Моя помолвка

Записано на станции Ратомка под Минском 20 июля 1898 года под дубом на скамейке в лесу. Воспоминания о моей помолвке в 1849 году.

Случаю было угодно, чтобы именно сегодня мне попалась под руку шкатулка, где хранятся письма моего мужа и мои, написанные во время нашей помолвки. Я открыла ее, начала перебирать пожелтевшие листки и как-то незаметно для себя погрузилась в счастливое прошлое. Я забыла, где я и что я, и читала, читала… Я чувствовала, как постепенно оттаивает ледяная корка, которую жизнь нарастила вокруг моего сердца, и во мне оживает моя юность, и когда-то испытанные ощущения воскресают так свежо, так живо, словно все происходило лишь вчера. Я забыла все истекшие сорок семь лет, полные забот, страданий… Я снова была шестнадцатилетней Песселе в родном доме, окруженная родителями, братьями и сестрами.

Одна за другой проплывают в моей памяти картины прошлого: последние годы беззаботного детства; школа, старательная учеба; новое, вдруг пробудившееся чувство, такое внезапное и неожиданное… юная любовь… грезы… надежда… тоска… свадьба… Они не отпускают меня, не уходят, эти дорогие воспоминания, и во мне зреет желание записать все, что мною пережито, для моих детей на память об их матери.

После замужества моей старшей сестры Евы мне пришлось еще больше, чем прежде, заниматься хозяйством. Но и училась я все старательнее, словно предчувствовала, что недолго мне осталось прожить в отчем доме. Я посещала частную школу для девочек, где мы изучали русский и немецкий языки. Нашим учителем был некто Давид Подревский, пожилой господин с таким перекошенным ртом, что это часто затрудняло ему произнесение сложных русских слов, и мы не всегда его понимали. В общем-то он бегло владел только немецким, а его познания в русском были довольно слабыми. Два рубля в месяц на трехчасовые ежедневные занятия — таков был его гонорар.

Я любила читать книги, а так как детской библиотеки у нас не было и в помине, я читала все, что попадалось под руку: сказки, рассказы на идише, приключения. Мне нравились «Гдулес Йосеф», «Цейне-рейне» и «Бобе-майсес»[255] (Бова-королевич). Но больше всего меня занимали фантастические восточные «Сказки тысяча и одной ночи».

Это чтение удовлетворяло меня лет до одиннадцати; позже моей любимой книгой стал «Робинзон Крузо», а еще позже Цшокке и Шиллер. Первый том стихотворений Шиллера мы, девочки, выучили и распевали наизусть. Шиллером тогда увлекалась вся еврейская молодежь. В душную атмосферу гетто его поэзия проникла как дыхание весны, восхищая нас своей красотой и великолепием. Шиллер сыграл важную роль как в жизни, так и в литературе евреев, с него началось наше знакомство с зарубежной словесностью, он вызывал восторг и давал знание немецкого языка, мужчины, как и мы, девушки, учили его наизусть. Вскоре знание сочинений Шиллера стало составной частью образовательной программы еврея: он изучал Талмуд и Шиллера, причем Шиллера точно так же, как Талмуд. Каждая фраза бралась в отдельности, и над нею размышляли вслух. Задавались вопросы, предлагались ответы, и дискуссия продолжалась до тех пор, пока не находилось удовлетворительное решение — подразумеваемый глубинный смысл, который должен был скрываться за словами. Тогда же появились и многочисленные переводы Шиллера, сделанные лучшими еврейскими поэтами, — все они пытались испытать свои силы на Шиллере. Причину такой популярности следует искать в самой сущности его поэзии, в ее интеллектуальном характере, в серьезности, пафосе, идеализме, в подходе к истории с точки зрения нравственности.

В школе я впервые взяла в руки русскую книгу — стихотворный сборник Грибоедова и Жуковского. Некоторые стихи растрогали меня до слез; а еще я любила одну повесть о героях русской старины — жизнеописание отшельника Вадима и его друга Гостомысла. Повесть эту я читала и перечитывала снова и снова и даже теперь, спустя шестьдесят пять лет, помню ее наизусть.

