1992

2 января 1992 г.

Красноярск

(Н. Негоде)

Дорогой Николаша!

Очень рад твоей весточке и тому, что в жизни твоей являются освещения творческой удачей. Желаю и в новом году тебе много стихов и песен, Бога свободы в сердце, а ещё здоровья, чтобы работать и не унывать. А всем нам – просветления разума, хлеба, мира и всепрощения Божия за грехи наших дедов, отцов и за наши тоже.

Мы живём помаленьку, зима пока хорошая, в меру морозная, солнечная. Дети растут. Я помаленьку работаю. Сейчас пробую вернуться к роману, чтоб за зиму закончить хотя бы первую книгу. Получится ли? Настроение уж больно нерабочее, обстановка жизни у нас препаскудная, очереди немыслимые за всем, неразбериха, злоба, шквал преступности, всё более неуправляемой и звереющей, закрываются магазины – нечем торговать, столовые – нечего варить. И в то же время полные поезда и самолёты уходят в свободные государства с ворованной продукцией, частью завезённой к нам из-за рубежа за лес, нефть, за то, что делаем атомную свалку в Сибири. Продаётся и воруется всё, что даже не покупается и не подлежит продаже.

С Украины нет-нет да и получу весточку, недоуменную и горькую. Есть у меня подшефный колхоз «Зирка» в Харьковской области, в Богодуховском районе, так вот, колхозники больше всего горюют и недоумевают по поводу такого злобного отчуждения и совсем ему не радуются, даже наоборот, боятся будущего, готовы Бога молить за мир и согласие, за «життя по-русски, по-суседски». Но кому-то на Украине не даёт покоя гетманская булава, и ради неё готовы даже на кроволитие. Видел как-то по телевидению заседание украинского парламента, и Кравчук, видимо, удачно сострил насчёт москалей, так идейный гетман Иван Драч аж до уха пасть раззявил. Дужэ смишно! Хохочут, хохмят и на всякий случай в Канаде дачи и виллы себе строят, чтоб было куда скрыться в случае чего. Но это мы уже проходили, и я видел в уральских и сибирских сёлах вымерших, в лесах и на лесосеках вымерших украинских бедолаг – обнявшиеся в смертном братстве скелеты, один взрослый и маленький на печи, обросшей кустами и пихтами, видел – мать и дитя Господь успокоил. Забыли драчи и павленки да яворивские о сибирском страшном ГУЛАГе, но генералы и маршалы помнят и цепи куют.

Ах, как горько! Как безысходно на душе. Разве к свободе так ходят? Разве не объявлял Господь всех людей братьями? Так, по-братски бы и начинать строить самостоятельную Украину и спасать смертельно больную Россию. Прости, Коля! Прости! Не надо бы об этом, да из души крик рвётся. Если не слышал – анекдот, сочинённый тебе явно нашими друзьями. «Стоит на Крещатике негр и читает газету «Рух». Мимо бежит озабоченный хохол, не иначе как на митинг. «Хлопче, ты хто?» – спрашивает у негра. «Вукраинэць», – отвечает негр. «Хлопче, а тоди я хто?» – «А хер тебя знает! – ответил негр. – Мабуть москаль, мабуть жид».

Обнимаю тебя, Николаша! Люблю всех вас, как и любил. Поклон от Марьи Семёновны, Поли, Вити. Серёже, Валентине и всем черкасцам мой братский поклон! Виктор Петрович

3 января 1992 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

И тебя с Рождеством Христовым! Пусть будет просветление на душе твоей и всего нашего погибающего народа. А ещё с настоящим, не большевистским Новым годом! Хлеба и мира да встречи нам на уральской земле весною, ну и всего того, что должны желать друг другу люди, ещё не совсем обезумевшие во зле и духовной бездне.

А я всё же не думал, что ты такой наивный человек! И забыл строчку не мою, но в «Царь-рыбе» присутствующую: «…и в обратный отправившись путь, всё равно не вернёшься обратно».

Как это мы можем вернуться в «Наш современник»? В каком виде? Зачем? Когда-то Викулов, хитромудрый мужик, объединял нас в журнале, начинавшем жизнь для начала очень важной работы, для объединения существующих и нарождающихся литературных сил в России, и мы, частично побросав свои дела, а затем захваченные успехом этих дел, работали, не жалея сил, на журнал, после и на себя, на своё общественное сознание, которое в работе этой созревало, а заканчивалось в дебатах, часто горячих, но искренних. Народ, как на подбор, был даровитый, языкастый, внутренне заряженный на полезные дела, ещё не уставший от бесполезности и, как оказалось, бессмысленности этих дел. Сам же Викулов, ещё при нас, и начал губить журнал, подначиваемый сверху, из ЦК, который всегда был «за народ». И из Союза писателей РСФСР, который тоже был за народ, но только уж за русский, за тот, что нарисован на картинках Нестерова, изображён на иконах российских богомазов да трясёт шароварами и подолами в разных ансамблях и хорах.

На самом же деле его давно нет, и большевистский обман постепенно приобрёл окраску голубого цвета, а дурман пролетарской демагогии и атеистической пропаганды таким ладаном густым закадил, что уж самих кадильщиков в здании на Старой площади сделалось не видно. Зато понукаемые ими «защитники народа», всех ты их хорошо знаешь, заприпрыгивали, закривлялись, завизжали на площадях, в редакциях, в курных и злачных помещениях, и всюду задребезжало: «Народ! Народ! Народ!» А это самый подлый обман и есть, самый страшный грех против Бога и своего народа, ибо его уже нет, а есть сообщество полудиких людей, щипачей, лжецов, богоотступников, предавших не только Господа, но и брата своего, родителей своих, детей предавших, землю и волю свою за дешёвые посулы продавших.

