1982

3 января 1982 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я – дома. Работаю. Много. Не помню, послал тебе поздравление с Новым годом или нет? Если нет, то год ещё только начался и не поздно пожелать добра и здоровья.

Осень у нас началась быстро – с 1 октября. И зима ранняя, но хорошая была, лёгкий морозец и солнце. Я чувствовал себя очень хорошо, бодро, и меня потянуло работать. Мария Семёновна ездила в Москву и Вологду, а я в это время нагвоздил черновик новой повести. Черновик сумбурный, наверное, плохой, но работалось с большой охотой, хотя, как нарочно, мне тут мешали разные народы.

Сейчас М. С. печатает черновик, а я правлю сценарий по рассказу «Тревожный сон». Будут снимать по заказу ЦТ. Весной начнут[151]. А я не отказался. Платят они так, что теперь могу спокойно новую книжку писать. Ты вон сколько корячишься с Пришвиным и теперь, поди, знаешь, каково их писать-то. Критиковать трохи легче.

Всё я хвастался всем своим здоровьем. Хвалился, хвалился и в праздник горлом заболел. Состояние сделалось подавленное, а было как у петуха весеннего.

Читаю «Осень патриарха». С трудом достал. Читаю и убеждаюсь, что вся наша литература, вместе взятая, дряхлая, менторская и сладкожопая по сравнению с книгой Маркеса. В «Патриархе» он добрался-таки до чудовищного нашего творения, способного погубить весь мир. И в его генерале узнаются все деспоты мира, и наши тоже, все подлецы и трусы, и шкурники, значит, и мы – тоже. Беззубо шамкаем мы голыми дёснами что-то про природу и человека, часто умненько, ласково, когда кругом такая «блядская жизнь», как сказал великий Маркес. Великий Гоголь нашего времени, так бы я его назвал, и из всей нашей бумажной продукции поставил бы в ряду с ним только «Тихий Дон», «Тёркина» да последний роман Айтматова.

В апреле меня здесь не будет. Поеду в Новосибирск, на Урал, в Москву. Приезжай в мае. Мы уже переберёмся в Овсянку. Вот пока и всё. Красноярцы (в издательстве) ждут от тебя вестей. Обнимаю! Поклон твоим домочадцам от меня и Марьи Семёновны. Твой Виктор Петров сын

6 февраля 1982 г.

(Ф. Р. Штильмарку)

Дорогой Феликс!

Это хорошо, что летом ты поедешь в низовья Енисея. У меня в устье Подкаменной Тунгуски живёт преданнейший школьный друг Вася Баяндин (работает в экспедиции) и стоном стонет, зовёт к себе. Я, наверное, соберусь летом. Однако когда поедешь, не минуй меня, здесь, в Овсянке ли, найди. Надо кое о чём потолковать, и жена моя на Столбах не была. Хорошо бы снова рано утром, до нашествия орды, побывать там, среди дивной и удивительной тайги. Я ведь теперь тоскую по Столбам и по ручью тому светлому, из которого пили. Они-то, лес и камни, не виноваты, что мы такие мудаки и две дамочки не поделили «любви к природе» меж собою[152]. Они, леса, умнее нас и величавей, если дерево падает и срывает с другого дерева кору, обламывает ветви, отряхивает хвою, оно, дерево, лишь простонет, согнётся и начинает восстанавливаться. Нам бы такое мудрое терпение на работе, не навязанное, а естественное, от жизни идущее…

Феликс! Я ведь посылал вам «Посох памяти» – изданную книгу в «Современнике», в библиотеке «О времени и о себе», послал в ответ на «Тайгу». Неужели пропала?! Осенью в Ленинграде пропало разом семь бандеролей с четвёртым томом собрания сочинений. Бандитизм! Неуязвимый!

А может, ты имеешь в виду книжку «Древнее, вечное», изданную «Советской Россией» в библиотеке «Писатель и время»? Это маленький такой сборничек. В любом случае напиши, и я уж отправлю тогда ценной бандеролью. Что делать? Обезоруженный стоишь, а тебе карманы выворачивают и ещё лыбятся при этом!

Жду весны! Летал в Австрию. На обратном пути, уже в Красноярске, простудился и вот только что принимаюсь работать.

В декабре начерно написал новую небольшую повесть.

Обнимаю, Виктор Петрович

15 февраля 1982 г.

(В. Юровских)

Дорогой Васенька!

Поздравляю тебя и твою семью с новосельем! Пусть вам хорошо живётся и работается в хорошем жилье. Современные умники и древние мудрецы утверждают, что жизнь человека делится на две половины – до получения квартиры и после получения таковой…

Это вот я чё думаю – ходишь, ходишь с удочкой и всё мечтаешь поймать самую большую рыбу, и вот возьми да и поймай! А дале чё? Бросишь рыбачить, да?!

Я вот в январе был в Австрии и посмотрел на сытый, даже пресыщенный всем народишко: харчами, удовольствиями, политикой, зрелищами. И какой же неинтересный, ничего путного не создающий, ничего волнительного не желающий народишко получился, как сказал наш один умный парень, работающий в Австрии: «Румяные импотенты». И правда, импотенты не только по этой части, но и духовные.

