Свадьба Евы

Мне было пятнадцать лет, когда сосватали мою старшую сестру. Это теперь про девушку говорят, что она обручилась, а мою сестру именно сосватали. Наши родители и родители жениха вели переговоры через шадхена (устроитель свадеб, сват-посредник) и определяли, какое приданое, сколько платья и украшений должно быть внесено с обеих сторон. Моя сестра поначалу в глаза не видела жениха и не могла судить, полюбит ли она его, придется ли он ей по вкусу, соответствует ли он тому идеалу будущего спутника жизни, о котором втайне мечтает каждая девушка. Родители просто сказали ей, что некий господин Ф. из города С. сватается за нее. И так как он происходит из хорошего дома, богат, не урод и имеет самостоятельное торговое дело (правда, дважды разведен), родители сочли эту партию подходящей и дали свое согласие. Теперь пусть это сделает и моя сестра. Сестра, бесконечно далекая от того, чтобы ставить под сомнение слова родителей, не выдвинула никаких возражений. С родителями было положено соглашаться. То, что она довольна их выбором, разумелось само собой. Так было принято выдавать замуж дочерей, и они были счастливы в браке. Тогдашние девушки знали, что муж, которого предназначили им родители, предназначен Богом. Богу было угодно послать ей супруга, и с первой минуты девушка терпеливо и смиренно вписывалась во все повороты супружеской жизни, приспосабливала к ним свои чувства и поступки. В то время брак считали священными узами, разорвать которые может только смерть. Это теперь брак основывается на доброй воле супругов. В браке, заключенном по старинке, редко возникали раздоры и разногласия между мужем и женой; обычно они в мире и согласии доживали до глубокой старости, и такая судьба была предназначена Господом Богом моей сестре.

Итак, моя сестра стала невестой, жених дарил ей дорогие бриллианты и часто писал письма, на которые она немедленно отвечала. В переписке уже замечалась определенная заботливость, привязанность и симпатия, но в ней не было решительно никакой мечтательности. Так или иначе, в ней выражалось желание увидеться и ожидание очередного письма.

Так прошли пять месяцев. Однажды утром за завтраком, когда мы все собрались за столом, мать сказала моей сестре: «Надеюсь, через три месяца мы отпразднуем твою свадьбу». При этих слова сестра побледнела. Мать начала ласково ее успокаивать. Она улыбалась, но говорила вполне серьезно: «Тебе уже восемнадцать и давно пора замуж!» Сестра ничего не ответила, встала и быстро ушла к себе, а в своей комнате расплакалась. Легко понять, какими чувствами был вызван этот поток слез. Но мать не придала им никакого значения. Сестра, вероятно, и сама не смогла бы объяснить, почему плачет. Может быть, была задета ее гордость; она даже не была знакома лично со своим женихом, и ей предстояло увидеть его впервые только на свадьбе.

И вот начались приготовления к свадьбе. Прежде всего гардероб! Из магазинов доставлялись материи на платье, аксессуары, полотно и пр. Но сестру это, по-видимому, не слишком заботило. Она стала задумчивой, ушла в себя. Мать и старшие сестры заказали швейные работы. А сестра теперь все чаще писала жениху, наверное, для того, чтобы вернуть утерянный покой. Ответы были весьма любезными.

Наши родители и родители жениха во время помолвки назначили бракосочетание на один из четвергов сентября 1848 года, а именно на Рош-ходеш. Мне обещали к этой свадьбе подарить длинное платье, ведь я становилась старшей в семье девушкой на выданье. Хозяйство и подготовка к свадьбе сестры занимали и у меня много времени. Я целые дни проводила на кухне — приходилось печь, жарить и варить. Но я любила это занятие, в то время как сестра предпочитала чтение и шитье. Мои старшие сестры накупили для невесты много домашней утвари и одежды. В качестве свадебного наряда она получила сиреневое шелковое платье, отделанное белыми кружевными прошвами, миртовый венок и длинную фату. (На фоне тогдашних обычаев оно смотрелось как последний крик моды!) Накануне назначенного срока устроили девичник, пришли все наши подруги и знакомые и танцевали до упаду — за дам и за кавалеров. Наше религиозное воспитание возбраняло нам танцевать с мужчиной. Отец и его гости глядели на нас, восхищаясь сольным исполнением пляски «казачок» — в ней столько сложных фигур, грациозных движений и покачиваний. За казачком следовал быстрый галоп, его танцевали парами, двигаясь по кругу и в определенный момент останавливаясь в каждом из четырех углов салона. Еще была такая пляска бегеле, что-то вроде хоровода, и хосидль — под музыку фанфар и тамбурина. Танцевали и контрданс — совсем уж цирлих-манирлих (манерно и церемонно). А вот вальс не пользовался особой любовью.