Среди этого сброда отдельные личности, редкие святые, себя забывшие труженики вроде отца Сергия из Чусовского прихода, фильм о котором мы смотрели (и плакали) вместе с Марьей. Я не успел списать с экрана его данные и прошу тебя спросить его адрес у Леонарда[216], да и сообщить мне, а я ему помогу как смогу.

А народ нам не спасти уже, хоть бы мы все вернулись, куда велено. Кроме того, с Васей Беловым я тем более не хочу никуда идти и объединяться. Бывший секретарь райкома комсомола, вечный член бюро обкома, истовый ревнитель идей партии, ныне тюкающий топориком церковь, в которой некому молиться, как-то мало у меня вызывает энтузиазма на объединение духа и согласия идти единым путём в светлое будущее. Да и к Валентину Григорьевичу[217] я уже отношусь настороженно, какое-то здоровое сомненье он во мне породил и в меня вселил.

Мы все изменились, Валентин, и время изменилось, и даже меня, шибко компанейского человека, всё чаще и настойчивей тянет побыть с самими собой наедине, благо рядом ещё есть, пусть и усталый, задёрганный, больной, но бесконечно мне преданный и достойный человек, друг и помощник, с которым быть я не устал, и друг другу мы всё ещё не надоели.

Когда уйдёт из «Нового мира» Залыгин, уйду и я, уйду отовсюду, где маячит моя фамилия, как ушёл из всех союзов писателей, ибо ни для каких союзов не гожусь, тем более для союзов, всё более принимающих форму банд или шайки шпаны, исходящих словесным поносом и брызжущих патриотической слюной. Знаю я этот патриотизм, сам его сочинял и тискал на страницах незабываемой газеты «Чусовской рабочий».

Продолжаю работу над романом, точнее, вхожу только в неё и попутно пишу «затеси». Пиши почаще, а то ты сделался истинным столичным деятелем, отделывающимся телефоном, а телефон, он что – поговорит да и замолкнет.

Обнимаю. Виктор Петрович

19 января 1992 г.

Красноярск

(В. В. Миронову)

Дорогой Вы мой В. В. Миронов!

На посылке – В. В., на старом письме, от девяностого ещё года, тоже В. В. Вот и приходится так обращаться к Вам.

Мы получили посылку и, скрывать не стану, обрадовались ей не только как презенту, но и возможности маленько подживить ребят фруктами, ибо у нас цены на них не просто кусаются, но зубы скалят крокодильи.

Живём мы помаленьку. Ребята растут. Как раз через день после получения посылки внучке Поле исполнилось 9 лет, и кто-то из выдумщиц баб сделал чудесный торт, запихав, как в пирожок, по абрикосинке и выстроив их в виде башни, пусть и не кремлёвской, но на византийскую похожей.

Внуку в апреле будет 16 лет. Никакого языка он всерьёз не учит и вообще учится и живёт пока не всерьёз, в этом смысле Вы правы, нам бы у евреев поучиться цепкости в жизни и науке, да и усидчивости тоже.

Я всё это время чего-то делал. Лето было худое, и непогода меня держала под крышей, в деревенской избе. Читать я много не могу, так пришлось писать, и я закончил «Последний поклон», заключительные главы идут в № 2—3 «Н. мира». Пописал немного «затесей», идут в четвёртом томе. Ну и работали вместе с Марьей Семёновной над очередными томами. Вот уж заканчиваем подготовку шестого тома[218]. Выйдет он, как предполагается, в начале 93-го года. Вышло уже два, сейчас в производстве третий, готовится к сдаче в типографию пятый том. Я посылаю Вам первый том, ибо понимаю, что в богоспасаемом Очакове Вам не подписаться, даже в Сибирь давали мало экземпляров, а уж на самостийную Украину и вовсе мало пошлют.

Бывал осенью в тайге, разбой там идёт, невиданное избиение природы, люди бьют, ловят, гребут всё, что можно сожрать, продать, урвать. Все наши неурядицы бьют больно, если не смертельно, нашу уже изнахраченную природу.

Обычно я возвращался из лесу, с Енисея ли бодрым, заряженным на работу, а тут явился домой совершенно подавленным, растерзанным и долго не мог сам себя собрать в кучу, провольничал до поздней уже зимы и лишь недавно принудил себя продолжить работу над романом.

Сейчас я уже вошёл в работу и даже надеюсь, если дело пойдёт такими, пусть и не очень устойчивыми, темпами, к весне первую книгу доделать.

В остальном жизнь идёт, как везде, смутно, тревожно, на грани отчаяния. Но жить-то надо. Детей растить надо. Значит, терпи, двигайся дальше вместе со своим совсем уж разнесчастным, деморализованным народом, не зная даже, есть ли у него будущее. Одно ясно: великим народом он уже никогда не будет, сейчас он просто население, стадо, которое куда ломтём хлеба поманят, туда он и потопает, за очередным «кормильцем». Возрождение нашего народа, если Бог ему пособит, будет мучительное и длительное, и вернётся к себе русский народ совсем уже другой дорогой, особью и сообществом, пока не только неугадываемым, но и непредсказуемым. Никаких капиталистов из нас никогда не получится, а коммунистов, теперь уже и слепым дуракам ясно, не получилось. Так каков же наш удел, путь, направление? И куда? Можем ведь и в яме оказаться, называемой могилой. На какое-то время спасёт нас возврат к церкви. А кто же наш народ, разучившийся работать, научит работать? Мы пока что губили и разворовывали до нас наработанное и Богом в наши недра помещённое и на земле взращённое. А когда всё разворуем, сожжём, сгноим, чем жить дети будут?

