Перемена в судьбе

Не знаю, что произошло там у ребе, — муж никогда не рассказывал об этом печальном событии. Знаю только, что, оставляя своих близких и отправляясь в паломничество к святому, молодой человек был полон надежд и восторженно верил, что один только ребе имеет власть приподнять завесу над великими тайнами… Обратно он вернулся отрезвленным. Оказалось, что голубой цветок, на поиски которого он ринулся, подобно столь многим другим, отнюдь не был залит солнечным светом и произрастал отнюдь не на берегу чистого ручья с освежающей влагой. Цветок сей оказался увядшим и не походил на тот, что являлся ему в мечтах. Не отчаяние, но глубокая печаль овладели душой моего мужа. Очарование исчезло, а вместе с ним и интерес и пылкость, с которыми он в последние годы устремлялся навстречу религиозным ритуалам и обязанностям. И началось отречение от всего, что до сих пор было таким дорогим и близким, таким близким, что, казалось, срослось с человеком, перешло в плоть и кровь. Произошло это не вдруг, не сразу, а исподволь, постепенно, поначалу совсем незаметно. Мой муж все еще творил молитвы и продолжал учиться вместе с рабби. Даже ночные бдения над фолиантами не прекращались… Но любящее сердце женщины умеет прислушиваться и улавливает малейшие движения родной души, оно не может заблуждаться. Теперь это был живой интерес исследователя, но не страстная молитва, возвышающая до экстаза, когда человек чувствует себя близким к Богу и говорит с Ним. Нет, теперь это было мертвое исполнение долга. Муж был молод и неопытен и не умел находить золотую середину. От энтузиазма и религиозного восторга ему оставался лишь один шаг до полного отрезвления. Он сделал этот шаг и ступил на путь в противоположном направлении, который уже проделали до него многие евреи. Мое глубоко религиозное сознание сразу же среагировало на эту перемену. Мне было очень тяжко. Я уже тогда предвидела битвы, которые мне предстояло вести в последующие годы.

Выполнение религиозных обязанностей без религиозного убеждения со временем оказалось слишком обременительным для мужа. Он постепенно начал ими манкировать. Скоро это заметили родители. Между ними и сыном возникли трения. Первый конфликт разразился, когда муж сбрил бороду[285]. Родители сорвались и набросились на него с упреками в пренебрежении религиозными обрядами, на что они до сих пор пытались закрывать глаза.

Тогда же произошла и моя первая ссора с мужем. Я умоляла его не поддаваться суетному тщеславию и снова отрастить бороду. Он обиделся, не захотел об этом и слышать, напомнил мне о своих мужских правах, потребовал послушания и подчинения его воле… Для моего чувствительного сердца удар был слишком болезненным. Голубое небо моего супружеского счастья омрачилось…

В это время я стала матерью. Исполнилось желание наших родителей: Бог подарил мне сына. Это был первый внук и правнук мужского пола в семье, и все очень радовались.

Роды протекали тяжело, но любовь и заботы близких помогли мне выжить. В гетто применялись совсем особые средства родовспоможения. Первое условие заключалось в том, что никто в доме, кроме акушерки и самой старой в доме женщины, не должен был знать о приближении родов. Если об этом станет известно, значит, роды будут тяжелыми, долгими и опасными. Роженицу девять раз обводили вокруг обеденного стола. Затем она должна была трижды пройти туда-сюда через порог своей комнаты. Все замки на шкафах, комодах и дверях отпирались. Все пуговицы на нательном белье роженицы расстегивались, все узлы развязывались. Согласно наивному народному поверью, эта магия должна была облегчить ребенку появление на свет.

Разумеется, за роженицей бережно ухаживали. В первый день я получила только жидкий овсяный суп и чай с подсушенным белым хлебом. На второй день началось специфическое откармливание. Рано утром мне подали чай с густыми сливками, через два часа — трианку, все тот же овсяный суп, которым лечат детей со слабой грудью. Каждый раз старуха подавала его мне со словами: «Эта тарелка супа, дитя мое, исцелит и укрепит грудь и все внутренности». Еще через два часа меня кормили жирным куриным бульоном и курицей. Затем приносили еще одну трианку, на этот раз иначе приготовленную. Она состояла из вареного меда, выдержанного несколько дней в тепле и политого спиртовой вытяжкой из пряностей: калгана, бадьяна, мускатного ореха, корицы, гвоздики, инжира, цареградского стручка. Один стакан этого нектара — и я сладко засыпала, а проснувшись, так хотела пить, что утолить жажду могло только большое количество крепкого чая. Разумеется, с масляным печеньем. А еще через два часа появлялся сливовый компот с миндальным тортом, а на полдник опять куриный бульон с курицей. Это закармливание продолжалось восемь дней, а в особых случаях до четырех недель. Старые женщины были твердо убеждены: пока довольно объемистый горшок не будет доверху наполнен куриными костями, то есть пока роженица не поглотит определенное количество кур, ее следует считать роженицей.

