Год в невестах

Я вернулась в свою привычную жизнь. Мне не нравилось, что, раз я невеста, все носятся со мной, как с писаной торбой. Я просила домашних не приставать ко мне с разговорами о женихе, не терпела никаких послаблений и как прежде исполняла свои обязанности. Теперь хозяйство было в основном на мне, потому что старшая сестра им не интересовалась, а наша дорогая мама целый день молилась, пела псалмы и читала священные книги «Менойрес Хамеор»[264] и «Нахлас Цви»[265].

Одновременно я продолжала прилежно учиться у господина Подревского, так как поставила себе целью до свадьбы пройти обе грамматики: русскую Востокова и немецкую Хейзе. Теперь во мне было столько жизнелюбия, бодрости, счастливых предчувствий, что любая работа давалась легко. Мое настроение заражало всех наших, и в доме царило веселье.

Всего через три недели после помолвки отец вернулся из города, сияя от радости, и вручил мне запечатанное письмо, адресованное на мое имя. Впервые в жизни я получила настоящее письмо. Вскрыла его дрожащими руками и прочла следующее:

«Любимая и дорогая Пешинка, чтобы Ты мне была жива-здорова, единственное сердце мое!

Мы теперь в Слуцке, а Ты уже конечно дома, и между нами 275 верст. Еще только вчера я был с Тобой и слушал Твой милый и нежный разговор. О, как же я был счастлив. А теперь знаю только одно — через два часа, которые отец хочет провести здесь, придется ехать дальше, с каждой секундой все дальше от Тебя, дорогая моя Пешинка. Дорогая моя, единственная Пешинка, Ты не представляешь себе, что со мной было, когда я сел в карету и она тронулась и через две секунды Ты пропала из виду. А каково мне было потом, я мог бы описать Тебе на многих страницах, но побоялся Тебя растревожить. Только Ты одна, ангел мой, Ты одна можешь понять, каким было бы для меня утешением увидеть Твой дорогой почерк, прочесть о Твоих чувствах ко мне. Я бы, кажется, заново родился! Мне не остается ничего, кроме как торопить время, отделяющее нас друг от друга. И Ты тоже поторопи его. Какое это будет счастье — получать письма с Твоими словами.

На пути у нас была одна остановка через две станции после Березы. Мы простояли шесть часов, с десяти утра до четырех вечера, а я радовался, думая о том, что за это время уехал бы еще дальше от Тебя.

Я так надеюсь, что Ты доставишь мне счастье Твоими письмами, и ни о чем больше не молюсь.

Будь же здорова и весела, скорей бы Бог дал нам увидеться, дорогая моя Пешинка!

Хонон Венгеров.

P.S. Дорогая! Надписывай на конверте мое имя, очень Тебя прошу. Прости за плохой почерк, это из-за того, что писал карандашом.

Попроси за меня прощения у всех ваших, что я им не написал, меня уже торопят, пора ехать. Еще раз — будь здорова, чего желает Тебе Твой

Тебя любящий

Хонон.

8 июля 1849 года. 10 часов утра

Пишу адрес на Твое имя, на что отец дал мне разрешение».

Я прочла эти сердечные излияния и ужасно смутилась. Мои родители все спрашивали меня о содержании письма, но я не могла им сказать. Я только со слезами на глазах умоляла, чтобы они разрешили мне писать жениху, ведь он так об этом просил. Родители на радостях согласились, что было в общем-то поразительным отступлением от тогдашних ортодоксальных правил. Они так гордились тем, что их Песселе получила письмо на свое имя, что проявили совершенно неожиданную снисходительность. Так началась наша переписка.

Я всегда берегла письма моего жениха как величайшее сокровище. Еще и сегодня, через пятьдесят девять лет, они сохранились у меня все до одного. Иногда я перебираю эти пожелтевшие листки, вызывая в памяти то прекрасное время, и даже сегодня греюсь в лучах некогда пережитого счастья.

Я немедленно сочинила ответ и уговорила родителей приписать несколько слов в знак их согласия на переписку, так как без их одобрения она считалась бы неприличной.

Мое счастье было омрачено неожиданной бедой: сестра Лена заболела какой-то нервной лихорадкой. Врачи уже потеряли всякую надежду, как вдруг наступило улучшение, и наша любимая младшая сестренка была вновь подарена нам Богом. А произошло это так. Когда смертельно бледная девочка лежала без сознания, врачи применили крайнее средство: положили ее в холодную ванну, где продержали десять минут, а потом вынули и перенесли в хорошо согретую постель. Все так волновались, что позабыли вытащить из постели горячую грелку. Девочка лежала на грелке и сильно обожглась. Этот-то глубокий ожог и стал ее спасением. Врачи считали, что если бы не ожог, она бы погибла. Я связываю это с тогдашними медицинскими воззрениями. В то время при опасных заболеваниях любили применять метод «волосяной веревки». Считали, что гнойник вытягивает из тела болезнь. Сестренка начала выздоравливать, хотя и очень медленно. Она еще несколько месяцев была прикована к постели. Мы с сестрой выполняли обязанности сиделки, так как больная предпочитала видеть рядом с собой близких, а не чужую тетю. Я дежурила у ее постели днем и ночью, спала в ее комнате, кормила с ложки. Для меня это было трудное время, и только письма моего жениха придавали мне мужество и новые силы.