Ох-хо-хо! Какое трагическое время подступило, начавшееся с оперетки под названием Октябрьская революция. Попрыгали, попели, красными тряпочками помахали, ляжками покрутили – и вот проснулись! Да и проснулись ли? Очень уж крепко мы любим спать, и боюсь, когда проснёмся, даже матрац из-под нас уже будет вытащен и унесён.

Ну, простите меня. Дело к вечеру, устал, побрюзжать тянет. Как получите первый том, подтвердите телеграммой, и я тут же вышлю Вам второй, а там и третий подойдёт. И напишите, пожалуйста, имена-отчества своё и супруги Вашей.

Низко Вам кланяюсь и от всего сердца мы благодарим Вас за посылку. Виктор Петрович и Мария Семёновна Астафьевы

12 февраля 1992 г.

Красноярск

(А. В. Астафьевой)

Здравствуй, Анастасия!

Письмо твоё пришло в те дни, когда я находился в работе, в середине очень для меня трудной и, наверное, последней книги – романа о войне. Пока ещё вожусь с первой книгой, а всего должно быть три. Сейчас, совершенно измотанный, лежу иль сижу и смотрю телевизор. Да ещё умудрился простыть и захлюпал лёгкими. Сил моих уже хватает только-только на работу, всё остальное приходится отстранять, даже почту. Годы берут своё – нынче весной мне исполнится 68 лет – это возраст, особенно для бывшего фронтовика. Жизнь нынче такая, что я стараюсь из дома не выходить, в город не спускаться (Академгородок находится на Гремячей горе, километрах в восьми от города, но город подползает к нему), а меня нет-нет и здесь достают какие-то делишки, которые оказываются важнее моих дел, и неприятности, чаще с почты, с телефонной станции, из родной деревни (она близко) иль ещё откуда.

Нынче мне уже немного надо, чтобы потерять равновесие, выбиться из рабочего состояния.

Но живём помаленьку, растим внучат – Поле исполнилось уже 9 лет, Вите весной будет 16 лет. Нельзя сказать, что растут у нас лучшие дети на свете, они обычные, они как все нынче, и ленивы, и непослушливы, и норовисты порой, но в них и горе, и редкие радости. Однако детей надо иметь и растить вовремя, на старости лет эти нагрузки оборачиваются перегрузкой.

Но я всегда основывался на той морали, что есть люди, которым куда как тяжелее, чем нам, и надо безропотно нести свой крест, он именно тот крест, который взвалил на тебя Господь.

А знаю такие судьбы вокруг, что слово «тяжело» слишком мягко и ласково для них. Есть семьи и люди, которые искупают вину перед Богом за весь наш грешный, жалкий жестокий народ, отринувший Бога, веру, докатившийся до предательства детей и родителей своих, до братоубийства, до поругания могил и святой молитвы.

Искупят ли? Слишком стадо велико и бесчувственно, слишком далеко мы зашли в обесценивании жизни и крови, слишком потерялись в мире.

Во мне всё меньше и меньше остаётся веры в спасение нашего народа и страны. Самое главное, что наш народ не хочет сам спасаться, а ждёт его от властей, от нас и даже от главного преступника века нашего, покойного неприкаянного вождя. Самосознание народа нашего ещё никогда не было так низко, и никогда он ещё не сближался так близко со скотом, удел которого определил ещё Пушкин – «ярмо с гремушками да бич» и «их только резать или стричь».

Ну да будет, как будет.

Что я должен сделать, чтобы помочь тебе? Чем? Когда? Как? Письмом, даже самым длинным, не поможешь. В Вологду я приехать не могу. Всё. Эта земля, этот город со смертью Ирины отделены от меня непреодолимой преградой – могилой, которую я уже не смогу переступить.

Может, мне позвать тебя?

Или в деревню, я там живу летом, или в другое какое место? Дома это сделать невозможно. Марья Семёновна живёт и работает из последних сил. Два инфаркта подряд и вновь начавшийся туберкулёзный процесс кости приземлили её, и она живёт только на лекарствах, глотая их горстями, растит детей и ещё помогает мне. Я даже мысль от себя страшную гоню о том, что будет с нами, если её не станет, а один раз она уже была полминуты в клинической смерти, и спас её Господь для детей, спас тем, что врач, живущая под нами, оказалась дома.

Весной нынче я уезжаю на Урал (нужно для романа), лето тоже получается раздёрганное, но осенью я бы смог, где-то в сентябре, встретиться с тобой и чем-то помочь, а может, и душу облегчить, как-то узнать друг друга, хотя я понимаю, какую ответственность, какой груз взваливаю на себя. И выдержу ли? Но… Но всё во власти Божьей. Как ему будет угодно.

Я иногда бываю в церкви, молюсь за покойных и живых, помолюсь и за тебя, чтобы Господь помог тебе в твоём столь ответственном возрасте, как помог, помогал и помогает он мне всю мою жизнь, в которой допустил я не один безответственный поступок, в том числе и в том, ничем не приметном, 74-м году…

Вот пока и всё. Благословляю тебя, целую в умную головку и желаю, чтобы она не вскружилась в этом возрасте, а дальше, Бог даст, лучше всё будет.