По обычаю, в течение первой недели жизни моего сына каждый вечер ко мне в комнату заявлялись десять мальчишек с помощником меламеда, чтобы прочесть первую парше[286] (часть) Криас шма[287] (молитва). Сие происходило, по поверью набожных евреев, для защиты новорожденного от злых сил. После молитвы мальчики каждый раз получали изюм, орехи, яблоки и пироги, а помощник по истечении недели — денежное вознаграждение.

С той же целью защиты новорожденного евреи прибивают к стене над головой роженицы каббалистические молитвы шемос[288], еще один лист вешают на дверь, а третий кладут между подушками ребенка. В последнюю ночь перед ритуалом брис (обрезание), которую называют «ночью бдения», ребенка оберегают особенно тщательно. Накануне вечером обычно приносят мохел (нож в ножнах) и какое-нибудь каббалистическое сочинение. И то и другое повивальная бабка кладет под подушку новорожденного. Если в этот момент ребенок вздохнет или всхлипнет, бабка обычно многозначительно замечает: Он уже знает, что его ждет. Если же ребенок улыбнется во сне, значит, с ним играет малах (ангел).

Накануне обрезания моего сына, как принято у состоятельных евреев перед брисом или свадьбой, мы поставили угощение бедным. За день до того синагогальный служка шамес был послан в бедный квартал, чтобы официально позвать всех его обитателей «на ночь бдения», — приглашение получили даже уличные нищие. В большой комнате хозяева расставили в несколько рядов длинные столы, за которыми усадили гостей. Сначала угощали мужчин, потом женщин. Меню тоже уже стало традиционным: перед каждым местом лежала белая булка, а рядом стоял стакан вина и кусок леках (сдобного пирога); затем подавали рыбу или сельдь, жаркое и кашу. Пили, кто сколько хотел. Хозяин и хозяйка дома и их дети обслуживали гостей.

Перед свадьбой жених и невеста также выходили к бедным и принимали обычное поздравление «Мазлтов!» Как правило, бедные вели себя вполне пристойно. Трапеза проходила с соблюдением всех религиозных предписаний. Сначала совершалось омовение рук. Затем читалась молитва. В заключение вурде мит мзумен гебенчт[289] — ведь за столом было более трех человек, а за нашим, например, более двухсот. После застольной молитвы мужчины с благодарностями и благословениями расходились. Их место занимали женщины. Перед уходом каждый бедный получал еще и подаяние.

На наш семейный праздник приезжали и иногородние гости из Полтавы: отец моей свекрови реб Авраам Зелиг Зелинский с женой. Это был умный, богатый, благочестивый старик, пользовавшийся в Полтаве большой популярностью. Он был человеком старого закала, которому его деловая активность не мешала постоянно штудировать Талмуд и строго соблюдать религиозные обряды. Четверо его сыновей получили европейское образование. Однако они умели одновременно и воспринимать новое, и не отрекаться от старого. Старший среди них обладал незаурядными способностями к языкам, второй стал придворным художником, третий адвокатом, а младший — знаменитым талмудистом. Этот талмудист был настолько набожным, что не решался расстаться с длинной бородой. Но он постоянно прятал ее под шейным платком, чтобы не показаться смешным.

Но я хотела рассказать об обрезании.

Рано утром повивальная бабка приготовила купель. Купание перед обрезанием — очень важный ритуал. Ребенка купают рано утром. Вода не должна быть слишком горячей, чтобы не перегреть младенца; тогда полагали, что перегрев может вызвать послеоперационное кровотечение. При купании всегда присутствуют много старых женщин. Облить ребенка двумя горстями воды считалось большой заслугой и почетным делом. Во время этой процедуры женщины опускали в воду серебряную монету, предназначавшуюся для повивальной бабки.