Всё ценное, что у них есть, и всё не ихнее – всё из прошлого или куплено за деньги за морем – вот тебе и противоречие, да ещё какое!

Может, наши мудрые руководители правильно делают, что держат народ впроголодь? Во всём: в харчах, в правде, в жилье, в нравственности, в удовольствиях. Ведь накорми-ка наших до отвала, оне же спать улягутся, да ещё и с чужими бабами.

Ждём весны, Вася. Зима очень длинная – началась 1 октября. Надоело! А клубники и здесь полно. Мы в прошлом годе с Марьей Семёновной натаскали аж две корзины, до се варенье хлебаем. Сейчас Марья Семёновна укатила в Вологду, некому с младшим внуком водиться. А я пробую работать, да не очень-то дают. Летом, Вася, готовься приехать к нам, вместе с художником, надо вам здесь побывать. Срок я потом назначу, ибо много собираюсь ездить. Надо Родину познавать.

Обнимаю, Виктор

14 марта 1982 г.

(В. Юровских)

Дорогой Вася!

Писания твои очень далеки от литературы, говорить тут совершенно не о чем, разве что о слабой культуре читателя. Писать – это от бога и ещё от многих и многих причин зависит, а читать? Уж где-где как не в глуши начинаешь читать много, разборчиво, в усладу сердца, заменяя чтением и театры, и выставки, наполняя душу соками культуры. Нет, сплошь и рядом культура чтения у нас унылая, нищая, а отсюда и сама культура, духовное состояние человека примитивны.

Ну вот, неужели ты до сих пор не читал «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина, изданную миллионным тиражом, переведённую во всём мире? А если читал, как решился писать (неразборчиво). Ведь он у Распутина написан и как написан! Там дерево – символ, дерево, которое крепит корнями родной остров ко всей земле, дерево-якорь и символ всей жизни, а у тебя – трухлявое дерево, которое мешает расти другому лесу и траве. И всего-то?

Материалом владеешь хорошим. Что можно было бы сделать из похода по тундре к рыбным озёрам двух человеков? Захватывающую новеллу можно было бы сделать, а получилось унылое повествование о том, как два мудака погибают, потому что рот открыли и не умеют себя охранить от напастей.

Я ведь говорил тебе – на кой хер они те сдались, эти партийные? Почитал бы лучше что-нибудь путное в это время, вон их, книг-то, сколько мудрых, так нет, будешь ведь писать про революционную эпоху, про классовое расслоение и мудрую политику местного руководства во главе с Ван Ванычем Мудаковым. И никому это не нужно и не интересно, кроме самого дряхлого Ван Ваныча.

Сердись не сердись – сам напросился на чтение рукописи. Виктор

28 марта 1982 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я кое-как добрался снова до повести, делаю второй заход. С декабря не мог приняться за неё, чувствую, остывает, и, бросив всё и вся, эгоистично посвятил себя своей работе. Не скажу, что повесть ладится, плохо с композицией, не получаются бабы, а если они не получаются, остальное мало имеет значения – они главнее всех и всего. Это я ещё раз осознал. Хотел написать рассказ, а вывезло на повесть, сперва на маленькую, теперь на среднюю. Всё рыхло, длинно, местами маловыразительно – нельзя профессионалу так долго бездельничать или заниматься полуделом, копыта отрастают, как у стоялого коня, надо их обрезать и заново коваться, а кому охота в станок лезть? Вот потому и не пишу никому, всё ж перерывы в работе, сплошь и рядом, то приболею, то мероприятия разные. Вот на три дня летал в Новосибирск на юбилей «Сибирских огней» – и три дня долой. А числа 7—10 апреля собираемся на недельку в Москву и потом на всё лето в деревню, где и ждём тебя в начале июня, но не позднее, лучше даже в конце мая, ибо я ныне собираюсь поездить по краю и дома буду мало.

Мария Семёновна слетала в Вологду, болели внуки – и тот, и другой, выручала детей. Кто их потом будет выручать? И думать об этом тяжеловато, а уже часто думается.

Ну, вот коротенько всё. «Затеси» книгой ушли в набор. Что с ними будет, одному всевышнему ведомо.

Поклон домашним от меня и М. С. Я обнимаю тебя. Виктор Петрович

17 июня 1982 г.

(В. Кондратьеву)

Дорогой Вячеслав!

Ну вот, в кои-то веки читал, не торопясь, хорошую книгу. Наконец читал твоего «Сашку», или, точнее сказать, «Ржевский роман». Очень хорошую, честную и горькую книгу собрал. Она читается и воспринимается как роман, и что в ней лучше, что хуже, я судить не берусь – книга едина, критики пусть ищут, что критиковать, это их работа.