Храни тебя Бог. Поклон тёте Зине и матери тоже – мать, даже непутёвая от Бога, молит об этом. Виктор Петрович

16 февраля 1992 г.

Красноярск

(В. С. Камышеву)

Дорогой Валентин Семёнович!

Получив Ваше поздравление с Рождеством Христовым на такой чудесной открытке, я надеялся быть в Москве, позвонить Вам и, возможно, где-то встретиться и поговорить. Но не вышло и теперь, как я понимаю, не скоро и выйдет. Предлог-то ехать в Москву на последний съезд писателей СССР, видимо, отпал. Пока так называемые писатели драли друг на дружке рубахи и доказывали, кто из них писателистее, будущий съезд стал стоить 15 миллионов рублей, а таких денег в писательской казне нету. Те, что собрал Иван Калита по прозванию Георгий Марков, его последователи растранжирили, может, и разворовали, эти художники своего времени на всё способны.

Я тем временем работал, продолжал мозолить первую часть романа о войне, кажется, уже видно и какие-то итоги, надеюсь на исходе весны сдать рукопись в «Новый мир», если он к той поре ещё будет выходить.

В этот раз продолжить работу мне было весьма и весьма трудно. В конце лета и осенью, я, как обычно, поехал на Енисей, в тайгу, где всегда набирался бодрости и сил для работы. Прошлой же осенью я вернулся с Севера совершенно разбитый – наши все смуты и особенно отсутствие еды такой бедой, таким монгольским нашествием обрушились на природу, что и вообразить-то невозможно это, не увидев. Всё спиливается, рубится, бьётся, вырывается с корнем, вылавливается из воды всё, что смеет жить и шевелиться.

Боже, какое всё-таки чудище человек-то! И не зря, не напрасно Господь приговорил его к гибели, и ныне это стадо само бежит-торопится к пропасти. И невольно вспоминается сердитый и справедливый Лев Толстой: «Пусть вся эта цивилизация погибнет к чёртовой матери, вот только музыку жалко». Да, жалко и Пушкина, и Сервантеса, и Рафаэля, и Лермонтова, и Прадо, и Третьяковку, и Шуберта, и Рахманинова, многое другое, что в муках накопило человечество, причём всё время продираясь сквозь непонимание, неприятие, злое отчуждение при жизни и убийственную зависть, высокомерие, а то и проклятия.

Люди, толпа на земле всегда были недостойны своих гениев, а тем, бедолагам, только и удавалось, чтобы собратья по роду и по земле не вдруг, не сразу опустились обратно на четвереньки. Но, кажется, большевикам и это удалось – поставили русский народ на колени, а отсюда до четверенек уж совсем близко.

Вот читаю я в «Звезде» Юза Алешковского прозу и Иосифа Бродского так называемую поэзию и вижу, что гениям среди нас уже делать нечего, мы у края жизни, морали, и вот пришли певцы и проповедники этого края, осквернители слова, надругатели добра, люди вялой, барахольной мысли и злобного пера.

Ещё никогда так открыто не проповедовалось зло в его омерзительном облике, и только так возможно восприятие этих, к сожалению, передовых художников, совершенно точно выражающих распад времени и морали совершенно разнузданными средствами. Будто никогда и не существовало такое понятие, как изящная словесность, благородство в обращении со словом и в отношениях с читателем. Правда, передовые наши мыслители уже и не говорят «читатель мой», а льют помои, сыплют вшами и червями на черно текущую толпу и хихикают от наслаждения.

Может, я отстал, закаменел, засох во мне слух, нюх, отупился и умолк дух. Ну, загляните в № 9 «Звезды», там ещё плюс к Алешковскому и Бродскому есть Олеся Николаева, что из кожи лезет, чтобы не отстать от передовых художников, посмотрите, прочтите и скажите мне: «Вы ничего не поняли, всё это прекрасно, всё это нужно», и я поклонюсь Вам и мне легче станет жить.

Извините, Валентин Семёнович, за этакое письмо, но ведь дожили до того, что и поговорить-то не с кем. Ведь вон умный мужик Андрюша Битов пишет на полном серьёзе, что сейчас единственно кого можно читать, так Юза Алешковского. Конечно, меня потянуло умыться холодной водой и почитать Тургенева, Диккенса, Бунина, да и перечесть Пушкина, почему-то в последнее время тянет к его переписке, да и не только его, хотя я всегда испытываю чувство неловкости, перечитывая переписку классиков, будто в дверную проушину заглядываю, а когда и под юбку иль во штаны.

Будьте здоровы! И храни Вас Бог! Извините за каракули. Накатило! Кланяюсь. Виктор Петрович

3 апреля 1992 г.

Красноярск

(А. Ф. Гремицкой)

Дорогая Ася!

Вот посылаю последние главы «Поклона», немножко поправленные. Не знаю, надо ли их комментировать? Ведь «Поклон»-то откомментирован. Ну, если надо, то маленько допиши – «Новый мир» второй-третий номера за 1992 год. Окончен сорокалетний труд, завещанный судьбой и Богом.

Телефон у нас снова не работает, и я не знаю, был ли у тебя Евгений Абрамович[219] и как вы дела порешили. Надеюсь, всё в порядке, работа не очень обременительная и ты будешь при деле, и Бог с ними, с твоими родными молодогвардейцами, так обидевшими тебя.