В комнате, где происходит обрезание, уже в десять утра зажигают свечи в высоких подсвечниках. На специальном столе раскладывается инвентарь, необходимый для обряда: бутылка вина; кубок объемом не меньше чем полторы яичных скорлупы; тарелка, наполненная песком; жестянка с присыпкой из трухи старого дерева. К десяти часам собираются первые гости. Мохел[290] отдает распоряжение запеленать ребенка. В богатых домах для этих пеленок используют самое тонкое полотно. На голову младенца надевают крошечную шапочку, а тельце укутывают в шелковую наволочку и прикрывают покрывальцем из такого же тонкого шелка. Пеленание перед обрезанием происходит по строго предписанной методе. Одну пеленку складывают треугольником. Ручки ребенка, вытянув по бокам, заматывают углами пеленки. Тонкую, отделанную кружевом рубашечку подворачивают снизу, так что образуется широкий подол. Затем малыша заворачивают в большую пеленку, заматывая ее широкой длинной лентой, так что дитя напоминает мумию. Ножки остаются свободными, чтобы ребенок не перегревался, ибо, как известно, перегрев ведет к кровотечению. Прижимая сына к бьющемуся сердцу, я с болью смотрела, как мое дитя готовятся принести в жертву моему народу. Но повивальная бабка вскоре забрала его у меня и передала самой старой и почтенной женщине из тех, что окружали колыбель. Та немного покачала его на руках и передала соседке, та тоже покачала и передала следующей. И так детеныша передавали из рук в руки, пока он, наконец, не попал к куме. Кума подошла с малышом к порогу комнаты, где должен был происходить ритуал.

При виде ребенка собравшиеся в комнате мужчины приветствуют его появление возгласом: «Борух хабо!» (Благословен грядущий!). Затем кум берет младенца и передает его сандаку[291]. Сандак, закутанный в талес, сидит в кресле, поставив ноги на низкую скамеечку. Затем мохел произносит впечатляющую молитву. Он просит о помощи чудотворца Элияху[292], ангела-хранителя обрезания, заступника евреев в нужде и опасности. И затем происходит собственно обрезание. Раздается громкий крик ребенка. И пока мохел благословляет вино и дает ребенку имя, все время слышится тихий плач малыша. Впрочем, иногда плач прекращается после того, как мохел, обмакнув в вино мизинец, стряхнет несколько капель на губы младенца. Согласно обычаю, после обрезания мужчины передают ребенка друг другу. Один держит его во время благословения вина, другой при наречении именем, третий во время заключительной молитвы. Держать ребенка, как известно, считается богоугодным делом и почетной обязанностью. Церемония заканчивается тем, что кум снова вручает ребенка куме.

Счастливая мать принимает малыша у кумы, и теперь он может спокойно уснуть на материнской груди: он принят в союз Израиля, он причислен к потомкам Авраама. Гости еще долго просидят за праздничным столом, ведь эта суде, как известно, считается особо священной трапезой.

Если обрезание проходит благополучно — а я в общем-то не припоминаю ни одного печального инцидента, — злые духи теряют власть над младенцем.

Через три дня рана сыночка затянулась, и по случаю счастливого исцеления снова была устроена праздничная трапеза. Теперь я могла полностью посвятить себя материнским заботам.

В то время каждая мать сама вскармливала ребенка. Это разумелось само собой. Прежде чем дать ребенку грудь, мать всякий раз отжимала в сторону несколько капель молока — ведь волнения, огорчения и заботы могли отравить первые капли. Извращение в виде бутылочки тогда еще не проникло в гетто. Если у матери молока не хватало, она делала ребенку соску: брала кусочек белого, в крайнем случае черного хлеба и кусочек сахара, тщательно все разжевывала, заворачивала в тряпицу и обвязывала ниткой. Чтобы дитя не кричало, применялись диковинные методы. Старая опытная няня купала и вытирала малыша, а потом, уложив на большую подушку, умащала тельце прованским маслом. Левую ножку она заводила на животик и прижимала к правой ручке, так что локоть оказывался рядом с коленом. Тот же маневр проделывался с правой ступней и левой ручкой. Потом она выпрямляла ножки и крепко прижимала ручки к бокам. Ребенка приподнимали вверх и на миг переворачивали вниз головой. Затем няня укладывала его на животик, а спинку и ножки слегка массировала. Ребенок успокаивался всегда, даже если он до этого орал что есть мочи.

Более решительным был такой способ. Если не помогало раскачивание колыбели, подвешенной на двух веревках в головах и ногах ребенка, няня выносила его в кухню, сначала укачивала на руках, а потом на несколько минут совала в дымовую трубу над очагом, бормоча про себя нечто невразумительное. И в самом деле: ребенок затихал — при условии, что няня не забывала заранее приготовить два мешочка с перцем и с солью или, по крайней мере, насыпать специи в ладонь и несколько раз обойти с ними вокруг младенца. Иногда было достаточно и одного обхода. Это конечно же защищало от сглаза, коего следовало особенно опасаться, когда чужие люди разглядывают младенца во время сна. Еще одним безотказным средством было положить ребенка на колени матери и трижды протащить его между ногами туда-сюда.