Дни с субботы до четверга были полны волнений, и пришлось переделать множество срочных дел. Но каждый вечер приходили музыканты, чтобы сыграть для невесты русскую мелодию «Добрый вечер!», и каждое утро звучала побудка «Добрый день!», под которую мы, девушки, весело плясали. Патриархальный еврейский обычай требует справлять свадьбу в течение четырех недель. Моя сестра надеялась, что жених приедет хотя бы за два дня до свадьбы, и в последние дни немного приободрилась. Но когда он не появился даже в среду последней недели и ее надежда не исполнилась, она сникла, часто потихоньку плакала, и во всем ее поведении ощущалось беспокойство и нетерпение. Приготовления к свадьбе шли своим чередом, и вот настал назначенный день, четверг. Погода стояла великолепная, солнце сияло, а жениха все еще не было в городе.

В одиннадцать часов утра эстафета наконец-то доставила долгожданную весть: жених со всеми своими гостями прибыли на последнюю почтовую станцию и скоро будут. Мы поспешили переодеться и приготовить завтрак. Я должна была помогать и лишь наполовину справилась со своим праздничным туалетом. А невеста вообще не хотела наряжаться, пока не поговорит с женихом. Нынче это желание никого бы не удивило. Но тогда… Одного строгого взгляда матери и одного слова сестер было достаточно, чтобы невеста сдала позиции. Вскоре она предстала перед нами в свадебном наряде, но даже не взглянула на себя в зеркало! Ее вздохи выдавали бурю, бушевавшую у нее в груди. Тогдашние правила поведения требовали, чтобы она успокоилась и смирилась с тем, что впервые увидит жениха не прежде, чем облачится в свадебный наряд.

Пробило двенадцать. Приглашения друзьям и знакомым были разосланы рано утром, и многие гости уже прибыли. Зазвучала музыка, и в свадебный зал вошли наши родители, серьезные, взволнованные, с глазами, полными слез. Моя сестра не была писаной красавицей, но ее статность, гордая посадка головы, высокий лоб, выразительный взгляд говорили об уме и проницательности. Серьезность момента, казалось, окружала ее каким-то романтическим ореолом, строгие черты лица выражали покорность и смирение, которых нам так недоставало в ней в последнее время. Между тем отец уже повидался с женихом в гостинице, где тот остановился, и мог с уверенностью сказать сестре, что это весьма приятный и любезный молодой человек. Под звуки подходящей к случаю музыки, как и положено, трогательной до слез, родители вывели невесту на середину свадебного зала, где на ковре стояло кресло со скамеечкой для ног. Выпустив из своих объятий, они усадили ее в это кресло, и она осталась сидеть в нем, задумчивая, погруженная в себя, полная ожидания, радостного возбуждения и тревожных мыслей об узах, которыми связывает себя на всю жизнь. Ах, жизнь женщины! Как много стоит за этими словами! Отец удалился, но мать и все мы, в своих богатых платьях и украшениях, остались рядом с ней. Через некоторое время слуга доложил из передней, что жених подъехал к нашему дому. Мать встала и бросила озабоченный, но полный материнской гордости взгляд на побледневшую невесту, неподвижно смотревшую перед собой. Она еще раз подбодрила дочь и перешла во второй салон, чтобы приветствовать дорогих гостей. Отец встретил их уже в передней, обнял и поцеловал жениха и провел его к матери, которая по тогдашнему обычаю не имела права выказать свою радость или удовлетворение ни рукопожатием, ни поцелуем. Но, судя по ее взгляду и взволнованной речи, она осталась довольна. Жених, похоже, обратил мало внимания на нежное объятие отца и дружеские слова матери, его взгляд напряженно и нетерпеливо искал ту, по ком тосковало его сердце. Он не замечал стоявших рядом гостей, пытаясь поверх голов разглядеть ту, что сияла ему навстречу, как звезда его будущей жизни. Вслед за отцом гости направились в свадебный зал. Моя сестра поднялась с кресла и предстала перед женихом во всем своем великолепии. Она глядела на него так пристально, что он вынужден был опустить перед нею взгляд; сразу стало ясно, что он был человеком податливым, мягким и незлобивым, а сестра моя, хотя и отличалась некоторой сентиментальностью, имела натуру здоровую, холодную и светлую, как зимний день. Но и жених с невестой, даже в столь торжественный момент, по тогдашнему обычаю не имели права на рукопожатие. Однако весь ее облик подействовал на него электризующе; едва владея собой, он бормотал нечто невразумительное, а она отвечала ему спокойно и с достоинством. Молодым было позволено перейти во второй салон, сначала в сопровождении родителей. Впрочем, родители вскоре удалились, чтобы молодые люди наконец-то могли поговорить друг с другом без свидетелей. Если где-то оправдалась крылатая фраза: «Пришел, увидел, победил!» — то именно здесь! Не прошло и получаса, как сияющая от радости пара возвратилась в свадебный зал.