У меня вон у сестры Галины весь отдел ликвидировали, всех 24 баб, а половина тех баб матери-одиночки, и что им теперь делать? На одно место коридорной в новой гостинице, ещё не сданной в эксплуатацию, 120 человек претенденток. А гостиницу-то достраивают китайцы, так, глядишь, китаянок и привезут. О Господи!

Вычитываю рукопись с машинки. Опять правка! Опять сомнения! Надоела она, рукопись, мне, скорей бы отправить её в журнал, да на Урал смыться, дух перевести, если Марья Семёновна совсем не сляжет. Ходит в больницу на капельницы, уколы, Бог даст, поможет.

Ну пока, обнимаю, целую, поклон всем вашим и нашим.

Виктор Петрович

Май 1992 г.

Красноярск

(Семье И. Н. Гергеля)

Дорогой Ваня! Дорогая Тоня!

Жизнь идёт. Зимой работал, болел, заседал, болел, работал. Делал книгу о запасном полку военных времён и рассказы о варварских тоцких лагерях, а они почти везде были такими. Что мы пережили! Как терпели? Зачем терпели? Почему мы все эти издевательства и унижения терпели? Ни один народ не терпел бы, не вытерпел этой погубительной власти, а мы все ещё живы, дышим, хоть и хрипло уже, предсмертно.

Всего в романе должно быть три книги. Хватит ли моих земных сроков, моего сердца? Не знаю. Работа невероятная, всё вновь нужно пережить, а ведь не мальчишка, старик уже, много перевидел, передумал, перечувствовал. Ну, даст Бог. Не знаю, как ты, Ваня, а я из этой действительности, из этих крикливых и кичливых банд, называемых партиями, всё более тянусь к Богу. У него хоть тихо, благостно, никто никого не душит и не уничтожает ради передовых идей, как это делали и делают коммунисты, ничему более не наученные. Хвалю себя за то, что не вступил в эту лживую и кровавую партию. Впрочем, если б по дури и вступил на фронте, то давно бы вышел. Хоть этот грех меня минул. Хватит и других. Зла много. И породили его коммунисты – отродье человеческое. Конец ему, слава Богу, приходит. Во всём мире, как к прокажённым отношение, как к проклятью какому-то, презрение, ненависть, проклятьем этим и должно было кончиться самое страшное зло двадцатого века – фашизм и коммунизм.

Окончание письма утрачено

16 июня 1992 г.

Овсянка

(А. Нестерову)

Дорогой Аркадий!

Спасибо за партитуру оперы[220], за доброе письмо и приветы. Рад, что во время разгула тёмных сил ты работаешь и не поддаёшься общей апатии.

Я сдал и уже отредактировал первую книгу романа в «Н. мир», предположительно 9—10-й номера. Дался он мне очень трудно, до сих пор не могу прийти в себя и отоспаться. Впереди же вторая и третья книги и на одного Господа упование, чтоб дал сил и не погрузил меня на дно всеобщего народного отчаяния и предчувствия беды.

Прошлой осенью умер мой приятель-сибиряк, с которым и выпивали, и певали. И у меня как-то разом написалось что-то подобное романсу. Посмотри. Может, он и «зазвучит» в тебе.

Живу в деревне, вожусь в огороде. Погоды нет, холодно. Читаю-перечитываю скопившиеся рукописи – столько наш народ плодит бумажного говна! Мало ему натурального, так стихотворным исходит.

Обнимаю и хрустальных звуков желаю, прежде всего в душе. Твой Виктор Петрович

16 июня 1992 г.

Овсянка

(Н. Н. Наседкину)

Дорогой Николай!

Вернулся из Москвы с так называемого съезда так называемых писателей и, малость отоспавшись, принялся за рукописи, а их скопилось целая телега, да всё рукописи-то дикие, самодеятельные. Чем хуже нам живётся, тем шибчее исходит народ стишками, особенно пенсионеры. От одичания это, не иначе…

Рукописи Ваши вполне профессиональны, чисто написаны, и я готов предложить рассказы в «Новый мир», хорошо бы три, уж так почему-то повелось давать небольшие рассказы подборкой. Хорошо бы Вы подослали мне ещё один или два рассказа (чтоб выбор был) и не ниже по уровню, чем те, что я прочёл. Я со своей сопроводиловкой зашлю рассказы в отдел прозы нашего всё ещё очень требовательного журнала, и дальше уж помогай Вам Бог. Но если «Новому миру» не подойдут, можно подумать и о других органах, есть у меня кое-где знакомые, например, Леонид Бородин в «Москве», да вот сама-то «Москва», как и многие наши журналы, висит на волоске.

Комплиментов Вам никаких не пишу. Зачем они твёрдо владеющему пером человеку? Дай Бог сил, здоровья и терпения «отражать» эту дорогую действительность, да ещё в «осаде» бесхлебья, беззакония, всеобщего разгула, политиканства, воровства и блядства.

Жму Вашу руку и кланяюсь Вашим близким. Виктор Петрович

5 июля 1992 г.

Овсянка

(Н. Вагнеру)

Дорогой Коля!

Рад был узнать, что ты выкарабкался из больницы и более-менее начал нормально жить, ибо в больнице есть только существование, да к тому же нудное и удручающее. Правда, я использую больницу – много читаю, иногда и пишу мелочи, а врачи поначалу и удивлялись, что в лёгких у человека получше, пузо прибывает, а общее состояние всё хуже и хуже. Врачиха, которая привыкла ко мне и изучила мой образ существования, стала мне, как психу, давать всякие расслабляюще-сонные лекарства, от которых я спал денно и нощно. Да, есть тут особенность, доставшаяся мне от папы, а от меня детям и внукам: я не только ничего не соображаю, становлюсь истуканом от сильнодействующих средств, но у меня затормаживается речь, я начинаю заикаться, видно, сказывается и контузия. Словом, советской, самой лучшей в мире и могучей психиатричке, попади я в неё, работы со мной было бы немного.

