Изменение национального костюма

Мне представляется неслучайным, что слово «наряд» почти совсем исчезло из обращения. Оно встречается, собственно, только в письменной речи. В обиходе его почти и не услышишь. Оно уступило место слову «мода». В этом, похоже, есть нечто большее, чем простая замена одного слова другим. Здесь дело в психологии, психологии времени. Разве случайно слово «мода» употребляется обычно с подтекстом? Если первоначально оно означало всего лишь, что в какое-то время что-то одно — предмет одежды, книга или произведение искусства — пользуется особенным успехом, то теперь главный смысл понятия «мода» в том, что особое платье становится преобладающим. В конечном счете, весенняя мода означает новую форму одежды для весны. А когда снова появляется «новая мода», в первую очередь приходит мысль о костюме. С понятием моды ассоциируется понятие быстрой замены. То, что модно, претендует на однодневный успех. Мода и национальный костюм соотносятся между собой как быстрая смена и длительность. Но в одном пункте мода и национальный костюм совпадают. Они, как император, требуют безусловного повиновения. И даже если отдельному человеку остается какое-то поле для проявления индивидуального вкуса, закон костюма все-таки принуждает к единообразию и униформе.

В прежние времена костюм имел целью отличить одну группу людей от другой. Парижская мода еще не стерла до конца всех более тонких и грубых нюансов. Каждая народность, каждый класс и сословие имели свой собственный костюм; люди не хотели теряться в человеческом месиве, они хотели, чтобы их узнавали, принимали за тех, кто они есть. Национальный костюм приобрел характер чего-то прочного, стабильного, традиционного, он внушал пиетет.

Только так можно понять, какое впечатление произвел на русских евреев правительственный указ 1845 года[233], который принуждал их снять свой старый национальный наряд и надеть современный костюм.

Массой людей этот указ был воспринят как катастрофа, он вызвал чувство горечи и озлобление. И лишь сознание собственного бессилия, беззащитности и извечный страх не позволили этому озлоблению превратиться в бешеную ярость. Будь евреи того времени сильны, организованы, влиятельны, изменение костюма привело бы к восстаниям и революциям. А так осталась лишь боль и печаль. Траур по собственному костюму, как по дорогому покойнику. А более проницательные умы скоро поняли, что приспособление к современному костюму — лишь первый шаг на пути к более глубинным процессам ассимиляции, которые должны перемоделировать не только образ жизни, но и культурные воззрения и традиционные учения специфической религии евреев, их нравы, обычаи и ритуалы. Указ был объявлен гзейре[234]: не одной из многих напастей, а напастью как таковой. Многие были того мнения, что в данных обстоятельствах должен быть исполнен еврейский закон йехорег ве-ал йаавор[235] (надо жертвовать собой). Но русское правительство мало заботили еврейский закон и возбужденные дебаты в общинах, траур и причитания благочестивых верующих. Оно просто назначило срок, по истечении коего всем евреям в России, мужчинам и женщинам, предписывалось показываться в публичных местах только в современном европейско-русском платье. И разумеется, этот срок был очень коротким. Так что еврейскому населению пришлось отказаться от своей любимой национальной одежды. И тот, кто подобно мне в течение многих десятилетий наблюдал за сменами моды и часто не мог не видеть, что тираническая мода далеко не всегда дружит с эстетикой, должен признать, что принесение в жертву старого национального костюма во многих отношениях было отказом не только от гигиенической, но просто от красивой и удобной одежды.

Мужчины носили белую рубашку с рукавами, которые завязывались тесемками. У горла рубашка переходила в нечто вроде отложного воротника, но он не крахмалился и не имел подкладки. И у горла рубашка тоже завязывалась белыми тесемками. Способу завязывания тесемок уделялось особое внимание, особый шик был и в выборе материала на эти тесемки, напоминавшие галстук. Даже пожилые мужчины из состоятельных семейств часто проявляли осторожное кокетство в завязывании этих бантиков. Только потом появились черные шейные платки. Но в семьях, где придавали значение традиции, шейные платки отвергались как гойские[236], и уже одно это указывает на чувствительность к малейшим, в сущности, вполне невинным отклонениям от обычного национального костюма.