А я, читая книгу, ещё раз убедился, как бездарно и бесчеловечно мы воевали на пределе всего – сил, совести, и вышла наша победа нам боком через много лет. Бездарные полководцы, разучившиеся ценить самую жизнь, сорили солдатами и досорились! Россия опустела, огромная страна взялась бурьяном, и в этом бурьяне догнивают изувеченные, надсаженные войной мужики. Зато уж наши «маршалы», как они себя называют, напротив, красуются на божнице, куда сами себя водрузили. Тут один курносый, безбородый и беспородный «маршал», видно, из батраков, да так на уровне деревенского неграмотного батрака и оставшийся, Белобородов или кто-то ему подобный, договорился по телевизору: «Герои наши солдаты, герои, переходили Истру по пояс в ледяной воде, проваливались в полыньи, тонули, а всё-таки взяли город. Первая наша победа!» И ему хлопают, а его бы в рыло хлобыстнуть и сказать: «Ты, тупица набитая, хвалишься своим позором! Немцы под Москвой! Кругом леса, избы, телеграфные столбы, марево кругом, солома и много чего, а у тебя солдаты Истру переходят по пояс в ледяной воде…»

Да ведь не поймёт, ибо такому нравилось гнать солдат вброд, что и на Днепре переправлялись на сподручных средствах, сотни людей утонули. Хоть один сука-командующий попробовал бы под огнём плыть на этих «сподручных средствах».

Я только теперь и понял, что сами эти разрядившиеся и с помощью генералиссимуса разжиревшие враги нашему народу и своему отечеству самые страшные ещё потому, что, сытые и тупые от самодовольства, ничего не знают и знать не хотят о своём народе, и обжирали и обжирают его со всех сторон.

Самое страшное ещё в том, что они породили себе подобных тупиц и карьеристов, «ржевская битва» всегда может повториться, только формы и размеры её сейчас будут катастрофически огромными.

Словом, сунул ты им в рыло книгу, кирпич необожжённый, да ведь отвернутся, они уже и классиков не читают, они уж вон «прощай, дорогой товарищ» на могиле своих «друзей» по бумаге говорят.

Но главное – книга есть, ты поддержал вовремя с болью отвоёванное направление в нашей литературе, а его охота задушить, охота дожить… маршалам и генералам, красиво дожить, чтоб никто не беспокоил, чтоб никакой больше заботы – после них хоть потоп!

Я понимаю, сколько внутренней боли и страдания пережил ты, раскапывая в своей памяти эти горькие страницы, написанные, кстати, уверенной рукой, очень просто, жёстко, как только и надо писать о войне. Романтик из тебя никакой. Там, где ты пытаешься подпустить романтики с помощью женщин, сразу сбои начинаются, рвётся дыхание, заплетаются ноги, как у тех солдат, что шли по ржевскому шоссе, звеня пустыми котелками, и с ходу в бой, на мясо…

Окончание письма утрачено

1982 г.

(Старым добрым знакомым из г. Игарки)

Дорогие Таня! Лина Тимофеевна! Незабвенная и дорогая тётя Уля!

Кланяюсь вам и всем вашим близким и благодарю за письмо, которое так долго искало меня и нашло! Я несказанно рад ему. Рад, что все вы живы-здоровы, и прежде всего рад тому, что тётя Уля держится на этой земле! Она была очень добра и справедлива к нам – к сиротам, и бог дал ей за это долгие годы, хороших детей и внуков.

Как он выглядит, наш бог, я не видел и не знаю, но верю, что название ему – справедливость, честность и совесть. Все, кто сейчас воруют, злодействуют и тянут кусок у ближнего, особенно у сирот, всё равно будут наказаны: плохими, неблагодарными детьми, огнём, тюрьмой, болезнями, а добрые люди и в бедности своей, и в печали будут жить, и жить спокойно, встречать солнце и свет дня с радостью и надеждой, и каждый прожитый ими день будет и им, и людям наградой за сердечность и ласку к другим людям, особенно к детям.

Ведь прошли какие годы, и мне уже 58 лет, а мы помним тётю Улю как родную и любим её той любовью, какую она нам привила и передала от себя, от своего доброго и светлого сердца.

Да продлит Господь дни её!

Нынче, совсем уж скоро, я полечу на Нижнюю Тунгуску, к Васе Баяндину (он работает в экспедиции механиком), и расскажу ему, что жива наша тётя Уля[153]. Живут Коля Березин с Ирой Сюркаевой, вырастили дочку, и сам Серёжа Сюркаев живёт там же. В Красноярске живёт Вера Белова (ныне Торгашина), а брат её, Валентин, умер от рака ещё молодым. В Эвенкии, в Туре, живёт Галя Усова, она замужем за тамошним начальником, учительствовала, вырастила трёх дочерей и ныне уже на пенсии. Многие наши ребята погибли на фронте, и вечная им память наша.

Я тоже был на фронте, трижды ранен, после войны долго жил на Урале, в городе Чусовом Пермской области. Жена у меня уралка, зовут её Марией Семёновной. Мы вырастили двоих детей – дочь Ирину и сына Андрея. Первую дочку, маленькую, похоронили – очень трудно жили после войны и не смогли её – крошечку – сохранить. У нас уже двое внуков от дочери и от сына, оба парня бравые, старшего зовут Витей, младшего Женей. И дети, и внуки остались жить в Вологде, где мы прожили последние десять лет. А мы вот вернулись на мою родину к старости лет, получили квартиру и в родной деревне Овсянке купили домик. Отсюда, из деревни, где я часто и подолгу летом бываю, сижу, работаю, копаюсь в земле, рву траву, ухаживаю за овощью и цветами, я и пишу.

Жена моя – тоже писатель, помогает мне и хозяюет по дому. Всё, в общем-то, нормально. Иногда похварываем, но от этого уж никуда не денешься – годы берут своё, да и жизнь позади нелёгкая.