А что я в неё и в тюрьму не попал, есть большое моё изумление и даже мистицизм какой-то. Часто я кружил рядом с ними. Вот из Гремячинска[221] детский поэт Киселёв, проклинающий вас и ваше издательство, прислал мне газетку «Гремячинский рабочий», и в ней статейка под модным ныне заголовком «КГБ против Астафьева». Саша Белоусов, бывший работник «Чусовского рабочего», заступивший из машинистов в корреспонденты вместо меня, делится воспоминаниями о том, как уполномоченный МГБ по Чусовому волочил его в контору и спрашивал насчёт кулацкого уклона в романе «Тают снега» и прочего всякого. Я сначала посмеялся, прочитав сию статейку, а потом раздумался и понял, что это могло быть не очень смешно, что Бог, давно меня лично охраняющий от смерти и беды, и на этот раз от меня не отворотился.

Тебя же болезнь спасла от присутствия на позорном действе, так называемом съезде так называемых писателей. Писателей там почти не было, а были посивевшие, совсем, вовсе поглупевшие пьяные члены Союза писателей, которым без Союза, хоть какого, чтобы только мало-мало поил и кормил, ну ни бзднуть, ни охнуть. Собрания в иных колхозах проходят приличнее, чем этот съезд «творческой интеллигенции».

Сообщество это, так нужное и необходимое в своё время, изжило себя, оно бессильно сейчас чем-либо помочь творческим людям, поддержать молодые дарования. Надо искать новые формы работы с людьми, надо приноравливаться к жизни, каковая наступила, проявлять разумную инициативу, суетиться, создавать какие-то новые очаги обучения творческих людей и т. д., и т. п. Но для этого надо работать, думать, стараться, даже и ловчиться – вон на каком блистательном, умном и полезном уровне проведён последний конкурс Чайковского для юных дарований! Вот где толк, вот где истинная помощь и поддержка! А у нас десяток резонёрствующих пьяниц никак не хочет уйти с дороги, колодами пьяными лежат на ней и кроме пустопорожних слов ничего и никому не выдают, и всё борются.

В нашем отделении вон создаётся на базе отдела пропаганды товарищество, ибо бондаревский союз, столь заботливый, и даже на словах отказался финансировать организацию, местная же администрация сунула в рот 300 тысяч рублей на затычку, и на этом её помощь исчерпалась.

Союзы же писателей, возникшие в столицах, совсем не для того явились свету, чтоб кому-то помогать, кого-то поддерживать, они создались сами для себя и сами по себе скоро помрут.

Ох-хо-хооо! А ты говоришь – злой! От страдания злой-то, от жизни окружающей, а притворяться не умел и не умею, да и не хочу. Каков есть, точнее, каким стал, таким прошу и жаловать, а любить у нас никто никого не любит, разучились, да и умели ль? И любовь-то творческая часто притворной, заискивающей была, а мне такой не надо.

Ну вот, понесло контуженого!

А я сегодня намечал написать предисловие к своему полному собранию сочинений, которое затеивается в Новосибирском издательстве, и пишу ещё для того, чтобы обременить тебя просьбой: мне нужно – и срочно! – два экземпляра романа «Тают снега» второго издания[222]. Если есть у тебя – отдай! вырви автограф и отдай! Сходи к Але Зебзеевой, к Рите Тарасовой, ко всем знакомым – выпроси у них книгу и скажи, что взамен они очень скоро (весной 1993 года) получат роскошно изданный том и, коли сердцу любо, вклеят туда старый автограф. Позвони в библиотеку, может, у них есть списанные книги, но обязательно второе издание, первое с вербочкой на обложке, Сашей Зыряновым изображённой, а мной изобретённой – вот тогда я был сентиментальный, добрый и весёлый человек (но это от недоразвитости, Коля, от всеобщей слепоты, глухоты). В будущем году выйдет четыре-пять томов, а всего мы расписали прикидочно уже 14 томов. Начинается подписка, скоро появится объявление в столице, в Сибири они уже есть, но издательство на подписку и на заказы не надеется, оно намерено продать книги, в основном в Сибири, ибо здесь моих книг с огнём не сыщешь, они сюда просто не доходили. Издательству дали кредит под это издание, сразу аж 6 миллионов, правда, назначили большую цену – том будет стоить 80—100 рублей, но это ж на «старые» деньги 8—10 рублей. Я согласился на ставку 300 рублей за лист, только чтобы поддержать сибиряков, для этого же вернулся в редколлегию журнала «Сибирские огни», из которой когда-то ушёл всё по той же сердитости характера. Надо помогать общему делу, не дать одичать себе и своему народу. Вот в чём сейчас главное.[223]

Не хворай! Поклон Роберту Белову и ещё раз ему спасибо, что не дал он разорвать меня и моё краткое время пребывания на Урале. Я был для дела, а не для развлечений.

Вот достроит Леонард Дмитриевич Постников литературный музей на Чусовском «Огоньке», непременно приеду на его открытие. А пока обнимаю. Кланяюсь. Ваш Виктор Петрович

Август 1992 г.

Овсянка

(Е. И. Носову)

Дорогой Женя!