Штаны доходили до колен и тоже зашнуровывались тесемками. Чулки белого цвета были довольно длинными. Обувались в низкие кожаные башмаки без каблуков. Дома носили не сюртук, а длинный халат из дорогой шерстяной материи. Люди победнее надевали по будням халат из полуситца, а по праздникам — из плотной шерсти, а совсем бедные надевали летом халат из нанки, хлопчатобумажного материала в узкую синюю полоску, а зимой — из плотного серого материала. Этот халат был очень длинным, почти до земли. Однако костюм был бы неполным без пояса вокруг бедер. С ним обращались с особой бережностью, ведь он считался исполнением религиозной заповеди, поскольку символически отделял чистую верхнюю часть тела от нижней, осуществляющей скорее нечистые функции. Даже мужчины низшего сословия надевали по праздникам шелковый пояс.

Головным убором бедных по будням была шапка с боковыми клапанами, которые обычно поднимались вверх, а зимой опускались на уши. Надо лбом и по обеим сторонам такой шапки нашивались треугольники из меха. Не знаю, почему такая шапка называлась лоскутной, возможно, из-за клапанов; а может быть, это название — лаппенмютце — говорит о ее происхождении из Лапландии, где носят похожие головные уборы. Под этой шапкой каждый еврей, к какому бы сословию или профессии он ни принадлежал, носил бархатную шапочку и в общем-то никогда ее не снимал, поскольку ходить с непокрытой головой считалось тяжелым проступком. Конечно, эту шапочку не снимали и в гостях у соседей.

Богатые люди зимой и летом носили меховую шапку и надевали ее по субботам и праздникам. Высокая островерхая шапка изготовлялась из бархата и украшалась отделкой если не из соболя, то из другого дорогого меха. Из-под этих шапок змеились пейсы, широкие пряди волос, которые доставали почти до подбородка. Особенно красивыми считались вьющиеся пейсы, ими благородно гордились не только счастливые обладатели кудрявых волос, но и мужчины с прямыми волосами. Пейсы были однозначным реквизитом мыслящего человека. Во время спора мужчины крутили пейсы указательным пальцем, без этого невозможно было представить сколько-нибудь серьезную дискуссию. А уж при штудировании Талмуда это было почти автоматическим занятием. Самые глубокие мысли в какой-то степени извлекались из пейсов. Мне даже иногда кажется, что изучение Талмуда потеряло свою интенсивность, свою логическую остроту как раз потому, что размышляющий о высоком исследователь больше не имеет под рукою пейсов.

Были мужчины, которые с особым удовольствием отращивали длинные, до плеч, пейсы. У нас в городе был один ученый муж, который целый день носил тфилин[237], прикрытый на голове начесанными на него длинными пейсами. Похожим образом, поверх тфилин шель рош, носит пейсы реб Янкев Мейер, которого чтят почти как святого и который заканчивает все свои беседы напоминанием: «Дети, пожертвуйте деньги для бедных людей».

И вот теперь предстояло снять все: шелковый халат, пояс, меховую шапку и знаменитые пейсы. Мужчинам было трудно смириться с судьбой. Им было бы легче, если бы им по крайней мере разрешили оставить их бакенбарды. Только пейсы — согласно тогдашним представлениям — придавали евреям сходство с Богом. И теперь у еврейского народа отнимали это богоподобие.

Теперь место старого национального наряда занял современный костюм. Мужчин обязали носить черный сюртук, но не ниже колен. На смену коротким штанам пришли длинные панталоны, спускавшиеся на сапоги. Летом мужчинам предписывалось носить шляпу, а зимой шапку — грубое суконное изделие с козырьком под названием картуз. Строгие приказы русского правительства касались, разумеется, только уличной одежды. В дом эти одежные регламентации не проникали. Легко понять, что очень, очень многие евреи продолжали носить дома то платье, которое одно им и нравилось, — старый национальный наряд. Да и вечерами, когда темнело, на улицах часто можно было встретить еврея, одетого по старинке.

Похоже, что русские власти против этого не возражали. В те времена маленькие городки освещались вечером и ночью так плохо, что национальная одежда и без того не бросалась в глаза. То обстоятельство, что из правила делались исключения, не должно удивлять: управление было поставлено плохо, и за определенную мзду можно было продлить разрешение на ношение традиционного костюма на два года!