После войны я был рабочим, затем журналистом. Литературным делом начал заниматься в 1951 году. Тётя Уля, наверное, помнит, что я уже в детдоме много читал, любил и присочинить, и попеть, и пошкодничать. Книги меня всегда спасали от бед, пьянства и привели к литературе. Вышло у меня уже более 150 книг у нас в стране и за границей. Издавалось собрание сочинений в четырёх томах, выходили фильмы по моим произведениям, идут в театре мои пьесы. В 1978 и в 1980 годах мне присудили Государственные премии РСФСР и СССР. Получал много и годовых премий, имею хороших читателей, друзей. Всё это я пишу не для хвастовства, а чтобы тётя Уля знала, что и её работа, и работа всех добрых людей, воспитателей, учителей не пропала даром, их терпение и доброта помогали и помогают мне терпеливо относиться к людям, к их слабостям, и помогать людям, и за добро платить добром. Посылаю вам новую книгу, там есть и про Игарку. Я был на 50-летии Игарки. Встречали меня очень хорошо.

Всех вас обнимаю! Всем желаю добра-здоровья. Низко кланяюсь. Ваш Виктор Петрович

21 июня 1982 г.

(Р. А. Балакшину)

Дорогой Роберт!

И всё-таки я согласен со Стасиком Панкратовым – рукопись твоя пока конспект, к роману ли иль к чему ещё.

Сложность вся состоит в том, что ты, кажется, первый коснулся темы пленных в этой отечественной войне, теме очень важной и своевременной. Кое-кому и у нас, и в Германии снова хочется сабелькой помахать.

И, конечно же, с бухты-барахты эту тему не поднять. Нужно вчитываться, вгрызаться в неё. Найти тех, кто «работал» с немцами в лагерях, леспромхозах и на стройках, найти, пока ещё не совсем поздно; нужно бы и немцев, зимогоривших в наших лагерях, повидать, и т. д., и т. п. Не знаю, почему не вошёл тот рассказ о побеге в эту рукопись? Он изобразительно сильнее, чем всё здесь рассказанное и пересказанное; весь приезд делегации, поход за водкой в рукописи выглядят надуманно, словно человек с луны свалился, ничего не видал, не слышал, не знает. В том-то и сложность человеческих отношений, что после драки, смертоубийства, успокоившись и прибрав на себе вспушённые перья, они ко всему этому относятся с печальным спокойствием и внутренней боязнью, чтоб с детьми того же не стало. Я немного говорил, встречался с немецкими вояками, и никакой у меня рефлексии не было, не хотелось мне немцу горло перегрызать, хотя, конечно, внутри неприязнь осталась, и немцы это прекрасно чувствуют.

Да, конечно, если продолжать работу, она и называться должна «Искупление», но если продолжать, надо всего себя посвящать ей, а то у тебя пока всё ещё литература как бы в прицепе к работе дворника и ко всем издательствам, которые так занимают тебя.

Я ещё раз повторяю: литература – баба очень суровая, она никаких других баб и дел не терпит, ей надо отдавать всё – жизнь, душу, жену, семью, иначе – самодеятельность.

Поклон Вологде – отсюда она кажется тихим добрым городком. Ваш Виктор Петрович

21 июня 1982 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

От тебя ажник три (!!!) послания – из Емельяново, с книгой Ю. Кузнецова и с фотографиями. «За всё, за всё тебя благодарю», как поётся в хорошем романсе. Я уж не помню, как развивались события после твоего отъезда, но вроде бы стремительно. Мы с Марьей Семёновной взяли да и махнули на самолёте в посёлок Бор, к другу моего детства. Он – работяга. Из сохранившихся работяг – с совестью, с угловатостью, даже с умом. Вокруг него такие же, весь Север прошедшие мужики.

Он, Вася, специально к нашему приезду взял отпуск и на своей моторке покатал по хорошим местам. Мы даже переночевали на Осиновских порогах – и это уж на всю жизнь. Место неописуемой красоты и величия, рыба, пусть и мелкая, ловилась беспрестанно, даже Марья наловила штук до двадцати, а браконьерщики попотчевали нас и свежей дивной стерлядкой. Чтят они автора «Царь-рыбы» за правду-матку, за то, что «борется» он!.. Пробыли недолго.

А тем временем ещё раз остановили «Затеси» и был снят рассказ «Русский алмаз», чего и следовало ожидать. Среди ходатаев за нравственность литературы оказался Шней-Красиков: ходил в крайком, сука старая, и усиливал бдительность. Откуда он мог знать про книгу или что-то о ней? Источники всегда найдутся, а я и на тебя грешу маленько. По благодушию и интеллигентской беспечности мог ты в Малеевке «побеседовать» с ним и обо мне, и о моей книжке, а ему-то и дай. Как себе вес-то набивать и цену? Сволочь же на всю жизнь остаётся сволочью, да ещё ничтожное по уму и национальности существо. Ну, да хер с ним! Не стоит он разговора, а я уж нацелился расхерачить печатно его роман. Да как вспомнил, что читать-то надо почти 500 страниц печатной блевотины, так меня от критики и отворотило.

