западе. Обеспечив разрешение военного конфликта на западном театре военных действий, Россия могла бы спокойно заняться собственными делами.

Между прочим, в этом, пожалуй, заключен ключ к пониманию поведения Советского Союза в период мюнхенских переговоров. Им был сделан вид о готовности оказания Чехословакии военной помощи. Однако сделать это по воздуху желания у него не оказалось, как, впрочем, и реальной возможности, об этом немцы прекрасно знали из сведений о направлении туда сколь-либо значительного контингента советских сухопутных войск.

Усилия Литвинова пришлись на сложный период времени, когда и Германия, и Россия осуществляли гонку вооружений. Старания его в конечном счете успеха не имели, так как западные державы не взяли на себя никаких обязательств по оказанию помощи советской стороне в случае, если бы Гитлер приступил к экспансии, ограничившись умиротворением.

Убедившись в нежелании Запада обеспечить его безопасность, Советский Союз, наряду с усилением мощи своих вооруженных сил, перешел в качестве альтернативы к территориальным приобретениям, исходя из границ 1938 года, чтобы укрепить свои стратегические и политические позиции и расширить сферы влияния. Приступив к осуществлению этой экспансионистской программы, советские руководители использовали традиции царской дипломатии.

Опыт Мюнхена показал, что кошмар изолированной германо-русской войны стал близок к осуществлению и утратились последние надежды побудить западный мир выступить против Гитлера не только в случае необходимости самообороны. Перевод промышленности России на военные рельсы подтвердил бесполезность затей Литвинова, поскольку открылась дорога к открытой территориальной экспансии, имевшей цель упредить по возможности нападение на Советский Союз или же, по крайней мере, смягчить силу удара в случае начала военных действий. В этих условиях Кремль летом 1939 года пошел на достижение договоренности с Германией, предложенной ею.

Западному миру следовало бы понять, что, несмотря на все перемены, происходившие в России после августа 1939 года, кремлевские руководители не только не отказались от своей программы территориальной и политической экспансии, но и подкрепили ее в германо-русском пакте о ненападении, в разработке и подписании которого самое деятельное участие принимал Риббентроп. Программа предусматривала восстановление русского господства в Финляндии и Прибалтийских государствах, в Восточной Польше, Северной Буковине и Бессарабии. В самом же пакте речь шла об установлении германского протектората над Западной Польшей и предоставлении выхода России к Балтийскому морю где-то в Восточной Пруссии, усилении русского влияния на славян в Центральной Европе и на Балканах и создании по возможности коридора, который соединил бы западных и южных славян, – примерно вдоль границы Австрии с Венгрией. Более того, в нем говорилось о контроле России над Дарданеллами путем сооружения в том районе российской военной базы.

В целом программа предусматривала не только усиление военной мощи России, но и воспрепятствование созданию в Центральной и Восточной Европе каких-либо коалиций, способных бросить вызов безопасности страны.

В Москве в 1939 году рассчитывали, что, если хотя бы часть этой программы в соответствии с договоренностью с Германией будет реализована и немецкая военная машина повернется на Запад, это явится блестящим достижением их политики. Вместе с тем они полагали: если и не удастся воспрепятствовать созданию в Центральной Европе силы, опасной для России, то она (сила. – Дж. К.) будет истощена в борьбе с западными державами и не повернется против России.

Ход начавшейся войны, однако, горько разочаровал русских. Запад рухнул настолько быстро, что немцы не потеряли своей боеспособности и военной мощи. Гитлер решил перенацелить основную часть своих вооруженных сил против России, воспользовавшись затишьем на Западе. Оказалось, что территориальные приобретения, полученные Россией в соответствии с пактом о ненападении, не имели почти никакого военного значения. Русские потеряли восточную часть Польши гораздо быстрее, чем немцы в свое время захватили ее западную часть. Стратегические преимущества приращения этих территорий свелись на нет тем обстоятельством, что польской армии уже не существовало, а ведь она могла бы принять на себя первый удар немцев. В результате ее исчезновения, чему в немалой степени способствовала Россия, Красной армии пришлось столкнуться лицом к лицу с рейхсвером.

Все это не поколебало уверенности русских в необходимости проведения экспансионистской политики. Вывод, который они сделали, сводился не к ошибочности такой политики, а к тому, что она проводилась недостаточно эффективно. Когда после первой военной зимы на горизонте появились предвестники победы, российское руководство пришло к мнению о возможности успешного осуществления в результате войны того, что не получилось в 1939 году. Ведь тогда не будет уже могучей Германии, с которой необходимо считаться. Что же касается истощенной и разоренной войной Восточной Европы, то она станет представлять собой пластическую и податливую массу, из которой можно легко будет вылепить то, что нужно.

Вплоть до июня 1944 года Россия ожидала проявления реальных военных усилий со стороны западных держав. Без этого вклада союзников победа России не была еще полностью гарантирована. Русские опасались, что западные союзники могут оставить их одних в беде. Чтобы избежать этой опасности, Кремль был готов выполнить чуть ли не все требования и пожелания западного мира.

Западные концепции будущей коллективной безопасности и международного сотрудничества представлялись Москве наивными и нереальными. Но если разговоры о нереальных вещах – цена победы, почему бы и не поговорить? Если западному миру требуется заверение России о будущем сотрудничестве, почему бы его не дать, поскольку от этого зависит военная помощь? Будучи удовлетворенной возможностью установления своего влияния в Восточной и Центральной Европе (а кто, собственно, помешает ей в этом, если Германия вот-вот рухнет?), Россия, скорее всего, не сочтет слишком трудным для себя согласиться с довольно странными взглядами западных держав на будущее сотрудничество как условие поддержания мира. Какие опасности могло представить международное сотрудничество для страны, которая уже сама могла обеспечить собственную безопасность? И даже наоборот, если использовать это должным образом, то участие в мероприятиях по обеспечению общей безопасности может послужить делу поддержания интересов России. Более того, соображения престижа побудят ее принять участие во всех учреждениях и комитетах, организуемых во всемирном масштабе.

Таким образом, мысли о международном сотрудничестве легко уживались рядом с идеей о создании мощной империи, появившейся еще на первых порах становления молодого Советского государства, хотя теперь приходилось действовать в условиях еще более острых противоречий. Пока не был открыт второй фронт, считалось целесообразным выдвигать идею о сотрудничестве на первый план, отодвигая вопрос о сферах интересов – на второй. Когда же второй фронт стал реальностью, необходимость в чрезмерной деликатности отпала. Прозвучавшие резкие заявления советских политиков вызвали удивление и некоторую растерянность на Западе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.