Женский наряд претерпел столь же глубокие изменения, как мужской. Не опасаясь упреков в консерватизме, можно утверждать, что это не были перемены к лучшему. До сих пор одежда еврейских женщин в Литве вплоть до многих деталей носила восточный характер. Она была яркой и у богатых очень дорогой, на дорогие материалы и ювелирные украшения затрачивались огромные суммы. Очень длинная сорочка закрывалась высоко у ворота и изготовлялась из тончайшего полотна. Нижние юбки и панталоны не были известны даже женщинам из самых состоятельных семейств. Модных нынче длинных чулок тогда не носили. Носили чулки до колен, всегда белого цвета; дамы из богатых домов предпочитали ажурные. Резиновых подвязок в то время вообще еще не знали. Чулки, в том числе связанные на спицах или крючком, держались на широких атласных лентах, часто вышитых крестиком. Тогдашняя едва развитая легкая промышленность еще не предоставляла в распоряжение дам механических застежек из бронзированной жести или других металлов. Туфли сильно напоминали сандалии. Они были низкими и без каблуков и крепились на ноге узкими черными тесемками, завязанными крест-накрест и часто доходившими до икры. Изготовлялись они из черного шерстяного материала или сафьяновой кожи и годились на все сезоны. О высоких сапожках и галошах никто не имел понятия. Но как ни отлична была эта старинная обувь от той, которой пользовались в последующие восемьдесят лет, было и одно принципиальное сходство. Женская натура и тогда заявляла о себе, и в соответствии с характером костюма, который тщеславился золотыми украшениями, сандалии выбирали маленькие и узкие, отчего у многих женщин вырабатывалась семенящая походка.

Поверх сорочки женщины носили шелковый лиф. Подходящими цветами для него считались розовый и красный. Лиф зашнуровывался спереди широкой шелковой лентой, протянутой сквозь большие серебряные кольца, для чего служила серебряная игла длиной до восьми сантиметров, в которую и втыкалась лента.

Верхняя часть костюма была очень короткой. К ее нижнему краю пришивались три ватных, обтянутых ситцем рулика, на каковых и покоилась юбка. Впрочем, «покоилась» — это сильно сказано. Она имела склонность к зловредному беспокойству и проявляла естественное стремление соскользнуть с этих руликов.

И точно так же, как нынешние модницы постоянно возятся со своими блузками, тогдашние еврейки пытались натянуть на рулики свои юбки. Нередко бедные страдалицы, беспрестанно поправляя юбку, до крови стирали себе пальцы. Рукава были очень узкими и такими длинными, что закрывали ладонь. Верхняя часть костюма отделывалась мехом, и этой меховой отделкой, разумеется, можно было особенно щегольнуть. Богатые женщины неизменно предпочитали соболя. Обязательным был стоячий воротник, даже летом.

По форме верх одежды напоминал современные жакетки фигаро или болеро. Спереди они не застегивались, так что лиф был виден настолько, насколько не был прикрыт косынкой. Шили его из материала, который назывался «карповой чешуей». Название удачное, так как серебряные матово-позолоченные чешуйки так тесно прилегали друг к другу, что шерстяная ткань была из-под них почти незаметна. Такие материалы в наше время применяют только для маскарадных костюмов.

Косынку выбирали с особой тщательностью. Предпочитали материи, расшитые серебром или золотом, с настоящим ориентальным узором, из которых самым любимым был полумесяц.

Верхняя часть косынки украшалась белыми кружевами самых изощренных рисунков. Они изготовлялись из лучших сортов крученого шелка и доставлялись из Франции.

Очень своеобразный покрой имела юбка, очень узкая, едва позволявшая сделать шаг и, разумеется, доходившая до ступни. Обычно ее шили из атласа. На нее нашивались, на расстоянии примерно двух пальцев друг от друга, продольные полосы из тончайших, шитых золотом материй. Я как сейчас вижу перед собой платье моей матери. Узор галунов представлял собой наложенные друг на друга эллипсы, включавшие изящный листочек. На передней части юбки эти дорогие золотые галуны отсутствовали, поскольку их все равно скрыл бы передник.

Передник был непреложным требованием полного наряда. Его носили и на улице и, разумеется, во время всех празднеств. Он был длинным и доходил до подола юбки. Состоятельные женщины покупали на передник пестрый шелковый материал или драгоценный белый батист, вышитый бархатными цветами или расшитый тончайшими узорами золотой нитью. Женщины победнее довольствовались шерстяными тканями или цветными ситцами. Материал на юбки с чередованием атласных и расшитых золотом продольных полос в Литве именовали попросту золотым шитьем.