Но тут мне пришлось пройти через тяжелое испытание. До меня дошли разговоры, что родители не одобряют моей переписки и говорят, что «вся эта помолвка — ненадежное дело». Я безмерно огорчилась, днем и ночью лила слезы и все доискивалась причины такой перемены в их отношении. Наконец младшая сестра сжалилась надо мной. Она рассказала, что кто-то оклеветал моего жениха в глазах родителей, представив его скопищем всех скверных качеств. Я страдала невыразимо. Отец ходил мрачнее тучи. Настроение в доме было подавленное. В конце концов отец написал в Гомель, городок рядом с Конотопом, где жил наш родственник реб Эйзек Эпштейн, и просил его выяснить, как обстоит дело. Вскоре пришел ответ, из коего явствовала полная необоснованность клеветы. Семья Венгеровых, писал наш родственник, очень состоятельная и приличная, а юноша, о котором идет речь, считается порядочным молодым человеком и хорошим талмудистом. Это известие успокоило бурю в нашем доме. Темные тучи рассеялись. Над моей жизнью снова засияло светлое ясное небо.

Когда приходили письма, а приходили они все чаще, домашние подтрунивали надо мной и смеялись. Но и я смеялась вместе с ними.

Жизнь в родительском доме шла своим чередом. Зима подходила к концу, и весна в том году была ранняя. Сестренка оправилась после болезни и уже могла вставать с постели. Мать готовила мне приданое: заказывала, выбирала, покупала полотно, шелковые и шерстяные отрезы и кружева. В доме все ходило ходуном. Часто интересовались и моим мнением относительно покупок. А я, высказывая его, робела и краснела.

Белье заказывали на стороне, но платья шили дома. Над ними трудились не портнихи, а подмастерья, молодые ребята, которые, кстати, все пели в синагогальном хоре. Во время работы они часто с удовольствием заводили песни из религиозных представлений — игры на Пурим, игры о Голиафе, игры об Иосифе[266]. Распределив между собой роли, они, например, исполняли следующее действо:

ЯАКОВ

1

Я — древо мира, вон сколько у меня веток. (Указывает рукой на детей.)

Прошу публику помолчать и взглянуть на деток.

2

Из дому уезжал я, два года будет вскоре.

Дела мои — слава Богу, а дома ждет горькое горе.

Ла ла ла, ла ла ла, лалалала ла ла.

Сын мой Шимен, сын мой Шимен,

Ты же мой лучший сын,

Ты мой любимый сын,

Скажи мне правду,

Скажи мне правду,

Где он, где он, сынок мой Йосеф?

СЫНОВЬЯ

Отец, любимый, милый отец,

Мы не знаем, где он. {Повтор.)

ЯАКОВ

Сын мой Ривен (Рувим), сын мой Ривен,

Ты же мой лучший сын,

Ты мой любимый сын,

Скажи мне правду,

Скажи мне правду,

Где он, где он, сынок мой Йосеф?

СЫНОВЬЯ

Отец, любимый, милый отец!

Как же мы пред тобою все виноваты!

Мидианским купцам мы продали брата.

ЯАКОВ

Если жизнь мне хотите спасти,

Надо брата ко мне привести.

(Приводят Йосефа; Яаков вне себя от радости. Йосеф поет):

Много у меня овец и другой скотины,

Есть жена у меня и два сына.

Один сын — Менаше, другой — Эфраим.

Стал я важным человеком в царстве Мицраим.

Ла, ла, ла, ла, лалалала, ла, ла, лалалала.

Еще они любили веселую песню портного:

Ногу на ногу положу,

Сижу — песенку завожу.

У портного жизнь беззаботная,

Он на жизнь всегда заработает.

Если б мальчики что к чему понимали,

Все бы мальчики портными бы стали.

Иногда они пели песни с намеком на мое положение невесты. Некоторые из этих песен я отлично помню:

Невестушка, невеста, поплачь, поплачь, дружок!

Пришлет тебе тарелочку с хреном женишок!

Прольются слезы горькие, ох да ах!

Намокнут твои пальчики на ногах.

Я сижу на камушке,

Плачу и горюю.

Все девочки замужем,

А я одна тоскую.