К сожалению, бывали дети, чье беспокойство означало начало болезни. Если ребенок не развивался, оставался худым и слабым, старые опытные женщины ставили диагноз: сухотка рипкухен (рахит). У ребенка начинали сохнуть ребра. Я думаю, это та самая болезнь, которую нынче называют английской. Такие дети, конечно, много плакали. И чтобы устранить причину болезни, знахарки применяли сильное средство. Они укладывали ребенка на кровать и брали скалку, на которую в те времена наворачивали белье, клали эту скалку на ребра ребенка и девять раз ударяли по ней толстой доской, которой обычно колотили по скалке, обернутой в белье. Это было варварское средство, но оно помогало, если, конечно, знать правильный заговор. Злые духи в этом случае убегали прочь.

К несчастью, некоторые дети не унимались даже после этой процедуры и даже после самого торжественного заклинания. Тогда няня крепко задумывалась. Но с Божьей помощью ставила наконец правильный диагноз: у ребенка на спине растут волосы. Поставив диагноз, она быстро предлагала терапию. Искупав и обтерев ребенка, она втирала ему в спину катышки свежеиспеченного мягкого ржаного хлеба. Часть волосиков со спины налипала на эти катышки. Затем нужно было продолжать массировать спинку просто ладонью, пока пушок не становился дыбом. И в самом деле, большинство детей после этого успокаивалось.

Для совсем чахлых и хилых детей имелся еще один метод. После обеда ребенка заворачивали в скатерть, не стряхнув с нее множества крошек, и укладывали на мгновение в большой сундук. Крышку закрывали и тут же снова открывали. И так делали ежедневно в течение четырех недель. В этой скатерти ребенка раз в неделю взвешивали. Если ребенок прибавлял в весе, значит, будет здоров. Когда на небе появлялся первый тонкий серп луны, ребенка выносили во двор и держали лицом к месяцу, чтобы он мог его видеть. При этом положено было приговаривать: «Месяц, месяц, високос, дай тело нашей кости».

Через восемнадцать, иногда через пятнадцать месяцев ребенка отнимали от груди. Давая грудь в последний раз, мать усаживалась на пороге дома и кормила дитя до тех пор, пока он не переставал сосать и не отворачивался. Это был трудный, печальный, хотя и торжественный день, ведь прерывалась прямая зависимость ребенка от матери. Зато день, когда ребенок впервые встал на ножки, был для матери днем ликования. Место на полу, где был сделан первый шаг, отмечалось зарубкой. Ритуал назывался «разрезанием». С ножек малыша снимались оковы.

Одновременно с обрезанием сына происходила еще одна большая церемония. Моя еще молодая свекровь Цецилия год назад заказала изготовить Сейфер Тойру[293] (свиток Торы), за что заплатила несколько сот рублей. Она намеревалась освятить свиток и пожертвовать его синагоге. Такой широкий жест, да еще со стороны женщины, был встречен с большим одобрением и дома, и в городке и поставлен в высокую заслугу моей свекрови. Сойфер[294], то есть переписчик Торы, был воистину правоверный еврей, известный в Конотопе своей честностью и проводивший всю жизнь в молитвах и посте. Выполнив заказ, он принес священный свиток к нам в дом.

Церемония освящения Торы празднуется как свадьба. Принесли хупе (балдахин) и установили его в одной из комнат. Раввину была оказана честь первым взять свиток в руки и встать с ним под балдахин. Затем все двинулись в синагогу: раввин впереди, а следом за ним самые уважаемые старейшины города. В арьергарде женщины и девушки с горящими свечами в серебряных подсвечниках. В этой процессии даже девушкам не разрешается идти с непокрытой головой. Как только процессия тронулась в путь, раздалась веселая музыка небольшого оркестра. Звуки бодрого марша разнеслись по всему городу. Участники торжественного шествия завелись и пустились в пляс. Мужчины скакали и хлопали в ладоши, за ними вприпрыжку следовали женщины и девушки. Все ликовали, вскрикивали, веселились, радовались прекрасному поступку набожной дамы.

И когда процессия подошла к синагоге, а церемония продолжалась до сумерек, огромная толпа тут же вознесла вечернюю молитву.

