Прибытие в Конотоп. Свадьба

Мы ехали день и ночь, останавливаясь только для субботнего отдыха с вечера пятницы до вечера субботы. Через семь дней, когда мы проделали половину пути, карета сломалась. Мы разбили лагерь в чистом поле: расстелили ковер, вынесли из кареты съестное, вскоре зашумел и закипел самовар. Все уселись вокруг него, и под его пыхтенье в приятной болтовне забыли о нашем пиковом положении.

День свадьбы приближался, а мы были еще так далеко от цели. Отец послал в Конотоп эстафету с просьбой отложить свадьбу. В Конотопе страшно расстроились и потом еще долго упрекали моих родителей за эту восьмидневную отсрочку, ведь все огромные запасы птицы и прочей вкусной снеди в такую жару испортились.

Мы ехали с разными приключениями еще целых шесть дней и наконец добрались до предпоследней станции Батурин.

(Местечко сыграло некоторую роль в русской истории. Здесь находилась резиденция гетмана Мазепы.)

На постоялом дворе в Батурине нарочный сообщил нам, что мой будущий свекор в сопровождении нескольких господ ожидает нас на следующей станции. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди, но я упорно молчала, так как чувствовала, что стоит мне вымолвить хоть слово, и я разревусь. Скоро сбудутся мои самые прекрасные мечты, через час они станут действительностью. Я едва осмеливалась даже думать о таком блаженстве, ведь оно выпадает на долю далеко не каждой женщине.

Мы, девушки, принарядились. Я выбрала платье, которое мне очень шло, и погляделась в зеркало, а оно поведало мне о моем счастье. Потом мы уселись в карету и помчались дальше и по дороге встретили экипаж, в седоках которого узнали моего свекра и господина Брима. До последней станции перед Конотопом мы домчались за полчаса, а оттуда было уже совсем рукой подать до цели нашего путешествия. Мы въехали в Конотоп. Предместье выглядело неказисто: сплошь маленькие хаты под соломенными крышами. Но мне было все равно! Какое мне дело до города! Передо мной, как огненный столп в ночи перед израильтянами в пустыне, разгоняя мрачные мысли, сиял образ моего суженого.

Мы ехали по длинной немощеной улице. Справа и слева теснились все те же крытые соломой домишки. Наконец перед нами открылась широкая площадь, и мы увидели первый солидный каменный дом под зеленой жестяной крышей. Это и был дом Венгеровых — цель нашего путешествия. Карета, сопровождаемая толпой зевак, въехала в ворота и остановилась перед большим балконом, полным людей.

Навстречу нам вышла мать моего будущего свекра, поцеловала меня и вручила «сладкий хлеб». Эта женщина сразу внушила мне почтительный трепет. Зато сестра моего жениха сумела сразу завоевать мою симпатию и доверие. Ее объятие показалось мне самым сердечным, теплым и нежным. Еще мне представили жену старшего брата моего жениха и его младшую сестру. О ней я уже слыхала столько хорошего, что обняла ее как давно знакомую подругу. Я пыталась заглянуть дальше, поверх голов, отыскивая взглядом моего милого, о ком тосковала целый год, но его нигде не было. Через прихожую меня провели в салон, и тут наконец, сияя от счастья, меня встретил мой жених.

Поздоровались мы молча, да и не нужно было слов. Достаточно было взгляда. Глаза умеют говорить вещи, для которых не найдет слов ни один поэт.

Наступал вечер. Зажгли множество свечей, и дом, и люди выглядели празднично. Старшая золовка не отходила от моей матери, младшая — от меня. Жених, дабы не нарушать приличия, составлял общество моему отцу и держался мужской компании. Однако он несколько раз рискнул подсесть ко мне, чтобы шепнуть на ухо пару нежных слов.

Потом начались танцы девушек.

Нам с сестрой пришлось в них участвовать, хотя и без большой охоты. Мы станцевали польку-мазурку с фигурами и имели большой успех. Вообще, в этот вечер мы были в центре свадебного веселья.

