Дневник. 6 декабря. Вторник

Дневник. 6 декабря. Вторник

Вот он и пришел - последний день. Давно я его ждал со страхом и надеждой. Скинуть ношу ответственности за чужие жизни. И погрузиться в последние радости - информация и творчество без перспектив. В ожидании конца.

Разговор об отставке не вел. Виду не подавал. Работал как всегда, будто впереди ожидалась вечность. Оперировал два-три раза в неделю. Правда, избегал двухклапанных протезирований и повторных вмешательств. Но не всегда это удавалось, когда приходили мои бывшие больные. Не хотел просить кого-нибудь, признать, что сдаюсь.

Вот и сейчас лежит в реанимации женщина, которой десять лет назад вшивал митральный клапан. Ревматизм медленно прогрессировал и поразил аортальный клапан, развился стеноз. Снова появилась одышка, увеличилась печень, пришлось бросить работу. Два последних года она приезжала, мы ее лечили, отправляли в санаторий, надеялись продержаться, отрегулировать медикаментами и режимом жизни. Велика опасность повторной операции. Очень боялся и втайне надеялся, "без меня" пусть прооперируют после отставки. Но не удалось. Два месяца назад приехала совсем плохая.

- Делайте. Не уеду. Что уж будет! Дети подросли, доживут с отцом.

- Может быть, хочешь к другому хирургу? К Ситару, например? Я его попрошу...

- Нет. Только на вас надеюсь...

Спрашивал не для проформы. Приходится учитывать психологию. Ставлю себя на место больных. Представляю такой разговор: "Вам нужна операция". - "А кто будет оперировать?" - "Профессор". - "Сколько же ему лет?" - "Семьдесят пять...". - "Нет уж, я лучше подожду".

Да, я тоже так решил бы на его месте. Поэтому должен спрашивать и предлагать другого хирурга. Правда, окружающие уверяют, что больные просятся ко мне на операцию. Но... нужно быть осторожным. И не очень доверять.

Так или иначе, неделю назад оперировал эту женщину. Думалось втайне: "Умрет - так уже будет последняя..."

Операцию описывать не стану, сколько можно их описывать? Длилась пять часов из-за спаек, но прошла нормально. Еще раз почувствовал, что все могу. Вышел такой бодренький: "И зачем тебе уходить?" И тут же одумался: нет, оперировать, может, и буду понемногу, если смертность не прижмет, но без директорства. Чтобы отвечать только за своих пациентов. Беда в том, что "понемногу" в сердечной хирургии не может быть хорошо.

Дела в институте, с последней записи, шли, скажем, удовлетворительно. Правда, хотелось бы иметь больше больных для операций, да где же их взять, если не едут?

Строительство операционной тоже подвигалось медленнее, чем предполагал, но, поскольку операции не прижимали, аврал не требовался: пусть Толя Нагорянский (наш заместитель по хозяйству) делает, как может...

Хозрасчет работал исправно: никаких конфликтов ни внутри ни вовне не возникало. "Эксперимент" продолжался. Год прошел, но никто не напоминал о сроке. Я, разумеется, тоже молчал и отчета, который предполагался, не предлагал. Наоборот: почин развивался, приезжали представители из институтов "за опытом", особенно после съездов врачей и статей в газетах. В институтах у Бураковского и Петровского уже все готово к хозрасчету, как будто прошли "инстанции". Мне это приятно, хотя, конечно, по свойственному столице гонору, они нашего приоритета не признают... Бог с ним. Лишь бы операций было больше.

Хозрасчет - это великое дело: я крепко привязал персонал института к работе. Если директор даже не будет погонять, деньги заставят крутиться. Общественное мнение, трудовой коллектив надавят на директора. Все уже привыкли получать надбавку в 100-200 рублей, не захотят с ней расставаться.

Большой вопрос о преемнике. Хорошо бы оставить человека, который "удержит и приумножит"... Конечно, я двадцать раз перебирал варианты. Думал о "варягах", но отказался. Свои кандидаты, хотя и не стопроцентные, но известные, дело провалить не должны. А чужие, каковы они будут? Наверняка есть в стране молодые и талантливые, но мне уже поздно выискивать и подбирать. Тем более, что три года назад уже прикидывал - и не нашел подходящего... А кроме того, есть начальство: министерство, горком. Правда, время не то, можно было бы "пробить" Всесоюзный конкурс, но боюсь. Есть уже слухи, что такой метод дает изрядно ошибок. Поэтому решил положиться на нашу "конституцию", на устав. Пусть коллектив выбирает. По крайней мере, вижу двух кандидатов: Кнышева и Зиньковского. По-честному, даже не знаю, кто лучше. Поэтому твердо решил не вмешиваться в выборы.