Поверх описанного выше наряда носили что-то вроде плаща или пелерины, которую называли катинкой. Рукава в форме колокола сверху были пышными, а книзу сужались. Эта катинка была очень длинной и спереди имела совершенно ровные полы. На спине она прилегала к талии. Шили ее в основном из атласа, но на ватине и шерстяной подкладке, так как она предназначалась главным образом для холодной погоды. Дамы побогаче предпочитали подкладку из атласа. Моя мать, например, придававшая особое значение одежде, носила катинку с голубым атласным подбоем.

Этот плащ редко запахивали, вероятно, потому, что он скрывал дорогой наряд. Его просто набрасывали на плечи, так что рукава оставались висеть на спине. Некоторые женщины, особенно габеты, помощницы бедняков, натягивали один рукав, а другой забрасывали на спину. Сегодня это выглядело бы как небрежность, недостойная приличной дамы. Тогда это считалось вполне благопристойным. Так меняются времена и трансформируется вкус.

И богатые, и бедные уделяли огромное внимание головному убору. У богатых он представлял собой существенную часть состояния. Этот головной убор, черная бархатная повязка, сильно напоминал русский кокошник. Край, вырезанный причудливым зигзагом, украшался большими жемчужинами и бриллиантами. Повязку носили на лбу поверх плотно прилегающего чепца, именуемого копке. В середине копке крепился бант из тюлевой ленты и цветов. На затылке от уха до уха тянулась кружевная оборка, обшитая поближе к глазам и вискам маленькими бриллиантовыми сережками. Разумеется, наличествовали и серьги, и богатые дамы имели обыкновение носить в ушах очень крупные алмазы. Хорошенькие женщины в этом уборе выглядели чрезвычайно эффектно, но следует признаться, что, скажем так, даже не столь миловидные выглядели в нем весьма элегантно. Эта драгоценная повязка составляла главную часть женского приданого. И без нее не показывалась на люди ни одна женщина.

На шее носили ожерелья из крупных жемчужин, часто излучавших дивное серебристое мерцание. То, что пальцы были унизаны бриллиантами, разумеется само собой. Что ж, можно сказать, что подчас всей этой красоты и добра было многовато. Порой из-под сверкающих, искусно обработанных драгоценных камней пальцев вообще не было видно.

Возможно, эта роскошь, эта выставка драгоценностей, жемчугов и ювелирных изделий вызовет удивление, а еврейская женщина того времени покажется лишенной вкуса, тщеславной и невыносимо разряженной. Конечно, она любила наряжаться и украшать себя. Но перегруженность ее наряда в определенной мере объяснялась деловыми причинами. Поскольку неопределенность положения, постоянно гнетущее чувство беззащитности и ненадежность правовых отношений почти исключали владение недвижимостью, то большая часть движимого капитала вкладывалась в легко транспортируемые ценности. По богатству украшений, которые носила жена, судили о кредитоспособности мужа.

Главные календарные праздники и свадьбы давали повод выставить богатство напоказ. Полюбоваться на всю эту роскошь можно было на тридцать третий день времени сфире между Песахом и Швуэсом, когда прерывается глубокий траур и справляется большинство летних свадеб. Пожалуй, можно сказать, что женщины носили на себе все легко транспортируемое богатство дома. Именно женщины, так как мужчинам надевать какие-либо украшения строго возбранялось, не было принято даже носить обручальные кольца.

Головной убор молодой женщины (вуаль) был, конечно, намного скромнее, но тоже очень ярким и почти смелым: желтый, зеленый или красный чепец из шерстяной материи или ситца накрывался тюлевой или муслиновой вуалью, которая завязывалась на затылке бантом и имела длинные свисающие концы, называемые фотами. Многие старые женщины носили большие красные шерстяные платки, закручивая их на голове наподобие тюрбана. Этот тюрбан-платок назывался кнуп.

Вуаль всегда имела заушную оборку. Прямо посередине надо лбом крепилась шелковая тесемка, сложенная острием. На проборе укреплялись тюлевые кружева в форме корзиночек, их называли койшель. Даже бедные женщины носили на лбу повязку цвета собственных волос и кольца, пришитые к оборке поблизости от глаз.

Головной убор девушек незначительно отличался от женского убора, разве что девушки еще могли радоваться своим великолепным волосам. Они тоже носили что-то вроде узкой повязки из красной шерстяной материи и вуаль из той же ткани, именуемую тезуб. Покрой платья и передника был таким же, как женский. И такими же были низкие сандалии. Но девушки не имели права на косынку и кружевную отделку у горла, так называемый крейндель. Богатые девушки заказывали головную повязку из черного шелкового тюля с вышивкой из красного, голубого или розового шелка в виде прелестных бутонов. По форме повязки бедных и богатых не отличались. Простые повязки назывались грейшель, повязки из тюля и шелка — виленский книпель.