После танцев всех пригласили к столу. Мой жених сидел вместе с пожилыми мужчинами на противоположном конце стола, и мы могли обмениваться только взглядами.

Ужин закончился. Полусонная от усталости, я попрощалась с женихом и гостями. В комнате, которую отвели нам для ночлега в доме напротив, мы с сестрой принялись обмениваться впечатлениями и наблюдениями этого достопамятного дня, когда дверь вдруг отворилась и перед нами предстало странное существо — маленькая приземистая особа с курносым, чисто русским носом, живым взглядом и загорелой круглой физиономией. На голове у нее был тюрбан из пестрой шерстяной ткани, украшенный ярко-красными бумажными розами и еще более яркими зелеными листьями, падавшими ей на лицо; спереди и сзади все тело прикрывали два пестрых передника, из-под коих виднелась намного более длинная рубашка с пышными вышитыми рукавами; на шее умещалась масса бус, кораллов, бисера, жемчужинок и монет, а в ушах болтались большие серьги; башмаки и чулки отсутствовали, а босые ноги оставляли желать лучшего в смысле чистоты. Это была служанка, которую послали принести нам воды и спросить, не надо ли чего. Мы впервые видели удивительный малороссийский наряд и просто онемели от неожиданности, а потом безудержно расхохотались и еще долго смеялись после ее ухода и проболтали до глубокой ночи. Перед сном сестра обняла меня и воскликнула: «Ты будешь счастлива! Ты будешь очень счастлива, сестра!» Я тоже верила в свое счастье. Сердце было так полно, билось так бурно. В тот час я готова была заключить в объятия все человечество. Переполненная счастьем, убаюканная сладкими грезами, я наконец заснула.

Утром я проснулась поздно. Отец уже ушел к мехутоним (родители и родственники жениха), мать и сестра собрались на выход, обо мне уже несколько раз справлялись из дома напротив. Я быстро оделась, и мать сама принесла мне плащ-«цыганку». Мы отправились на завтрак к Венгеровым. В непринужденной, интимной, сердечной обстановке их дома я перестала робеть. Молодежи было позволено перейти в другую комнату. Мы не заставили просить себя дважды и повеселились от души.

Свекровь и золовка пожелали осмотреть мое приданое. Они внимательно, со знанием дела рассмотрели каждую вещь, и этот осмотр стал триумфом моей матери. Однако один предмет моего туалета вызвал с их стороны крайнее недоумение, а именно нижняя юбка. В городе Конотопе такого белья не носила ни одна дама. Даже в приданом моей старшей сестры Евы сей предмет еще отсутствовал. Такие вот кардинальные перемены произошли в нашем доме всего за два года. Конотопские дамы тоже еще надевали платье не на нижнюю юбку, а прямо на рубашку. Ношение нижних юбок воспринималось как христианский обычай.

Зимой в этом городе женщины носили толстые фланелевые юбки и высокие мужские сапоги. Разумеется, очень скоро об этой детали моего туалета узнал весь город, и у меня появились последовательницы. Во всяком случае, конотопские еврейки без особого труда преодолели подозрительное отношение к новинке и включили ее в свой туалет.

Но вообще-то в культурном, как и социальном отношении Конотопу было далеко до Бреста.

О моде знали очень немного. Мои вещи вызывали восхищение; выходя на улицу, я чувствовала на себе изумленные взгляды; через некоторое время я стала задавать модный тон во всем Конотопе.

В день перед свадьбой ждали гостей из Петербурга, брата и зятя моей будущей свекрови. Они прибыли во время обеда. Это были два красивых господина в светлых коротких летних шелковых костюмах типа дорожных и широкополых белых соломенных шляпах. Войдя в комнату, они сняли шляпы и так и остались сидеть с обнаженными головами, в то время как все прочие мужчины постоянно носили на голове маленькую черную бархатную шапочку. Мой свекор был даже несколько задет. Свободное непринужденное поведение гостей раздражало его тем более, что никак не вязалось с глубоко религиозным настроением, которое создавал мой отец. Правда, молодые люди быстро заметили свой промах и постарались вписаться в атмосферу дома. К послеобеденной молитве они надели свои шляпы и пробормотали слова молитвы про себя, что выглядело каким-то шутовством.