Со времени свадьбы моей сестры прошло несколько месяцев, все дни походили друг на друга, и я не думала не гадала, что близок день, который положит конец этой размеренной жизни.

Однажды утром, когда я, сидя на нашем балконе, делала уроки, ко мне подошли родители. Мать взяла меня за руку, приказала встать и повернуться, внимательно оглядела мою фигуру, ласково улыбнулась и обменялась с отцом красноречивым взглядом. Поведение родителей показалось мне странным, но я почему-то покраснела и не осмелилась спросить их, что бы это значило. Мать заметила мое смущение, нежно потрепала меня по щеке, и они с отцом удалились, продолжая беседу. Я осталась сидеть, задумчивая и неподвижная. Все-таки что значит такое поведение родителей? Я долго и мучительно размышляла над этим вопросом и наконец решила, что нашла объяснение. В то утро 1848 года на мне было синее летнее платье, которое очень нравилось матери; наверное, она хотела показать его отцу — он ведь тоже любил, когда мы были хорошо одеты.

Такими вот невинными были мысли и чувства дочерей в том возрасте, когда родители уже строили планы их замужества.

С того времени отношение ко мне всех домочадцев переменилось: все стали проявлять ко мне больше внимания, все — отец, мать, сестры — как-то многозначительно на меня поглядывали. Причина странного интереса к моей особе выяснилась очень скоро. Отец получил письмо с предложением выдать меня замуж и ответил на него согласием.

Письмо это пришло от одного рабби (учителя Талмуда), который подыскивал невесту для своего ученика. Родители ученика в полном согласии с патриархальным обычаем отправили этого рабби в командировку, дабы он подыскал хорошую невесту для их взрослого сына. Шадхоним (брачные посредники) из разных городов сообщали ему, в каких хороших домах имеются девушки на выданье. Рабби побывал уже в некоторых городах, но не обнаружил там ничего подходящего. Теперь вот он приехал в Брест и хочет сосватать невесту в нашем доме. Родители молодого человека — люди состоятельные и ищут для своих сыновей девушек из приличных еврейских семейств.

Богатый еврей того времени, имеющий сына, всегда стремился взять в невестки бас тойвим, то есть дочь ученого талмудиста. А если он имел дочь, то не жалел ни денег, ни усилий, чтобы подобрать такого же образованного талмудиста для нее. Штудирование и соблюдение предписаний Талмуда было главным содержанием жизни тогдашнего еврея, единственным источником его мудрости и духовного развития.

Все в доме пришло в движение. Каждый знал, о ком речь и с какими намерениями гость явится к нам в дом. Только я не отваживалась об этом думать.

Мои старшие сестры с мужьями собрались на семейный совет, и старший зять взялся быть посредником между моими родителями и уполномоченным моих будущих свекра и свекрови. Семейный совет постановил пригласить уполномоченного на чай. Однако никто не счел нужным поставить меня в известность о предстоящем мероприятии. За обедом о визите говорилось только намеками. Родители пребывали в отличном настроении. Но я с каждой минутой все сильнее волновалась, бедное мое сердце разрывалось от неясных предчувствий. За столом я изо всех сил старалась держать себя в руках, чтобы не разрыдаться.

После обеда все разошлись, а я осталась наедине со своими мыслями и неизвестными мне прежде чувствами, возникшими так внезапно и придававшими совсем новый смысл моей молодой жизни. Сестры уговаривали меня надеть нарядное платье, но я не последовала их совету. Я осталась в моем синем платьице и черном шелковом переднике. Пусть «он» увидит меня такой, какой видят меня каждый день мои близкие и какой я сама вижу себя.

Вечером, вернувшись из школы домой, я узнала, что незнакомый господин уже прибыл, но на ужин не останется. А поскольку ему было необходимо меня увидеть, отец приказал мне принести зажженные свечи в рабочую комнату, где он принимал визитера. Я послушно взяла оба подсвечника с горящими свечами и направилась в кабинет отца. Идти было недалеко, но мне эти минуты показались вечностью. В голове проносились тысячи мыслей, в груди бушевала буря, сердце замирало. Внешне я выглядела спокойной. Тихо постучав, я остановилась на пороге комнаты, как на пороге новой жизни.