Освящение Торы относится к самым торжественным ритуалам. В одном еврейском местечке оно стало таким впечатляющим событием, что его просто невозможно забыть. Я наблюдала шествие из окна и очень сожалела, что не могла принять в нем участие.

После праздников наши гости из Полтавы уехали. Все домашние снова вернулись к своим обязанностям. Я постепенно приходила в себя, мое материнское сердце переполняли новые ощущения. Глядя на своего мальчика, я забывала все заботы. Вот оно, это крошечное существо, спит себе спокойно, ничего не слышит, ничего не видит, ничего не знает о своей молодой матери, которая часами простаивает у его колыбели и блаженно улыбается, мечтая о его счастье и великом будущем.

Проходили месяцы, и малыш мой — он был светловолосый, с голубыми глазами, совсем не Венгеровский тип — подрастал, становился крепким, здоровым мальчишечкой… Жизнь моя обретала совершенно новый смысл. Я делила свою любовь между мужем и сыном, и, честное слово, никто из двоих не оставался внакладе! Разумеется, ребенок был любимцем всей семьи.

Нужно ли говорить, что благодаря этому ребенку наши супружеские отношения стали еще нежнее, наша взаимная привязанность и верная любовь еще сильнее? Шло время. Сыну было уже два года. Его умственное развитие далеко обгоняло физическое. Для своего возраста он был очень любознателен и умен. Мы с мужем так гордились первенцем. Мы строили такие грандиозные планы на будущее. Но Богу было угодно судить иначе, и он взял нашего любимца к себе…

Неусыпное бдение у кроватки больного сына так меня утомило, что я вышла в соседнюю комнату, прилегла на диван и погрузилась в тяжелое забытье. Мне приснилось, что я нахожусь в столовой; сквозь закрытые ставни проникает слабый свет; в комнате царит полутьма. Несмотря на закрытые ставни, я все-таки могу воспринимать все, что происходит за дверью. Там, задрав голову, воет огромный черный пес, а за ним стоят музыканты, много музыкантов, они играют на скрипках, обтянутых черным сукном, и держат скрипки вверх ногами. Я спрашиваю, почему они так странно играют, и слышу ответ: «Сегодня мы должны так играть». Я в ужасе просыпаюсь, бросаюсь в соседнюю комнату…

Но меня больше не пустили к моему ребенку. Он больше не принадлежал мне! Он ушел далеко, далеко, в небесные высоты и навсегда унес с собой мое юное отчаявшееся материнское сердце. Это был первый тяжкий удар судьбы, который мне довелось пережить, и только двое детей, которых Бог подарил мне в ближайшие два года, немного утешили меня и смягчили мою боль.

Между тем конфликт между моим мужем и его родителями все обострялся. Муж больше не находил никакой радости в том, чтобы штудировать Талмуд в обществе рабби. Он забрал геморес[295] (фолианты) в нашу квартиру и занимался самостоятельно. Ему нравилось, когда я садилась рядом с книжкой или шитьем, а когда он уставал, мы вместе читали что-нибудь по-немецки. Изучение Талмуда потеряло для него прежний религиозный характер и стало скорее поводом для философствования, размышлений, критических наблюдений. Талмуд больше не играл главной роли в его жизни. Теперь муж попробовал заняться коммерцией и даже вложил полученное за мной приданое в какое-то предприятие и потерял все деньги. В вопросах предпринимательства у меня не было права голоса. Мои советы он называл вмешательством не в свое дело и не желал их слушать. Он полагал, что женщина, тем более его жена, не может обладать деловыми качествами, и мои попытки вмешаться он воспринимал как назойливость. Такое отношение к женщине было типичным для малороссийских евреев, особенно в среде откупщиков, ведь они мнили себя удельными князьями и не терпели никаких советчиков.

Наверное, никому из моих братьев и сестер не пели так часто колыбельную странника, как мне. Прошло четыре года моего пребывания в доме свекра. Пора было начинать самостоятельную жизнь. Свекор приобрел для нас концессию на винокуренное дело, и нам пришлось переехать в другой город.

В одно прекрасное утро большой удобный экипаж, готовый к отъезду, ожидал у ворот, другая карета, со съестными припасами, стояла рядом. Настал час прощания. Провожаемые благословениями, мы — мой муж, я, двое детей и двое слуг — уселись в нашу карету, и она тронулась в путь. Мы ехали в большой мир, навстречу новым судьбам.

Итак, после четырех лет совместной жизни мы покидали этот дом, где в последний раз жили патриархальным еврейским семейным укладом. Мы покидали эту жизнь навсегда.