В книжке и без «Алмаза» остаётся достаточно, чтоб считаться ей серьёзной, а это не так мало в наше время. Насчёт баклановской прозы мысли твои полностью разделяю, а она ведь не худшая среди литературы существующей, нисколько не хуже той же бондаревской, считаю я.

Потянуло меня после той великолепной поездки заглянуть в рукопись романа. Заглянул. Просидел до двух ночи, увидел бездну ждущей меня работы, и появилось: может, бросить? Бросал же! И вот с этим настроением сейчас всячески борюсь, а бороться трудно, в голове масса приятственных рассказиков про рыбалку и про дорогих мне людей. Может, они более нуждаются быть запечатлёнными, чем те, которых я лишь наметил в рукописи? Эти мной любимые люди и виды как живые передо мной, не надо ни выдумывать, ни надсажаться.

Поклон тебе от наших всех. Обнимаю. В. П.

P. S. Ах ти, ах ти, бес так вокруг и вертится! Так и тянет к лёгкой жизни, к воровству, плутовству и духовным прегрешениям. А ты вон подвигов требуешь! И тоже духовных. Может, плюнуть на тебя и поддаться бесу?! Ах ти, ах ти, а тут лето, ягоды поспели, грыбы наросли, рыба клюёть… бабы ходють кругом, жопами вертють! Ведь зачем-то они имя вертють же?! Как ты думаешь, зачем?

3 июля 1982 г.

(В отдел культуры Красноярского

крайкома партии)

Уважаемые товарищи Балашов и Мухопад!

Вот в каких городах Советского Союза идут мои пьесы и инсценировки: в Москве, Ленинграде, Петрозаводске, Вологде, Кирове, Архангельске, Туле, Брянске, Гродно, Уфе, Сыктывкаре, Курске, Ставрополе, Нижнем Тагиле, Челябинске… Какую-то часть театров я могу и не знать.

В Свердловском театре оперы и балета поставлена опера «Верность» – по повести «Пастух и пастушка», композиторы Кирилл Молчанов и Юрий Пьянков (Москва); заканчивается работа над балетом «Звездопад».

Странно мне, конечно, не видеть в списке этом сибирских городов и, в частности, города Красноярска. Фильм, выпущенный центральной студией страны – «Мосфильмом», по существу, в городе не шёл (один премьерный показ в кинотеатре «Луч», а всё остальное – по глухим окраинам, кинотеатрам и клубам).

Быть может, отделы культуры и пропаганды крайкома как-то развеют моё недоумение, усугублённое ещё и тем, что город Вологда, в котором я прожил предыдущие 11 лет, своим авторам всегда предоставлял только центральные кинотеатры, обязательно превращал показ фильма или пьесы в праздник местной культуры; добивался дополнительного количества книг и даже тиражей местных авторов, выходивших в Москве и Ленинграде, всячески содействовал постановке и показу спектаклей и фильмов прежде всего зрителям своего города. Поставленная областным драмтеатром Вологды пьеса «Черёмуха» не сходит со сцены седьмой год (в городе 230 тысяч населения), пьесой «Прости меня» открывался в городе новый Театр юного зрителя. Спектакль удостоен Государственной премии РСФСР за 1981 год.

Я понимаю, что в борьбе за высокую культуру Сибири вам, быть может, и вздохнуть некогда, но местная культура, к которой я имею честь принадлежать уже третий год, смею надеяться, также составная часть сибирской культуры, и я в ней – не последний в стране представитель, а между тем со мною не изволили не только поговорить, но и познакомиться как следует.

А ведь я мог бы сообщить премного любопытного дополнительно к тому списку, который написал выше, и спросить мог бы кой о чём и высказать своё мнение по многим вопросам, касающимся не только культуры, и не только местной.

Должен вам заметить, что в Вологде первый секретарь обкома, пока был относительно здоров, хоть и занятой человек, многое о нас знал как о литераторах и о нашей творческой жизни, читал наши книги, случалось, и бранил литераторов, и помогал, чем мог. А секретарь по идеологии Виктор Алексеевич Грибанов (ныне председатель облисполкома) читал все наши книги, смотрел все спектакли и считал своей обязанностью два-три раза в году встречаться с местными писателями, и не на ходу, не в коридоре, а у себя в кабинете, обязательно для этого выделял полдня.

А тут новый заведующий отделом культуры, т. Мухопад, уже несколько месяцев пребывающий на посту, не соизволил не только лично с кем-то из писателей познакомиться, но и в Союзе писателей не бывал и писателей в глаза не видел!

Неужели непонятно, что общение с писателями тому же Грибанову давало, быть может, больше, чем нам, литераторам, поддерживало и его, и нас, снимало наслоение сплетен и раздражённости, наконец, взаимно обогащало тех и других.