Все общество в приподнятом веселом настроении поспешило сесть за завтрак. Гости все прибывали и прибывали, а так как дело происходило осенью, когда дни короткие, то приходилось поторапливаться.

Пробило три часа. В свадебном зале шли танцы, и невесту тоже вовлекли во всеобщее веселье, что по тогдашним понятиям было вполне в порядке вещей. Жених испросил для себя позволения поглядеть на танцы, и ему было разрешено остаться в свадебном зале, но не надолго. Мать в таких случаях проявляла большую снисходительность, чем отец. Она уселась в углу и указала будущему зятю место рядом с собой.

Танцы и веселье продолжались примерно час, затем моя мать попросила жениха удалиться. Что он и сделал, отвесив низкий поклон и улыбнувшись невесте. Теперь начался обряд так называемых проводов. Под тихие звуки музыки с головы невесты снимают венок и фату, и женщины и подруги расплетают волосы невесты, сегодня специально заплетенные в мелкие косички, и распускают их по ее плечам. Гости, только что весело плясавшие, затихают. Всех охватывает грустное настроение. Бадхен[224] (наемный организатор торжеств) напоминает невесте, что сегодняшний день — важная веха, поворотный пункт на ее жизненном пути и должен быть столь же священным для нее, как Судный День. Она должна молить Бога простить ей ее грехи.

В те времена евреи полагали, что родители отвечают за грехи каждого из детей до его вступления в брак. Но со дня свадьбы каждый отвечает за себя. Моей сестре не требовалось напоминать об этом. Ее искренние слезы так и текли ручьем. После речи бадхена местный раввин ввел в свадебный зал жениха, которого сопровождали родители и гости. Со стоявшего наготове подноса, наполненного цветами и хмелем, жених взял фату и накрыл ею голову взволнованной невесты. Все, кто стоял вокруг, осыпали пару цветами и хмелем, и еще примерно полчаса прошло под веселую музыку, среди громких поздравлений и объятий. За это время невеста сняла тяжелый свадебный туалет, надела легкое светлое платье, накинула мантилью и поправила фату. Теперь пора было отправляться в синагогу, но не как нынче, в экипажах, а пешком по улицам, подчас очень грязным. Евреи считают свадебный обряд общественным событием, поэтому он проходит под открытым небом. Народ должен иметь возможность видеть невесту и жениха — а вдруг кому-нибудь известно, что кто-то из брачующихся уже женат!

После «проводов» жениха под звуки марша привели к синагоге и поставили под раскинутым там балдахином хупе[225]. Потом, под звуки того же марша, препроводили туда невесту, и «провожалыцицы» и сестры поставили ее слева от жениха. Музыка умолкла. Началась церемония бракосочетания. Шамес (синагогальный служка) наполнил вином стакан. Одному из уважаемых гостей оказана была честь благословить вино. Когда он умолк, шамес подал жениху кольцо. Тот поднял его вверх и со словами «Харей ат мекудешес ли бетабаас зе кадас»[226] (они предписаны законом и произносятся в определенном ритме) надел кольцо на указательный палец правой руки невесты. После этого над кубком вина были провозглашены так называемые шева брохес — семь благословений, восхваляющих добродетели и благородные порывы человеческого сердца: любовь, дружбу, верность, братство супружеской пары и т. д.

Затем вслух было зачитано ксуве[227] (брачное свидетельство). Звучало оно так: «Податель сего господин Н. берет в жены подательницу сего госпожу Н. Он обязуется быть ей мужем, кормить ее, одевать, как приличествует ее сословию, и оберегать. Она получает от господина Н. тридцать золотых монет». Ксуве вручается невесте здесь же, под балдахином хупе. После окончания молитвы над стаканом вина молодые должны выпить вино, а стакан кладется на землю и жених разбивает его ногой! Свадебные гости кричат «Мазлтов!»[228] (Желаем счастья!), и молодожены рука об руку отправляются домой, сопровождаемые оглушительной музыкой фанфар и всей собравшейся у синагоги публикой. Особенно весело пляшут старухи, ведущие свой хоровод как можно ближе к молодоженам, ибо развлекать жениха и невесту считается богоугодным делом. Танцы продолжаются на всем пути к дому. Тут музыка замолкает, и нужно глядеть в оба и всячески содействовать тому, чтобы невеста первой переступила порог. Ведь старое суеверие учит, что тот из супругов, кто ступит на порог первым, всю жизнь будет главенствовать в семье. Все женщины снимают свои украшения и кладут на порог, а молодые должны через них перешагнуть. У нас все происходило чинно-благородно, но в простом народе часто в этот момент начинается рукопашная между родственниками невесты, пытающимися завоевать подступы к дому для своей подопечной, и родственниками жениха, совершающими тот же маневр.