Поскольку меня слепил свет, я подняла свечи повыше и стояла, залитая их светом, и напряженно ждала… Тут из дальнего угла комнаты раздался голос моего отца, беседовавшего на диване с незнакомым мужчиной. И я пошла на голос, все еще держа свечи над головой. Мужчина встал с дивана, а отец сказал: «Вот моя Песселе». Я почувствовала направленный на меня испытующий, проницательный взгляд больших умных черных глаз, сразу сказавший мне, что цель путешествия рабби достигнута. Я покраснела под этим взглядом и не сумела выдавить из себя ни слова. Я так смутилась и оробела, что все еще продолжала держать свечи над головой, пока отец не обратил на это моего внимания. Поставив свечи на стол, я еще раз взглянула на гостя и молча вышла из кабинета.

В столовой меня с нетерпением ожидали все наши. Они забросали меня вопросами, но я решительно попросила их вообще не говорить об этом деле, а они только вышучивали и поддразнивали меня.

Через час господин Брим (так звали рабби) распрощался с моими родителями и в тот же вечер отправился назад в Конотоп (от нашего города до Конотопа — восемьсот верст). Скоро оттуда пришло письмо, в коем рабби сообщал моему отцу, что все устроилось по его желанию, и господин Венгеров с сыном в ближайшие дни предпримут дальнее путешествие, а он, рабби, будет их сопровождать. Мы должны были встретиться с моим будущим женихом в маленьком городке Картуская Береза, в пятнадцати верстах от Бреста. Если мы друг другу понравимся, там же, в Березе, состоится наша помолвка.

Мое девичье сердце еще не знало любви; и вдруг его словно вырвали из блаженной дремы. В голове заклубились какие-то фантастические картины. Теперь по вечерам я часто сидела одна и мечтала. О любви, о мужчине, с которым свяжу свою жизнь, о нашей общей судьбе… Это были тихие, светлые грезы; моя благочестивая душа ждала от жизни только хорошего. Я искала одиночества, чтобы оставаться наедине с моими упоительными мечтами о суженом. В моем воображении он принимал самые разные обличья. То я представляла его себе светлоглазым блондином, то жгучим черноглазым брюнетом, бросающим на меня страстные взоры. Я краснела перед самой собой, меня самое смущали мои фантазии, но мне так нравилось мечтать, так нравилось…

Бывало, что девушки, работавшие в саду, увидев меня в таком сомнамбулическом состоянии, запевали насмешливые песенки-славословия. Больше всего я любила слушать про красивую девушку из рода знаменитых раввинов:

Ах, я красива-хороша,

Хорошего я имени.

Все мальчики у нас в роду

Всегда были раввинами.

Ах, на крыше я сижу

Да на солнышке потею,

Чулочки синие ношу

Да тыщу талеров имею.

В кружку —

Сладкий кофеек,

Водочку — в стаканчик.

Мою тыщу муженек

Загреб себе в карманчик.

Приготовления к моей помолвке шли полным ходом. Мне накупили много красивых вещей. Постановили, что нас будут сопровождать молодые супруги — сестра Ева с мужем, старший брат, сестра Катя и старший зять Самуил Фейгиш.

Четырнадцать дней добирались Венгеровы из своего Конотопа до Картуской Березы. Наконец они достигли цели своего путешествия, о чем и известили нас эстафетой. Мы двинулись в путь и уже на следующий день, точнее, в ночь на 15 июня 1848 года прибыли на место встречи. Эта дата навсегда запечатлелась в моем сердце, и я не забуду ее никогда.