После обеда я покинула общество, так как по традиционным законам должна была перед свадьбой пройти ритуальное очищение. Во время церемонии я претерпела невыносимые муки, и моя чувствительность подверглась тяжелому испытанию. Религиозные формальности в микве[267] (ритуальной купели) показались мне бесконечными. Меня вымыли. Мне тщательно обстригли ногти. И в заключение мне пришлось трижды погрузиться с головой в воду. С молчаливой покорностью я выполняла команды старух, обращавшихся со мной как с жертвенным агнцем. Ох, как же я была рада, когда мне наконец было позволено удалиться!

Вечером снова танцевали. И теперь уже не только девушки, но и молодые люди. Правда, это было нарушением обычая; но старшие собрались в другой комнате, и молодежь воспользовалась благоприятной возможностью. В этот вечер, накануне свадьбы, мы разошлись рано, но я долго не могла уснуть, с грустью прощаясь с моими девичьими грезами.

На следующий день я проснулась с мыслью, что это самый важный день моей жизни. Все мы надели самые лучшие наряды. Я облачилась в тяжелое платье серого шелка и укрепила на голове миртовый венок с длинной белой вуалью. Белые перчатки, веер и крошечный кружевной носовой платок довершили мой костюм. Мне на плечи набросили плащ-«цыганку», и мы уселись в карету. Сопровождаемая толпой зевак карета доставила нас к дому Венгеровых. Нас встречали обе золовки, а в салоне ожидали родители жениха и множество незнакомых дам и господ. Жених, окруженный мужчинами, появился через некоторое время. Он едва решился взглянуть на меня, так как по местному обычаю жених и невеста в последние часы перед бракосочетанием должны держаться как можно дальше друг от друга.

Без всякой торжественности меня ввели в свадебный зал. Мне не предложили даже сесть, как это принято у нас. Я вспомнила свадьбу моей сестры. Как там все было празднично, как растроганы были мы, сестры, как отец и мать под музыку ввели невесту в зал, как усадили ее в кресло, поставленное на ковре в центре салона… Я даже почувствовала легкое разочарование. Моя чувствительность перешла в раздражение, когда я узнала, что по здешнему обычаю празднование свадьбы должно произойти во дворе, в дощатом сарае. Мать и сестры, как и я, ушам своим не поверили, но отступать было поздно, и пришлось смириться. Нас несколько успокоило заверение, что в Конотопе так празднуются все свадьбы, даже если в распоряжении имеются самые богатые покои.

В сарае мы расселись на стульях, а толпа любопытных — на скамьях. Заиграла громкая пронзительная музыка, и в сарай, вертясь и подскакивая в диком танце, влетела какая-то старуха. Высоко над головой она держала круглый пирог и весело распевала: «Циви Куманова, Циви Куманова!» И при этом еще подбадривала музыкантов, чтобы они продолжали играть.