А представьте себе ту же свадебную процессию, со всеми описанными выше церемониями, под дождем! В те времена лишь немногие из плясавших на улице были обладателями зонтов. Представьте забрызганные грязью женские юбки и туфли и промокшую до нитки бедняжку невесту, на которую к тому же со всех сторон обрушиваются горькие упреки таких же промокших гостей.

Окруженные толпой молодожены входят в дом. Их провожают в отведенную им комнату, отпаивают чаем, кормят бульоном и угощают сладостями. Теперь они могут отдохнуть от волнений свадебной церемонии. Самое время. Ведь они так долго постились. Первый бульон, который подают молодым, называется «золотым супом». В комнату молодоженов допускаются только ближайшие подруги и сестры невесты. Остальные гости прощаются, чтобы через два часа вернуться к ужину, называемому лесамеах. Во время этой трапезы гости ведут легкомысленную беседу, не лишенную фривольности. После роскошного ужина, завершенного обильными возлияниями, общество не расходится, остается сидеть за столом. Жениху положено подперчить трапезу талмудической речью (дроше[229]). После чего молодым преподносятся дрошен-подарки, свадебные подарки от родственников, родителей и друзей. На сцену снова выступает бадхен, но уже в несколько иной роли. Он должен развлечь публику всевозможными шутками, импровизированными анекдотами в стихах, найти «словцо» для каждого гостя, с учетом его приношения, и, наконец, рассмешить молодых или высказать им горькую правду, но в шутливой форме. Среди этих записных остряков часто попадались просто гениальные люди. Один из них, Сендер (Александр) Фидельман[230], оставил после себя прелестное собрание своих стихов на случай. Фидельман «работал» в Минске, а в Вильне пользовались большим успехом Мойше Хабад и Элиаху Бадхен[231]. Краснобай, стоя на стуле и поднимая вверх врученный ему свадебный подарок, называл имя дарителя и что было сил восхвалял ценность и исключительно высокое качество презента. Свои хохмы он выдавал речитативом нараспев, так что подвыпившие гости смеялись от души. Эти шутки затягивались до поздней ночи. Читалась застольная молитва, которую завершали семь благословений над кубком вина, из которого молодым разрешалось отпить по глотку. Потом наступал черед так называемого кошерного танца. Невеста под фатой садится в круг подружек. Одна из них держит в руке квадратный шелковый платок. Бадхен просит одного из мужчин потанцевать с невестой, при этом подружка подает один угол платка невесте, а другой танцору. Они проходят один круг, и бадхен кричит: «Все, потанцевали!», и невеста возвращается на свое место. Таким образом она танцует со всеми присутствующими мужчинами. Это продолжается до поздней ночи. Но бедная невеста не имеет права приподнять фату. Только на рассвете усталые гости расходятся на покой. Каждый клюет носом и подыскивает себе местечко, где можно прилечь. На следующий день просыпаются поздно.

Невеста оставалась в своей спальне, пока не появились мать и старшие сестры в сопровождении простой женщины, так называемой голлерке. Эта женщина, вооруженная большими ножницами, по знаку матери взяла в руки голову невесты, прижала к своей груди, и вскоре убийственные ножницы срезали одну за другой пряди роскошных волос моей сестры, ибо так требует еврейский обычай. Через десять минут овечка была острижена. Ей оставили совсем мало волос надо лбом, чтобы можно было лучше зачесать их назад. И натянули на бритую голову прилегающий шелковый чепец, из-под которого не должен был виден ни единый ее собственный волосок. Чепец был снабжен широкой шелковой налобной повязкой того же цвета, что и ее волосы. По тогдашним понятиям, она очень хорошо их имитировала. В набожных семействах вроде нашего по возможности строго соблюдались древнееврейские обычаи, которые со временем стали восприниматься как закон. Невесте надели красивый кокетливый чепчик, под которым ее милое молодое лицо все же казалось значительно старше, и препроводили в салон, где уже собрались все мужчины дома и гости. Подружки накрыли ее лицо белым шелковым платком, и тот, кто хотел в первый раз увидеть ее в чепчике, должен был уплатить за это подаянием в пользу бедных. Пришлось это сделать и жениху, и родителям с обеих сторон. Относительно ее изменившейся внешности возникли противоречивые мнения, вызвавшие благодушный спор.

Моя сестра и ее муж остались жить у нас в доме на содержании наших родителей. Его родители, оставив множество красивых подарков, уехали к себе домой, в город Заслав[232].

И молодая пара зажила старой жизнью…

Описанным выше образом обручалась и выходила замуж только еще эта сестра. Уже мое бракосочетание, двумя годами позже, выглядело иначе. Ведь реформа, проведенная при Николае Первом, оказала сильное влияние на образ жизни евреев.