Сколько раз я проигрывал в воображении этот последний день, ждал его с нетерпением, когда умирали свои больные, когда на Институт нападала очередная тяжелая полоса осложнений, когда возник блок и гипертония и не мог подняться по лестнице.

На вторник был назначен отчет за ноябрь, поскольку в пятницу еще не были готовы цифры и в реанимации оставались тяжелые больные. Хотел, чтобы народ собрался: речь же приготовил! Впрочем, всегда приходили на этот день, цветочки вручали. Раньше это поручалось дяде Косте, как старейшему. Но уже и Кости нет давно...

Утро было обыкновенное. Не холодно. Побегали с Чари. За завтраком помолчали: Лида чувствовала торжественность дня.

В день отчета обход бывает до конференции. Да, чуть не забыл: Тимур Залоев снимает обо мне кино. Называется - "Двадцать лет спустя". Первая картина была в 1970-м - "Николай Амосов", - имела успех, теперь ему понадобилось повторить. Отказать ему не смог: когда-то он поработал на мою славу. Пишу к тому, что Тимур попросил заснять торжественный день и киношники встретили меня в реанимации.

Внешне этот обход ничем не выделялся. Строгий будничный ритуал с остановками у каждого больного, с разбором тяжелых. Был и один мой клапанный, но - нормальный. Мальчик Зиньковского после тетрады внушал большие опасения, долго судили-рядили, что дальше делать по части лекарств и искусственного дыхания. Про себя думал: "Никто и не подозревает, что это - последний директорский обход. То есть пока нового не выберут, еще буду приходить, но уже в другом статусе..."

Особенно грустно стало в детской палате. Один только ребенок тяжелый, остальные все благополучные. Двое трех-четырехлетних сидели в кроватках, как грибочки: серьезные, белоголовые. Сюда я больше приходить не буду. Горько было на душе: не довел я дело до уровня, не обеспечил жизни вот этим - маленьким, невинным и беззащитным... Да, надо уходить. Может быть, будущий директор наладит. Вот я выхлопотал Зиньковскому поездку в Америку месяца на два. Без меня бы не добились. Может, научится. Не буду кривить душой, нет у меня надежды, что без меня все быстро изменится. Слишком хорошо я знаю свою команду и условия. Не можем мы перенять американский опыт, так же как не смогли по сельскому хозяйству... Пока - не сможем.

И была другая горькая мысль: "Ухожу побитый!" Нет, не грешен в том, чтобы позлорадствовать: "И другие не добьются". Хочу, хочу, чтобы добились! Детишки эти, что помирали от нашего недостаточного искусства, вопиют. Пускай потом скажут, что "Амосов не смог, а мы - без него...". Пускай! Только бы добились!

"Зал был полон", - так обычно говорят в торжественных случаях. Так и было. Может быть, чувствовали товарищи, что 75 - это нечто особое. Может, подозревали мои намерения, только вида не показывали, не спрашивали. Громоздкая старомодная кинокамера была нацелена на сцену. На столе ваза - полная гвоздик. Подумалось: "Небось их - 75?" И еще: только бы не расплакаться. Вспомнил, как совсем молодым, до сорока, прощался с больницей в Брянске и пустил слезу. А теперь... Ладно. Держаться. Нельзя быть смешным.

Поздравлений, слава Богу, не было. Молодцы.

Нормальная утренняя конференция, много раз описывал. Операции на сегодня. Прооперированные вчера. Доклад ответственного дежурного. Вскрытий на этот раз не было. Повезло, чтобы не напоминать юбиляру: "Мементо мори!" ("Помни о смерти!").

Потом обычный отчет за ноябрь и за 11 месяцев. Не буду приводить цифры, уже не нужно. Не ухудшили результаты.

Так и подошло к нормальному концу... Подумалось: "А может, Амосов, не надо?" Пусть все идет, как шло. Все-таки каждый год был прогресс, прибавлялись сотни спасенных жизней. И еще крутился в голове дуэт из сцены дуэли: "Не засмеяться ли..." Ну нет! Нет!

Речь моя записана у киношников на пленку точно. Но не хочется откладывать, чтобы мельтешиться и переписывать. Перескажу, как помню.

- Ну что же, ребята, пришло время нам прощаться. Сегодня последний день моего директорства. (В этот момент зал "охнул", - как пишется в романах. Даже какие-то возгласы раздались, не помню.)

- Конечно, подожду, пока выберете нового, но, надеюсь, это будет скоро... Жалко с вами расставаться, прямо до слез. Тридцать шесть лет - большой срок. Но... больше нет моих сил переносить людские страдания и смерти. Душевных сил нет. Оперировать бы мог и даже еще буду понемногу. На голову тоже не жалуюсь...

Тут снова маленькая пауза...

- Бесполезно мне, друзья мои, дальше сидеть директором. Хотя и не жду, что у вас произойдут большие революции в хирургических делах при новом директоре. Но вдруг?