На постоялом дворе, где мы остановились, нам сообщили, что Венгеровы остановились в гостинице напротив, на другой стороне узкого переулка. Хозяин уверял, что из наших окон, например из той горницы, которую отвели мне, можно заглянуть в их окна. Я поднялась к себе, распаковала вещи и, несмотря на усталость, не поленилась отодвинуть муслиновую занавеску, чтобы украдкой бросить взгляд на заветное окно. Некий тайный голос в моей душе самоуверенно шепнул, что на противоположной стороне, должно быть, уже неоднократно производился тот же маневр. Наконец усталость взяла верх, и я заснула.

На следующее утро меня разбудили громкие голоса, доносившиеся из соседней комнаты, где поселились родители. Бурные дебаты между моей матерью и моим зятем касались — по тогдашнему обычаю весьма подробно — материальной стороны предстоящей помолвки: приданого, подарков, драгоценностей и пр. По этому вопросу возникали разногласия, которые спорщики пытались преодолеть то так, то эдак. В конце концов вмешался отец и закрыл дебаты решительным заявлением: «Если молодой человек силен в Талмуде, остальное уладится само собой».

И отец начал готовиться к акции, которая, собственно, и должна была решить мою судьбу. Будущему зятю предстояло выдержать у отца экзамен на знание Талмуда. Именно уровень этих знаний в те времена и определял, в какую семью достоин войти молодой человек. В этом нет ничего удивительного. Талмуд был единственной духовной пищей, доступной тогдашней еврейской молодежи. Его воздействие облагораживало и развивало интеллект. К другим источникам знания для большинства пути не было.

Отец отправился к Венгеровым и вернулся от них в радостном настроении; он не скупился на комплименты молодому человеку и похвалы его талмудическим познаниям.

Старший Венгеров его очаровал. Короче говоря, отец решил, не откладывая дела в долгий ящик, в тот же день отпраздновать помолвку. Мне и моему суженому предстояло познакомиться только перед самым обрядом. Для чего отец и сын были приглашены на нашу территорию.

Когда я вошла в столовую, там уже собрались все наши. Через несколько минут без доклада вошел красивый пожилой господин в сопровождении статного, крепко сбитого молодого человека. От волнения я чуть не грохнулась в обморок. Мы сели. Я попыталась взять себя в руки, чтобы по обычаю завязать разговор с отцом моего суженого. И вскоре у нас нашлось столько тем для обсуждения, что беседа стала общей.

Наши говорили на так называемом русском немецком, а Венгеровы на литовско-еврейском жаргоне[256], но с трудом. Выяснилось, что им намного легче объясняться по-русски, и мы перешли на русский. Скоро все почувствовали себя так непринужденно, словно были знакомы уже сто лет.

Постепенно молодые люди перебрались в соседнюю комнату, мой суженый к ним присоединился, и наконец сестра Катя позвала меня последовать за ними.

Здесь этикет был отодвинут в сторону, можно было садиться кто где хочет, и я, разумеется, оказалась рядом с женихом. Только мы уселись, как комната вдруг опустела… все удалились, чтобы не мешать нам двоим. Я так разозлилась, что не могла выдавить из себя ни слова. И тут заговорил мой суженый. Дрожа от волнения, он толковал о своих возвышенных чувствах, о любви, верности, вечном блаженстве и прочем. Но его глаза сказали мне больше, чем слова.

Однако двум молодым людям перед помолвкой не положено слишком долго оставаться наедине. В дверь тихо постучали, и вошла сестра Катя, чтобы забрать нас на церемонию. Все ждали нас в большой комнате, чтобы отпраздновать помолвку. По старому обычаю, которого благочестивые евреи придерживаются по сей день, составляется документ тноим[257], где точно перечисляется все имущество, которое получат жених и невеста, когда состоится свадьба. Документ зачитывается вслух, после чего разбивается какой-либо сосуд[258] как символическое напоминание о бренности и хрупкости всего земного. Как предостережение.

Все обменялись поздравлениями. Были поданы вино и сладости. Воцарилось веселое оживление. Обедали вместе, и жених не отходил от меня ни на шаг. После обеда Венгеровы пригласили нас на чай, и мы весьма приятно побеседовали у кипящего самовара за богато накрытым столом. Мой отец посоветовал своему будущему зятю выучить немецкий, ведь в наших краях без него — по социальным соображениям — никак не обойтись. Мой будущий свекор, как и его сын, признали правомерность этого пожелания.