Вот уж лето покатилось под гору, а я всё собираюсь написать тебе и послать журнал «Родина», который свозил в Москву – для тебя, и впервые не знал, радоваться или горевать, что ты не приехал. Сказали ребята, и ты, и мать твоя заболели. А как сейчас-то?

Съезд, или то, что было названо съездом, был последним позорищем, достойным нашего времени и писателей, которые это позорище устроили. Раньше как-то незаметней было. А тут сивые, облезлые старые неврастеники, ещё более пьяные и дурные, чем прежде, дёргаются, орут кто во что горазд, видя впереди одну жалкую цель, чтобы им остаться хоть в каком-то Союзе, возле хоть какой-то кормушки. О Господи! Более жалкого зрелища я, кажется, ещё не видел в своей жизни.

В пятидесятых годах был я на колхозном отчётно-выборном собрании, которое отчего-то проводилось весной. Отчитывался однорукий председатель, а опившиеся поганой браги с «колобком» и настоем табака колхозники орали что попало, блевали себе под ноги. Дело кончилось тем, что отчаявшийся председатель тоже напился до бесчувствия и ушёл в одной майке в родные поля, уснул на поле, и родной сын его, пахавший на тракторе, зарезал и запахал его плугом. Даже тогда я не испытал такого горя, беспросветности в душе и отчаяния от беспомощности. Наверное, молод ещё был и конца своего и нашего не видел и не ощущал.

Почти всё лето я в деревне. Мария стала шибко сдавать. А мы с внучкой съездили на Алтай, в деревню, что напрямую в 30 километрах от шукшинских Сросток. Внучка – человек контактный, как нынче говорят. Село редкостное, по-сибирски первозданное, работают и пьют в меру, живут крепко, замков почти не знают, ограды внутренней «друг от друга», как и в Курске, на твоей усадьбе, нет, кони сытые, при сбруе с кистями и бляхами. Отрадно на всё это смотреть. Климат почти крымский, землю можно на хлеб мазать – как масло. Жить бы да жить, но новые правители задавливают крестьян налогами; появились беженцы, в том числе азербайджанцы, армяне и цыгане, и присутствие их гостеприимные чалдоны уже начинают ощущать.

Ездил я на Шукшинские чтения, это уж второй год подряд, и второй год говорю: «Не надо каждый-то год» – на Пикете скоро совсем не останется травы, да и село покоя не знает от праздно-патриотического народа. Опять было многолюдно, торговля с машин на горе бойкая шла, торговали всем, вплоть до спиртного, и ни единой книжки, ни бумажки, ни открыточки Шукшина нету, и вообще это дело превратилось в дежурное мероприятие.

Был я и в Смоленском, где Толя Соболев лежит, – это в восемнадцати верстах от той деревни, где мы с внучкой отдыхали. Тут было всё поскромнее и потише. Внучка моя купалась, резвилась да и простыла, а в самолёте добавила и так заболела, что враз вся опала, сморилась и нас перепугала до смерти – самый здоровый человек в семье, и любим мы с бабушкой её какой-то уж нездоровой любовью – сирота же, да ещё такая вольная, к учёбе не рвётся, только бы прыгать, да скакать, да выдумывать всякую всячину. Я теперь понимаю свою бабушку, Катерину Петровну, каково ей было со мною. А через несколько дней сравняется уж пять лет со дня кончины нашей дочери, и как-то мы эту дату переживём? Прилетит из Вологды сын Андрей с внуком, маленько поможет, а Марья моя держится, по-моему, только ради внуков, лекарства ест горстями и не знает, встанет ли завтра. А без неё нам хана.

Лето было разное – то лило, то пекло.

В 10—11-м номерах «Нового мира» собираются печатать мою первую книгу романа, готовлюсь ко второй и вижу, какая «лёгкая» была первая. Одолею ли? Надел сам на себя хомут и тащу на стёртой шее. Может, осенью выберусь в тайгу, отдохну, пообщаюсь со старообрядцами – они живут хорошо, независимо, даже от пенсий отказались.

Ну ладно. Хотел много тебе сказать, да не получилось. Обнимаю, Виктор

7 сентября 1992 г.

Овсянка

(Н. Ю. Папановой)

Дорогая Надя! Надежда Юрьевна!

Как я ни изворачивался со временем своим, как мне ни хотелось бы встряхнуться и побывать на юбилее Анатолия Дмитриевича, ничего у меня не получается. Как раз на конец лета и начало осени выпало несколько срочных работ – подготовка нового собрания сочинений, писание предисловия для него, вычитка вёрстки из «Нового мира» нового моего романа – и тут подошёл пятый том идущего в «Молодой гвардии» собрания, и я нисколько за лето не отдохнул, башка трещит. Но вот подоспела пора уборки в огороде – тут я немножко и отдохну, на земле и в земле роясь.

Словами-то я бы, наверное, об Анатолии Дмитриевиче сказал бы горячей и лучше, чем на бумаге. Но раз иного способа не остаётся, скажу главное.