Тут снова нечленораздельные заверения... Пауза.

- Не надо заверений, не надо. Вы же знаете меня. Я не смогу сделать поворот к лучшим результатам. Нет для этого времени впереди, да, наверное, уже нет и энергии. А может, нет и ума.

- Вы еще лучше молодого...

- Нет, не лучше. 75 лет - большой возраст. - Я очень вам всем благодарен. Бывал груб, несправедлив. Небось нет ни одного, кому бы не попадало подчас... Одно скажу: никогда не примешивались личные отношения. Ругался только за дело, только за больных. Но каюсь: всегда избегал близкой дружбы с вами. Страдал от этого - хорошие люди. Когда-то на войне и в Брянске убедился: чтобы быть руководителем в большой хирургии, чтобы требовать дело - дружить нельзя... Так уж люди созданы.

Снова возгласы:

- Останьтесь, останьтесь, хоть на год...

- Нет, не останусь. Уже два года я ждал этого дня с нетерпением и много раз проигрывал проводы. Вот видите - чуть не плачу...

Поработали мы все, в общем, не так уж плохо. Слышали отчет: 52 тысячи прооперированных сердечных больных. Правда, 6 процентов умерли. Но остальные-то ушли живыми. Дети остались здоровыми, учатся, работают уже. Взрослые с ревматизмом прожили лишние 10, 15, 20 лет. Конечно, можно бы лучше. Именно это меня и гнетет. Но лучше я организовать не смог.

И еще одно, мы сохранили честь. Смею думать, что не ошибаюсь. Удержались от этой заразы - подарков и взяток, что захлестывают медицину. И за это вам спасибо всем.

"Многие плакали" - таков штамп, но что сделаешь, если таки плакали. (Кинооператоры снимали.) Но сам я держался.

- Не могу не сказать о будущем. О вашем будущем, потому что у меня его уже нет, то есть, конечно, я буду делать науку, напишу книгу. Но это все не то... Поэтому - о вас. Об Институте.

Директора будете выбирать сами. Не спрашивайте у меня совета: я действительно не знаю, кто лучше из тех, что знаете. К демократии вы уже привыкли, по ней и действуйте. Для этого я добивался хозрасчета и самоуправления, чтобы при любом директоре не пропал коллектив. Нет, не то говорю, чтобы не пострадали больные.

Конечно, нужно двигаться вперед. Вы все знаете - куда. Сотни раз говорили. Снижение смертности, маленькие детки, коронарная хирургия. И - пересадка сердца. Как двигаться, рецепта дать не могу. Общие декларации известны: мировой опыт, ездить учиться, доставать оборудование. А главное - стремление, инициатива. То, чего всегда у вас не хватало. Извините, не обижайтесь. Не смог удержаться от критики.

Еще раз спасибо вам всем, товарищи. Простите, если кого обидел понапрасну... Это все.

И сел. Нет, слезы удержал.

С десяток секунд все сидели подавленные. Потом вышел Гриша Квачук, председатель профкома, заведующий отделением стимуляторов. Не мог угадать, что он скажет. А сказал очень хорошо. Примерно так.

- Позвольте мне начать издалека... В 1941 году было мне восемь лет. Отец уходил на войну. Мама, маленькая сестренка и я провожали его у ворот. Мама плакала, а я не понимал, - чего. Но вот отец обнял мать, сестренку, меня, вскинул котомку и пошел из села, к околице, где ждала подвода с товарищами. Они поехали. И тут я понял, что отец уходит совсем, что происходит большое несчастье... Помню, заревел и рванул догонять телегу... Но они уже далеко. Больше мы его не видели. Убит...

Так и сейчас, простите меня за чувствительность. Хочется удержать и сказать, как нашкодившие школьники: "Николай Михайлович! Простите нас, мы больше не будем. Не уходите..."

Вот такая была речь. Никто в Грише лирика не предполагал: такой спокойный, положительный, рациональный. Тут уж у меня, чувствую, глаза увлажняются. Но вовремя себя придавил...

Опять же - "многие плакали"...

- Спасибо, Гриша. Растрогал ты меня. Однако решение твердо. Уходить нужно вовремя... Спасибо еще раз всем.

И пошел со сцены.

Кто-то навесил мне на шею здоровенную бляху - медаль отлили в честь юбилея. И еще показали на стене несколько остроумных шаржей и стихов - собственное творчество сотрудников.

После операций, в три часа, "был сервирован чай" Без выпивки, к сожалению, но с тостами под виноградный сок. Душевно прошло.

Грустный день. Очень грустный.

Ладно, уже двенадцать. Три часа стучу. Спать пора .Завтра начнется новая жизнь. С другими чувствами.

На этом самое время сделать долгий перерыв в записках. Может быть, и насовсем.

(Ах, Амосов! Не хитри, хотя бы сам с собой: не веришь ты в конец жизни!)