Я рискую быть неправильно понятым, мол, набивается на постановки пьесы и прочее, и прочее. Нет, я и в молодости не навязывал никому ни книг своих, ни пьес, ни образа жизни, но много помогал и помогаю молодым писателям и просто людям, чего и вам желаю! И не скрою: в афише того же театра имени Пушкина значатся пьесы Мирошниченко, Бримана и т. д., не очень меня тянет быть в этой компании. Почему-то тот и другой театр – Пушкина и ТЮЗ обратились ко мне с просьбой об инсценировке «Пастуха и пастушки», хотя прекрасно знают, что я не соглашусь на инсценировку этой повести и, тем более, на постановку её при той режиссуре и исполнителях, которые есть сейчас в наличии. Я сказал завлиту ТЮЗа: «Зачем вам нужна инсценировка повести, по сути и качеству своему неосуществимая на сцене, когда во многих молодёжных театрах идёт «Прости меня», пьеса для молодых?» – «Нас смущает образ Смерти. Нам не поднять его».

А сложнейшую повесть, видимо, поверхностно прочитанную, поднять возможно?

Странно и такое: напечатанная в 1978 году в журнале «Театр» моя пьеса «Черёмуха», перепечатанная затем в сборниках и репертуарных бюллетенях, оказалась не прочитанной (до встречи со мною уже в 1981 году) главным режиссёром театра родного города! Пьеса «Прости меня» напечатана в журнале «Наш современник» (тираж журнала 330 тысяч!), она идёт в десятке театров страны, получила широкую прессу и Государственную премию, а многие деятели театра и культуры в Красноярске и не слышали даже о ней.

Я это пишу вам не для того, чтобы жаловаться (сроду не жаловался и в обкомы да в крайкомы не писал), а на своём примере, на личном, конкретном, хотел бы заострить ваше внимание, заставить глубже подумать над словами: «Сибири – высокую культуру», что это не просто лозунг и своевременный выкрик. Это дело, и дело очень важное, к которому, кроме всего прочего, должно быть не только казённое, но и собственное отношение каждого работающего в области культуры, тем более руководящего, направляющего его к этому предмету. Отношение ответственное, а не демагогическое, увы, понимаемое порой голословно, как очередная кампания по копке картошек и уборке сена. Краснобайства, пустозвонства и показухи, считаю я, и без того лишка во всей стране, в Красноярске и крае, увы, этого тоже лишковато. Об этом вы и без меня знаете.

Виктор Астафьев

Сентябрь 1982 г.

(Е. А. Тяпкиной)

Дорогая Елена Алексеевна!

Простите меня, бога ради, что я затянул с письмом. Давно получил я Ваше письмо, но работал, как проклятый, хотел закончить повесть, но она меня скорее, видно, кончит. Работы ещё на полтора-два месяца, а я уж совсем извёлся, «пар» из меня вышел, и сроки поджимают. Никогда не заключал заранее договоров, а тут покупка машины и прочее выбили из финансов, вогнали в кабалу, вот и приходится вкалывать до изнеможения. А в остальном, как говорится или поётся: «всё хорошо, всё хорошо!..»

Я безвылазно в деревне. Иногда удаётся выплыть на речку, поудить, сходить в лес по грибы. Хотя старушки-шуструшки наши и вышаривают ближний лес, я всё же немножко нахожу после них, и они удивляются: «Эко же! Мы эт-то не токо выходили, а и вылежали всю траву, а он где-то и сыскал!..»

Очень их удивляет и то, что я сам варю обед, колю и пилю дрова, копаю картошки, выношу помойки: «Ли-ко, ли-ко, писатель-то наш тоже, как человек!» И очень они, иные из них, разочарованы этим. Вот кабы барином был, белоручкой, так зауважали бы! Ах как мы навыдумывали наш народ! Убожества в нём и дури нисколько не убавилось, невзирая ни на какую «зарю». Вот живут в соседях две старухи, обе приехали из города на лето. Одна вкалывает дни и ночи, другая – ходит, губы поджавши, сплетничает.

«Что же Вы Фане-то (сестре) не помогаете?» – «А я начальница!» У неё, видите ли, зять работает в Череповце мастером в заводе, и вот она попутно с ним «начальница» и уж считает, что начальнику – а значит, и ей – делать ничего не следует. Ну где ещё может такое говно взрасти, кроме как на Руси и в Африке?

Журнальчик, вшивый «Экран», так и не дал поправку. Более того, рассердившись на мою жалобу, и гонорара мне не заплатил, посчитав рассказ перепечаткой. Свиньи! Редактора только что перевели из «Смены», ну если так себя вести будет, переведут из «Экрана» в ЦК комсомола, там не хватает безответственного и похабного народа.

Как Вы здоровы? Как живёте-то? Пишите, не обижайтесь, что я подолгу не отзываюсь. Запутался в делах. Поздней осенью, скорей всего в ноябре, я долго буду в Москве – редактировать буду книгу, – и тогда мы повидаемся.

А пока кланяюсь и желаю Вам всего самого наилучшего, вперёд всего – здоровья. Ваш Виктор Астафьев

28 ноября 1982 г.

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валентин!

Может, на пленуме, в Кремлях я и увижу тебя, но книжку шлю по почте, чтоб не тащить её в Москву. Трудно, со скрипом и осложнениями выходила книжка, вышла и вышла, и ничего не случилось. Она для подготовленного читателя и для чтения по настроению, где попало, не подряд.

Дома у нас не очень хорошо. Тяжело болеет дочь. Рассталась с мужем не без последствия и надсада. Предстоит нам с Марией Семёновной растить детей, а успеем ли их поднять? Года наши уже большие, мы жизнью поднадсаженные, а у дочери дела неважные.