Бедные женщины очень дорожили своим нарядом, даже в крайней нужде, когда им приходилось ограничивать себя во всем, они не меняли платье. Как-то, в голодный год, я имела возможность наблюдать эту их стойкость. Тогда многие приходили к нам в дом за хлебом. В тот год милостыню подавали в очень тактичной форме. Моя добрая мать приказывала ежедневно печь для бедных каравай хлеба весом в пять-шесть фунтов и класть его в стоявший в прихожей шкаф. Дверцы шкафа намеренно оставлялись открытыми. Точно так же оставляли открытым буфет у нас в столовой, чтобы те из наших гостей, кто обеднел в тяжелое время, имели доступ к хранившимся в буфете сокровищам: хлебу, маслу, водке, сыру. Нам, детям, было строжайше запрещено подсматривать, кто там пришел. Но разве можно сдержать детское любопытство? Из своих надежных укрытий мы видели, как сильно нужда изменила людей — их осанку, жесты и выражение лица. Но не их наряд…

Какие тогда разыгрывались трагикомические сцены! Вспоминая о них, мне хочется смеяться — и с горечью, возмущением и гневом оплакивать унижение человека.

Однажды утром в пятницу, весной 1845 года, произошло следующее. Я отправилась на городской рынок, где собралось много еврейских женщин, закупавших продукты для предстоящей субботы. Вдруг в толпе возникла какая-то суматоха, все сломя голову бросились куда-то бежать. Разумеется, я тоже побежала со всеми, ведь интересно же было узнать, из-за чего сыр-бор. В толпе слышался то хохот, то громкие причитания. Наконец я пробилась к месту действия, и передо мной развернулось возмутительное зрелище. Я увидела еврейскую женщину с голой (в буквальном смысле) головой, поскольку ее волосы — по талмудическому предписанию для замужних женщин — были сбриты наголо. Несчастная, окруженная множеством народа, являла собой воплощение ужаса, с одной стороны, из-за греха, ибо по еврейским воззрениям появляться с обнаженной головой под открытым небом есть величайшее нарушение закона, а с другой стороны — от стыда перед толпой зевак. Задыхаясь от слез, она молила о пощаде стоявшего рядом полицейского, без долгих разговоров сорвавшего с нее головной убор. Теперь он размахивал своим трофеем, вызывая непрерывный хохот публики. Одной рукой бедная женщина удерживала угол передника, прикрывая им лысую голову, а другой рукой рылась в сумке, пытаясь извлечь из нее чепец, предписанный новым русским указом. При этом несчастная самым жалостным голосом вопила: «Паночку, паночку! Да вот же он, да вот же она у меня в сумке, эта тряпка!» Наконец чепец был водружен на голую голову, что ужасно ее изуродовало. И только тогда толпа успокоилась и разошлась.

Но вскоре судьба подкинула ей еще одну жертву. На этот раз это был бедный еврей, явившийся на рынок в долгополом кафтане. Полицейский встретил его не слишком лестными выражениями. Подозвав второго полицейского, он приказал дрожавшему от страха еврею стоять смирно, а сам схватил большие ножницы, которые постоянно имел при себе, и при поддержке своего коллеги обрезал полы кафтана наподобие фрака, так что стали видны нижние панталоны. Потом он сорвал с несчастного головной убор и обрезал пейсы так близко к уху, что тот закричал от боли. Только после этого он отпустил свою истерзанную жертву, а рыночные зеваки с громким улюлюканьем проводили еврея до ворот рынка.

Такого рода экзекуции наблюдались и на большой дороге. Если полицейский встречал там еврея в старинном наряде и не имел при себе ножниц, то считал, что их отсутствие не дает ему права нарушать свой долг. Вместо ножниц он использовал два камня, а именно приказывал еврею улечься боком на землю, один камень клал вплотную к щеке под пейс, а вторым тер пейс до тех пор, пока не измочаливал его вконец. Конечно, бедный еврей испытывал при этом жесточайшие муки.

Нынче такие методы кажутся невероятными. Но эти тяжкие страдания и трагедии были лишь предвестием грядущих великих преобразований.