Или:

Парень девчонку за руку взял,

Словно весь мир он завоевал.

Велит он девчонке, вот напасть!

Из шелка грубой шерсти напрясть.

Девушка

Я из шелка спряду тебе грубую шерсть.

А сделаешь лестницу — на небо влезть?

Парень

Я тебе сделаю на небо лестницу.

А ты мне сочтешь звезды небесные?

Девушка

Я звезды небесные сочту тебе вскоре.

А можешь ты кружкой вычерпать море?

Парень

Я море могу вычерпать кружкой.

А рыбку на дне ты схватишь, подружка?

Девушка

Я рыбку поймаю, что ходит на дне.

А ты без огня ее сваришь в воде?

Парень

Сварю я рыбку в морской водице,

Коль родишь семерых и все будешь девицей.

И сторожиха Марьяша дразнила меня песенкой, когда видела, что я от радости ношусь по дому как угорелая или сижу, забившись в угол, и грежу наяву.

Ох же ты жизнь моя, тошнее горя!

Свекровь да свекор доймут меня вскоре!

Встану я поздно — свекор бранится,

Что ленивой невестке спится да спится.

Хожу я быстро — свекрови неймется,

Обувки она, мол, не напасется.

Хожу я тихо — опять недовольна,

Очень я, дескать, веду себя вольно.

Коль испеку я большую халу,

Свекор кричит, что мне всего мало.

А если хала выйдет мала,

Он злится, будто я талес взяла.

Если я выйду красиво одетой,

Свекор ругается даже на это.

Скромно оденусь, себе на горе,

Опять он кричит, что я их позорю.

Или:

Ах ты, моя доченька, дочка ты моя!

Как на старших угодить, скажу тебе я.

Когда злая из гостей свекровь вернется к чаю,

Ты на лестнице ее вежливо встречай.

Когда свекор твой домой из синагоги воротится,

Старика ты провожай со стулом до светлицы.

Если сели все за стол, неси из кухни рыбку,

Клади им лучшие куски с вежливой улыбкой.

Время расставания с отчим домом неумолимо надвигалось, и эта перспектива омрачала мое счастье. Перед отъездом в Конотоп нужно было еще съездить в Варшаву — попрощаться с родными, прежде всего с дедом, и получить его благословение.

В начале августа 1849 года еще существовала польско-русская граница в местечке Тирасполь, в четырех верстах от Бреста. Я ехала с отцом, но на границе ему пришлось меня оставить, и я сама должна была выполнить все таможенные формальности. Это был мой первый самостоятельный шаг. Должна признаться, что я сильно трусила. Войдя в контору, где нужно было предъявить паспорт, я так оробела, что чуть не расплакалась, как ребенок. Устыдившись своей слабости, я взяла себя в руки и подписала какую-то бумагу — еще один самостоятельный поступок! Наконец я оказалась по ту сторону границы, где меня ожидал реб Йосселе. Он и доставил меня в Тирасполь, где жила его семья. На следующий день туда же приехал отец, и мы вместе отправились в Варшаву.

В Варшаве мы пробыли восемь дней. Дед принял меня очень внимательно, тетки и дядья отнеслись с большой нежностью. Я получила от всех прекрасные подарки, а от деда — серебряную монету и благословение. Это был момент, которого я никогда не забуду. Дед стоял в центре гостиной. Я приблизилась к нему с бьющимся сердцем и в знак почтительного смирения наклонила голову. Возложив на нее руки, дед громко, дрожащим от волнения голосом произнес благословение. Какая-то печаль закралась мне в душу. Только здесь я почувствовала, что жизнь моя серьезно изменится. С грустью прощалась я с моим любимым почтенным дедом, словно знала, что вижу его последний раз.

Я вернулась домой серьезная и задумчивая. Приданое было готово. Мать заботливо и любовно упаковала новые красивые вещи в обитый жестью массивный сундук. Кроме белья, мое приданое составляли:

1. Свадебное платье тяжелого серого шелка, отделанное продольными полосами из ткани moire antique и полосами из атласа, с широкими серыми кружевными блондами крученого шелка.

2. Платье из муслина de laine в сине-белую клетку: длина до ступни, легкий простой фасон, верхняя часть на жесткой подстежке, пояс по талии и длинные греческие рукава.

3. Платье из синего атласа, отделанное спереди синим же бархатом: узкие длинные рукава с бархатными манжетами.

4. Платье из черной тафты мантина, без всякой отделки.

5. Платье из зеленой шерстяной материи, отделанное галуном красивого узора.

А также:

Два халата, один из голубого муслина с простыми белыми кружевами, другой из турецкой материи тефтек, свободного покроя «рубашка».