Ну да в каждой семье своё, и не на кого уповать, кроме как на Бога – Марья Семёновна сейчас в Вологде, возле детей и внуков. Я после пленума тоже туда двину, будем думать и решать, как дальше быть с дочерью и её семьёй.

Я закончил «Зрячий посох», везу его с собой в Москву. Только вот не знаю зачем. Наверное, чтоб убедиться, что храброго редактора в Москве после Твардовского нет, а вот лукавых, вроде тебе очень известного, развелось, что тараканов в больших современных домах.

Ну, даст бог, увидимся в Москве или Иркутске, куда меня Шастин то позовёт, то отлуп даст – чё-то переносит и переносит литературное мероприятие. Преданно тебя обнимаю, Виктор Петрович

17 декабря 1982 г.

(А. И. Буйлову)

Дорогой Анатолий!

Книга Ваша и славное Ваше письмо нашли меня дома, накануне отъезда в Москву на юбилейный пленум, после которого я проделал кой-какие дела – год не был в Москве, съездил в Вологду за дочерью и внуком, и вот дома, и, как всякий раз, начинаю привыкать к столу, очищаю его от скопившейся почты и всяких посторонних бумаг, а себя – от побочных дел, что удаётся всё труднее и труднее. Уже приходится уворовывать время для своей писанины. Тургенев когда-то иронизировал: «Русские писатели страшно любят, когда им мешают работать». Да жил-то он в другом веке, в другие времена, имел усадьбы и крепостных, да и в очереди ни за чем не стоял и никуда не торопился, кроме как в Париж, к любовнице, полагая, что муж её не справляется с нею, что впоследствии и подтвердилось, ибо и двое мужиков – француз и русский – с нею не справились, и она их обоих в гроб загнала…

Нет, Толя, не буду я вести никакие большие семинары, ибо слова Некрасова, мною чуть подредактированные: «Дураков ничему не научишь, а на умных тоску наведёшь», – всё более и более на моих глазах обретают материальные основы, да и летать и ездить я стал тяжело, да и работы много, суеты ещё больше.

Вот после Нового года дочь родит второго ребёнка, а её муж подался, нет, не в леса – кабы в леса! – а в шинки, в медвытрезвители и прочие места, достойно венчающие наши усилия и борьбу за высоконравственное общество. Он мне как-то сказал: «Как живёте Вы – живут единицы, а как живём мы – живут миллионы». Ну и живёт, как миллионы, соря по свету детей-безотцовщину, и не испытывает при этом никаких угрызений совести, да и отучил уже себя от таких мелких и ненужных ему забот, как совесть и угрызения ейные.

Я сперва позавидовал Вам, что Вы в лесах, в дебрях, в первозданной, так сказать, благодати. Нынче я первый раз (в сентябре) был на Дальнем Востоке, и в тайге был. Сказать, что природа Востока ошеломила меня, значит ничего не сказать, но жить даже в такой экзотической, пышной природе более месяца я не смогу. Пробовал. Был на Урале в охотничьей избушке и выдержал только десять дён. Я отчётливо понимаю, что цивилизация без меня вполне обойдётся, а вот я без цивилизации уже не обойдусь, и прежде всего как писатель не могу, а как человек-то как раз и смог бы. Я это к тому, что в лесах и посёлках Вам надо жить до поры до времени, а потом – «на свет» вылезать надо.

Я ещё не читал Вашей книги (она ведь большая), но непременно прочту, но как литератор, живший и начинавший в глухомани (город Чусовой Пермской области, 18 годов в нём прожил!), на своём личном опыте основываясь, могу сказать: чем раньше литератор вылезет из глуши, тем скорее он созреет для серьёзных дел. Наша литература утомлена и давно уже надломлена писателями полуграмотными, малоразвитыми, реализующими свои возможности лишь на четверть, в лучшем случае наполовину – из-за дремучего своего невежества.

Мне о Вас говорили, и хорошо говорили, и я хоть отдалённое, но имею представление о Вас.

Мой Вам совет: как только вступите в Союз писателей, добивайтесь, чтоб Вас приняли на Высшие литературные курсы. Сами по себе курсы – благо, во всяком случае, для меня они были таковыми – я поступил на них в 37 лет. Но ещё большее благо – два года прожить в Москве, пообщаться с товарищами по труду (если в меру пить водку, время для обучения остаётся) и прикоснуться к сокровищам отечественной и мировой культуры. За два года я посмотрел около шестидесяти спектаклей, посетил все постоянные выставки, приучил себя к серьёзной музыке и т. д., и т. п. Это всё необходимо как воздух в нашей проклятой и прекрасной работе. А семинары и совещания ничего не дают – это вселюдная толчея, головокруженье от похвал и не более, причём чаще всего похвал и комплиментов безответственных, ни к чему людей, их выболтавших, не обязывающих.

Не обижайтесь на меня, что я вроде бы вмешиваюсь в Ваши дела и в жизнь. Но мне так хочется, чтоб Вы сократили путь «к себе», ибо сам всего добивался в одиночестве, лишь в зрелом возрасте начав осознавать себя и лишь на курсах приобретя настоящих, требовательных друзей.