Мы с сестрой никогда не видели ничего подобного и вдруг расхохотались, да так, что никак не могли остановиться. Золовка это заметила и поспешила объяснить нам, в чем дело. По местному обычаю каждая подруга хозяйки дома присылает в подарок пирог, каковой и вручается таким вот диковинным образом. Та же игра повторялась еще несколько раз, с той лишь разницей, что провозглашалось новое имя. В три часа пополудни празднества в сарае завершились, и я удалилась, чтобы приготовиться к вечеру и переодеть платье. Мать меня сопровождала. Она с волнением говорила мне о серьезности свадебного дня, который для невесты все равно что Судный День, когда следует молить Бога о прощении всех грехов, совершенных до сих пор в жизни. У меня слезы текли ручьем. Лихорадочно вцепившись в молитвенник, я молилась, молилась, молилась… Моя благочестивая и самозабвенная беседа с Богом длилась не меньше часа, и я появилась в сарае с заплаканными глазами. Ко мне приблизились ожидавшие там девушки, сняли миртовый венок и распустили по плечам и спине волосы, специально для такого случая заплетенные в мелкие косички, чтобы в процедуре смогло принять участие все собравшееся на свадьбу женское общество. Я разрыдалась от волнения. Тут появился жених в обществе мужчин, взял с подноса, наполненного цветами хмеля, белый шелковый платок и по знаку раввина накрыл им мою голову. Все, кто стоял вокруг, осыпали меня хмелем, точно так, как я описывала это в главе о свадьбе Евы. Потом моего жениха отвели в синагогу, а меня проводили туда отец и мать, и там произошла церемония бракосочетания. После нее под руку с женихом под веселую музыку мы отправились в обратный путь. Я шла, не разбирая дороги, ничего не видя из-за шелкового покрывала на глазах.

Когда мы вернулись, мне наконец позволили его снять на минуту, чтобы я смогла посмотреть в глаза жениху. Потом подали чай, и мы выпили его с наслаждением. Ведь по еврейскому обычаю мы до этого часа весь день постились.

Во время ужина в том самом сарае, куда собрался на свадьбу весь городок, я сидела за дамским столом, а муж — за мужским. Шева брохес, семь благословений, которые читал раввин во время церемонии бракосочетания, были повторены и здесь — этот ритуал следует соблюдать всю неделю, а по особому поводу и весь медовый месяц. Трапеза (хупен-вечере) длилась до полуночи, ибо подбадривание молодоженов (т. е. лесамеах хосен ве-кало[268]) считается одним из самых богоугодных дел.

Наутро явилась вооруженная ножницами женщина и по команде моей матери обрезала мне волосы, оставив на память чуть-чуть волос на лбу. Но и их скрыл парик.

Парик уже был прогрессом; сестра Ева получила всего-навсего прилегающий чепец из ткани и налобную повязку под цвет ее волос.

Операция закончилась. Я взглянула на себя в зеркало и пришла в ужас от моей изменившейся внешности. Но муж ласково утешил меня, уверяя, что я выгляжу так же мило, как прежде. Я постепенно успокоилась и появилась в зале в искусно сработанном парике, в кокетливом чепце и прелестном шелковом платье. В новом наряде я всем понравилась, раздались возгласы одобрения, вогнавшие меня в краску. Муж не отходил от меня ни на шаг.

Последние четыре недели перед свадьбой меня так опекали, что я буквально ни на минуту не оставалась одна. В народе, да и среди еврейской интеллигенции бытовало суеверие, что если в эти недели — медную, латунную, серебряную и золотую, невеста остается одна, то ею могут овладеть злые духи. Поэтому ее не оставляют в покое ни днем, ни ночью, до самого ритуала хупе. После хупе злые духи теряют силу. И вот, наконец, прошел мой страх перед духами, которые мерещились мне повсюду, и я могла радоваться своей свободе.

Несколько дней прошли в радости и веселье. Я почувствовала себя уютно в новой обстановке, и мысль о неизбежном расставании с родителями уже не вызывала прежнего страха.

Приближался Рош-ха-Шоно, и родители собрались было ехать. Однако Венгеровы уговорили их остаться, и праздники мы провели вместе. После праздников они вернулись в Брест, и мы расстались на несколько лет.

Вот так, в качестве супруги любимого, но еще не знакомого мне мужчины, я осталась на чужбине, среди чужих людей, чужих обычаев и должна была в свои восемнадцать лет приспособиться ко всему новому. Так родители женили в те времена своих не подготовленных к жизни, почти ни о чем не ведающих, нежно любимых детей. Уповая на помощь Бога, они ничтоже сумняшеся предоставляли детей их судьбе.

Так началась моя размеренная еврейская супружеская жизнь…