Три плаща:

«мандаронка» — обычный дождевик темного сукна;

«цыганка» — плащ из серого шелка в виде четырехугольной накидки, собранной у горла и на рукавах, отделанный красной полосой и серой бахромой;

«альгерка» — длинный плащ черного шелка с греческими рукавами в стиле ампир, спереди на груди укреплены два шнура с двумя большими свободно висящими кистями, которые перебрасываются через плечи на спину.

А также:

Два чепца:

один из ажурного кружева с голубой лентой — на праздники, другой простой — на будни, и к ним шесть кокетливых утренних чепчиков.

А также:

пара розовых перчаток, отделанных белым кружевным тюлем.

Итак, все было готово, и начались приготовления к дальней дороге. Меня предоставили самой себе и дали время, чтобы проститься со всем, чем я так дорожила. Для меня это было трудное время, сумбур чувств и ощущений. Но мысль о скорой встрече с любимым так меня радовала, что, глядя на меня, каждый невольно улыбался. Я просто сияла от счастья. А иногда слезы наворачивались на глаза, и я тихо всхлипывала где-нибудь в углу, охваченная болью расставания. А через минуту опять смеялась, блаженно и счастливо.

В последнее воскресенье перед отъездом мне предстояло нанести прощальные визиты родственникам, друзьям и знакомым, каковой долг я исполнила в сопровождении пожилой женщины по имени Рейзеле. В городе ее называли сарверке, приглашая в качестве почетного эскорта ко всем отъезжающим невестам Бреста.

(Сарверке — женщина, которую нанимают во время праздников сервировать стол, готовить сласти, конфитюры и варенья.)

Наступил последний день. Мы все вместе сидели за обедом, когда старшая сестра обратила внимание на мою необычную бледность. Все остальные тоже ее заметили, и отец стал допытываться о причине. Причина же заключалась в том, что мне приснился страшный сон. Будто я стою одна в маленьком узком переулке, по которому в детстве каждый день ходила с помощником учителя в хедер. Внезапно на меня бросается большой черный бык, я вся трясусь от ужаса, а он норовит забодать меня огромными крутыми рогами, я пытаюсь спрятаться, кидаюсь налево и направо, но не могу найти никакого укрытия, а черное чудовище преследует меня по пятам, я теряю силы и отдаюсь на волю судьбы, но тут в полутьме возникает какой-то человечек в черном шелковом кафтане и собольей шапке, лицо у него все в морщинах, как у деда, и длинная седая борода до колен. Человечек приближается, берет меня за руку и, бросив косой взгляд на чудовищного быка, говорит: «Идем со мной, не бойся!» Я доверчиво и благодарно иду за ним, но он вдруг останавливается, выпускает мою руку и исчезает. И бык тоже вдруг исчезает. Я просыпаюсь, дрожа всем телом, но никак не могу забыть свой сон. Выслушав мой рассказ, отец встал и ушел в свой кабинет, где перелистал какую-то книгу, вернулся, сияя от радости, и закричал: «Не волнуйся, дочка, ты нарожаешь детей, которые наделают много шума!» Я залилась краской, не решаясь от стыда поднять глаза. Наши смеялись, поддразнивали меня и требовали, чтобы я на них взглянула. Но я заупрямилась и до конца обеда так и просидела, глядя в пол.

На следующий день был назначен наш отъезд. Карета — длинный, обитый кожей возок, так называемый «фургон», с маленькими окошками и занавесками на окошках, запряженный тремя почтовыми лошадьми, — уже стояла перед домом. Возбуждение в доме достигло высшей точки. Все носились туда-сюда, что-то еще хватали и совали в карету; в последний час перед отъездом нужно было так много успеть. Карета была нагружена снаружи и внутри, ведь ехать предстояло четырнадцать дней. Мы брали с собой большой запас выпечки, копченого мяса и солений, целый ящик коньяка, рома, водки, вина, чая и сахара. Этого должно было хватить на всех. Снедь была сложена в большой четырехугольный ящик, обтянутый белой кожей и обитый полосами жести, — так называемый погребец. Для пассажиров были удобно оборудованы пять сидений.

Я все никак не могла расстаться с домом. Тогда отец решительно скомандовал: «Ну, хватит, хватит!» и помог мне первой сесть в карету. За мной последовали мать, моя любимая младшая сестра и восьмилетний брат. Прозвучал краткий, чисто русский приказ: «Пошел!», и карета тронулась. Мы уезжали, провожаемые напутствиями, слезами и благословениями домашних. Я плакала навзрыд, как ребенок, карета катила все быстрее. Сквозь слезы я видела, как проносятся мимо старые, такие знакомые улицы; дома, куда я годами ходила в гости к друзьям; люди, с которыми я встречалась каждый день. Прекрасное время беззаботной, счастливой ранней юности исчезало, чтобы никогда не вернуться.

Это было 5 августа 1850 года.