Если почему-либо Вам доведётся быть у нас, в Красноярске, найдите меня, и словами да кулаками я яснее и скорее Вам всё докажу.

А пока – я сердцем с Вами в тайге. Суток бы трое-четверо посидел в Вашей избушке, дыму понюхал, на тайгу насмотрелся, может, и побродил бы маленько. В октябре нынче побывал на кордоне у племянника, на Мане реке – такие счастливые дни были, да всего лишь три дня, а потом надо было опять уезжать, погружаться в текучку, такой уж у меня характер – не могу без людей и без дел, часто необязательных, жить и быть.

Ну, бывайте здоровы! Пусть охотничий сезон принесёт удачу! Пусть Вам хорошо пишется и вольно дышится! С Новым годом! Мира Вам и нам. Новых замыслов и новых книг! Кланяюсь. Ваш В. Астафьев

Декабрь 1982 г.

(М. А. Ульянову)

Дорогой Михаил Александрович!

Вот и ещё один год жизни минул, ещё один кусочек жизни откололся от нас и булькнул в бездну времени. Поклонимся ему вослед, поблагодарим за то, что он был мирным, а более ни помянуть, ни поблагодарить его не за что: всё та же суета, демагогия, ложь, время, выродившееся в безвременье, нация, на глазах распадающаяся, как больная брюшина, давно, в молодости ещё поражённая болезнью рабства, униженности и ко всему покорности, что делается вокруг. Да и нет её уже, нации-то, – что-то полурастворённое ассимиляциями, нация, не восстановившая себя не только количественно после войны, но и стыдящаяся самой себя. Да и есть чего стыдиться. Табуном скотским сделались: табунно пьют, табунно случаются, табунно идут, куда ведут. В Сибири это хохлы – их, голубчиков, исподволь накопилось в стране больше, чем русских – 50 млн на Украине и 30 – в глуби того, что звалось Россией и Сибирью, а теперь незаметно переименовано в Нечерноземье и Кацапию.

Видел Вас издалека на юбилейном пленуме, но вокруг Вас толпились люди и мелькали блицы фотоаппаратов, и я не подошёл – мой единственный зрячий глаз плохо переносит мельканье блицев. Но все блицы померкли, когда начались речи с юбилейной трибуны. Конечно, наивно было бы ждать в такой день на такой трибуне какие-то откровения, в основном талдычат всё то же, что и тридцать, и сорок лет назад…

Выдержал я лишь до Муслима Магомаева – пусть бы он да Биешу больше пели. Ушёл я в гостиницу, и там мы с хорошими людьми хорошо попили и чайку, и кофейку, и коньячку. С тем я и поехал в Вологду за дочерью и внуком. Привёз их сюда. Дочь где-то сразу после Нового года будет рожать нам второго внука, внучку ли. А муж в бегах. Они, мужья-то, сейчас передовые, не то что мы, отсталые, – заведём, бывало, детей и сами их воспитываем, растим, кормим, теперь этим государство вроде должно заниматься: нужны ему рабочие и солдаты – корми! Ну, а в нашем варианте – дед и бабка пока живы, будут нести семейное бремя (слово-то какое точное!). Зять мне как-то сказал бодренько: «Как вы, папа, живёте – живут единицы, как я живу – живут миллионы». А ведь рабочий, дорожник, и гляди, как политицки подкован! Не зря боролись за всеобщее образование, и они, образованные, хотят вольно пить, валяться в медвытрезвителях, поднимать кулаки на жену за то, что она его, мужа, кормит, поит и ублажает.

Такой свободы ещё свет не видывал! Вот это демократия! Для лжецов! Для лодырей и пьяниц. Позабавлялись в своё время наши духовные наставники пустыми словами и жестокими мерами воздействия, не задумываясь, что из этого получится, произрастёт. И произрос законченный трус да тунеядец в невиданном масштабе! А как теперь всё это исправлять и что делать – никто не знает.

Посмотрел я «Частную жизнь», но как-то в неподходящий момент, что ли. Случилось так, что эту «Частную жизнь» я смотрел после «Амаркорда» Феллини, и такой пресной, вываренной показалась мне эта самая «жизнь» после разудалого, хулиганского и воистину гениального итальянца.

Первый раз Вас видел в неестественном каком-то гриме, в замедленном действии, в пригашенном темпераменте, словно вожжи сзади Вас были и ими поворачивали Вас то влево, то вправо, даже паузы, возможно, и хорошо сыгранные, за что Вас и хвалят, мне тоже казались неестественными. Вполне, может быть, виноват тут и «Ричард», который дважды подряд был у нас показан по телевидению. И, кстати, «Ричард» по телевизору показался мне даже лучше, чем в театре, – в театре я видел спектакль, сидя далеко, и не видел «крупных планов». Но всё же более всего мне ближе бывший солдат из «Последнего побега» – вот где всё гуманно, всё естественно и до крайности неистово! То была ваша роль!

Ну-с, с Новым годом! Поскольку люди вы занятые, в книжке, посылаемой Вам, я пометил, что надобно прочесть. Остальное – по желанию и вразброс – под настроение читать. Книга выходила с большими осложнениями, так что новую мою вещь уж никто и печатать не хочет. Лежит в столе. Обнимаю. Целую. Общий всем поклон. Ваш Виктор Астафьев