У Венгеровых повторилась та же игра, что и у нас: молодежь, которой наскучили деловые разговоры родителей, постепенно просочилась в соседний номер — комнату моего жениха. И тут возникла проблема: можно ли позволить мне присоединиться к остальным. Мать считала это неприличным, но мой пожилой свекор выступил в мою защиту, и мать в конце концов сдалась. Когда зять привел меня за руку в номер жениха, тот просто ошалел от радости. Наша симпатия — склонность — привязанность росла с каждым часом, мы упивались этим блаженным чувством.

О, время юности беспечной! Когда б могло ты длиться вечно…

Но пора было откланиваться — по мнению моих родителей. Мать вошла в комнату и шепнула мне на ушко, что нехорошо так долго гостить у жениха, и в ее тоне звучало легкое неодобрение. Мы отправились восвояси. В темном переулке по пути к гостинице я прислушивалась к шагам провожавшего нас Венгерова. Но оглянуться не решилась, чтобы еще больше не рассердить мать.

Так строго нас тогда воспитывали. Так бдительно оберегали своих дочерей наши матери. Не то чтобы по недоверию, но исключительно по традиции, считая это своим священным долгом. Ими руководили нежность и забота, а вовсе не страх перед возможными последствиями женской хитрости.

Назавтра я проснулась счастливой и, сияя от радости, без всякого напоминания нарядилась в свое лучшее платье. Правда, мою радость омрачило известие, что вечером того же дня мы отправляемся домой.

Однако родители, заметив, как вытянулись наши физиономии, сжалились над нами и отложили отъезд до следующего утра.

Мы ликовали. Старшие предоставили нам свободу. Мы поехали гулять в карете, по дороге резвились и дурачились, шутили со встречными крестьянами и вернулись в самом счастливом настроении. Остаток дня мы только и делали, что пили чай, поглощали лакомства и устраивали розыгрыши: пели хором наши польско-еврейские песни, а жених — свои русские, так и веселились до самого ужина. После ужина, еле живые от усталости, мы сразу разошлись. Но в ту ночь я не смогла уснуть. Слишком много мыслей и фантазий проносилось в моей голове, а сердце чуть не таяло в груди.

Читатель, конечно, заметил, что за короткое время, прошедшее после свадьбы моей сестры, в семейной жизни евреев многое изменилось. Ева в первый раз встретила своего жениха непосредственно перед обрядом бракосочетания. Хотя она пыталась сопротивляться, отказываясь надеть свадебное платье прежде, чем увидит своего будущего мужа и поговорит с ним, но одного строгого материнского взгляда оказалось достаточно, чтобы укротить строптивицу. Даже после помолвки жениху и невесте тогда еще не разрешалось обменяться рукопожатием. А мне было позволено вместе с сестрами и зятьями войти в комнату к жениху и исключительно в молодежной компании прокатиться с ним в одной карете.

Так занималась заря эпохи, когда стала расшатываться замкнутость еврейской жизни. Незаметно, исподволь в старинные еврейские обычаи проникали чуждые, не иудейские элементы. Еще одно поколение — и старый еврейский ритуал покажется забытой сказкой.

На следующее утро я встала очень рано и тупо и уныло начала собираться в дорогу. Карета уже ждала у ворот, родители, сестры, зятья — все были готовы к отъезду.

К завтраку пришли Венгеровы. Взглянув на жениха, я заметила на его лице следы слез. Нам еще столько надо было сказать друг другу, и мы оба молчали.

За столом говорили только старшие. Молодежь отмалчивалась. Наступил час расставания. Все встали из-за стола. И в этот момент я не справилась с собой: когда жених на прощанье обнял меня (поступок по тем временам неслыханный!), я разрыдалась на глазах у всех. Родители умилились и позволили нам двоим пройти вперед по дороге на довольно большое расстояние. Мы шли впереди, а за нами следовало все общество и карета Венгеровых. Нам даже повезло продлить прогулку, поскольку я вдруг обнаружила, что потеряла подаренные мне великолепные часы и цепочку. Так что пришлось возвратиться по той же дороге. И цепочка, и часы благополучно нашлись, что было истолковано всеми как добрый знак.

Мы догнали наших и уселись в кареты. Еще один, последний взгляд, и кареты разъехались в разные стороны. Я забилась в угол и погрузилась в печальные мысли. Мне казалось, что исчезло самое дорогое, прекрасное и возвышенное, что было в моей жизни. Я ужасно страдала и очень себя жалела. Сестра принялась меня утешать, и тут вдруг до меня дошло, что я выдала свои самые тайные чувства. Я устыдилась недостойной слабости, и это помогло. Я понемногу утихла и утешилась надеждой на свидание, а родители успокоили меня обещанием устроить до свадьбы еще одну встречу с женихом. Боль расставания улеглась, и домой мы доехали бодро-весело.

Скоро с сердечными поздравлениями к нам в гости пожаловали родственники, друзья и знакомые. Я демонстрировала дорогие подарки — большое жемчужное ожерелье, длинные бриллиантовые серьги, часы и цепочку — и, как положено, уверяла всех, что «слава Богу, чувствую себя очень счастливой».

Выбор подарков кале матонес[259] (для невесты) и хосен матонес[260] (для жениха) определялся, как правило, не только личным вкусом, но и общепринятыми обычаями. Некоторые подарки считались обязательными, их получала каждая кале и каждый хосен, даже самые бедные. Жениху преподносили прежде всего талес (молитвенный плащ) и китль (саван), который молодой человек надевает только на Йом-Кипур, а пожилой, имеющий взрослых детей, еще и по субботам. Если невеста была бедной, подарки ее жениху, прежде всего талес, покупались вскладчину. В число подарков входила еще шапочка из серебряной нити; на помолвку дарили часы без цепочки (мужчины носили тогда часы на черных шелковых шнурах, обычно сплетенных невестой). Я и сейчас еще помню, как искусно сестра сплела шнур для часов своего жениха, украсив его (шнур) мелким бисером.

Если невеста была девушкой богатой, то ее жених получал к свадьбе штраймл (дорогую меховую шапку) и серебряную пушкеле (табакерку).

Невесте полагалось на свадьбу дарить молитвенник «Корбен минхе»[261]. Балбатим[262] (люди среднего достатка) давали за дочерьми приданое порядка ста рублей. В число подарков обязательно входил канек (черная бархотка, усеянная рядами мелких жемчужин). Жемчужины должны были быть обязательно натуральными. Размеры жемчужин зависели от размеров состояния мехутоним[263]. К бархотке в виде висюлек крепилось несколько дукатов. Самые богатые невесты получали к свадьбе золотые монеты номиналом в пятнадцать рублей. Были монеты и вдвое дороже — тридцатирублевые с изображением трех королевских голов в профиль. Эти монеты назывались шауштюки, то есть предназначались только для разглядывания. Далее невеста получала шлейерлах (вуальку) из тонкой белой кисеи для ношения на голове. Богатые получали в подарок бриллианты, главным образом в виде серег, жемчужные ожерелья и золотую цепочку, но без часов. В качестве свадебного подарка часы стали фигурировать только в сороковых годах. Цепочку же надевали на выход, на уличное платье, как описано в первом томе. Ее крепили на груди самыми фантастическими способами.

Эти подарки дарили друг другу не жених и невеста, а их родители в день свадьбы. Около полудня бадхен (записной краснобай, оратор и затейник) приносил их под музыку в дом невесты.

Патриархальная жизнь того времени регулировалась обычаем и ритуалом. Современному поколению с его излишней чувствительностью такая дотошность в мелочах может показаться странной и даже унизительной. Но точные согласования и расчеты служили единственной цели — заранее предотвратить все недоразумения, склоки и раздоры между мужем и женой.