Папанов – явление чисто российское, по-российски естественное настолько, что он даже из ролей, вроде бы чуждых его природе, делал подлинно узнаваемый характер – генерал Серпилин в «Живых и мёртвых», отставной полковник в «Берегись автомобиля», политический зэк в последнем его фильме «Холодное лето 53-го». Эту роль вообще мог сыграть только он, вытянуть, вдохнуть в неё жизнь, потому как в сценарии она деревянная, сколоченная, будто табуретка, неумелым плотником, когда все гвозди наружу и доски не оструганы. Анатолий Дмитриевич сделал роль не просто замечательной в «Лете», но и сам фильм подтянул на художественную высоту, где уже светится искусство. Я мало видел его в театре, не повезло, но там, в какой-то пустяковой пьесе из жизни домкома, он сотворил такую ли конфету, что облизываешься и от хохота слёзы текут. А ещё его умение перевоплощаться – от вечного волка до проникновенного, какого-то небесного прикосновения к стихам Тютчева – и это при его-то, вроде бы совершенно не «театральной», скорее, биндюжной дикции. Какое редкостное свойство таланта обернуть недостатки природы: грубую, нескладную внешность, голос, лишённый театральной изысканности, из всего этого сотворить не только достоинство, но и творческую индивидуальность, неповторимую, неподражаемую самобытность. Никогда и никто не сможет подражать Папанову. Его даже пародировать невозможно, хотя на первый взгляд кажется, кого и пародировать-то? Но эта редкость из тех, что близко лежит, да брать далеко.

Однажды я сказал Анатолию Дмитриевичу, что он всю жизнь играет не в своём театре. Это же я говорил и Ульянову, и Льву Дурову, а сейчас вот талдычу Алексею Петренко. Для всех этих актёров, и для Папанова в первую голову, должен был существовать «свой» театр, где бы и труппа, и репертуар подбирались самим актёром, и пусть бы он играл один-два спектакля в году, но «своих», самим им, натурой и талантом его высмотренных, учувствованных и найденных. Может быть, тогда реже актёры вздыхали бы о своих несыгранных ролях, особенно в русской и мировой классике. Может, не один шедевр, подобный «Дальше – тишина» или «Соло для часов с боем», увидели бы мы.

Но, как уже мне не раз говорили: «Тут тебе не Франция, где Жан Габен получает всё, что захочет, тут тебе Россия, и в ней Олег Жаков, не менее талантливый и значительный, так и не удостоился роли, соответствующей его значительности».

Но, как бы там ни было, жизнь прожита Анатолием Дмитриевичем значительная по содержанию, и не только на сцене. Память его соответствует обаянию, она светла, и остаётся только сожалеть, что Бог не дал ему долголетия и лишил всех нас радости общения с ним.

Кланяюсь русской земле, родившей сей редкостный самородок и упокоившей его. Царство небесное достойному своего великого Отечества человеку, достойно пожившему на этом свете и много потрудившемуся во славу нашего, всё ещё живого, многострадального искусства. Низко кланяюсь всем, кто пришёл помянуть Анатолия Дмитриевича, целую твои руки, Надежда Юрьевна. Храни тебя Бог. Виктор Астафьев

10 сентября 1992 г.

Красноярск

(А. Ф. Гремицкой)

Дорогая Ася!

Затискали, затуркали меня тут дела-делишки – вёрстка из «Нового мира», кстати, правку к третьему куску я послал рукописью. Теперь о пятом томе. Поскольку «Царь-рыбу» мне уже читать всё равно что самоё рыбу грызть и в сыром виде заглатывать, я начал читать том сзаду – прочёл «Речку Виви» и детские вещи, а потом уж начал со скрипом и самоё «Рыбу». Но 60 страниц не дочитал – с половины главы «Сон о белых горах», тут, где прокладка, пусть эти страницы в редакции корректоры посмотрят внимательней, а тебя прошу обратить внимание на мелкие, но очень существенные поправки.

Я уезжаю на несколько дён в Енисейск, на рыбалку. У нас уже осень, и пришла пора запастись рыбой, ибо буду я рыбачить в промысловой бригаде, ну и удочкой помахаю. А потом сразу же надо копать картошку и лететь в Барнаул, откуда поедем мы на машине к старообрядцам в горы и тайгу – это нужно для работы над романом, поэтому и спешу с вёрсткой, чтобы лишка не лежала у меня.

Будем ждать тебя и Евгения Абрамовича в начале октября, к той поре ещё рыба в холодильнике сохранится, может, даже и икра, но это уж как Бог распорядится. Урожай на картошку и овощи в Овсянке нынче хороший, но местами в крае всё засохло, а у нас последнее время мело, не переставая, но сейчас всё замерло, бабье лето, может, уж наскучило, а ни на бабье, ни на мужичье поглядеть некогда, всё бумага перед глазами.

Кланяюсь, обнимаю, Виктор Петрович

5 октября 1992 г.

Красноярск

(В. Сорокину)

Здравствуй, Валентин!

Очень хорошо написал ты об Иване Акулове! Вот бы тебе и заниматься делом, какое Бог определил, так нет, давно поражённый зудом вождизма, лезешь ты на все трибуны, порой уж совершенно балдея от их манящего великолепия, и трясёшь своими седыми патлами, брызгаешь слюной, защищая какую-то мне неведомую Россию и какой-то совершенно мне неведомый народ. Уж не гостиницу ли одноимённую с её населением обороняешь ты? У тебя, видно, ещё есть жизнь в запасе, коль ты эту – богоданную – расходуешь так наплевательски. Я понимаю Прокушева, твоего предшественника на руководящем посту, – отпетый советский лодырь, демагог, а охота быть литературным барином, чем-то руководить, с кем-то бороться… Но ты, хотя бы судя по материалу об Иване, ещё не поражённый демагогией, разве не чувствуешь, что суета и современное политиканство как ржавчина съедают талант за талантом. А ты-то во имя чего себя и свой Божий дар губишь? Россию никому, в том числе и тебе, и борцам твоим побратимам, не спасти и не помочь ей, если она сама себе не поможет. Как мне тебя жаль и тех, в памяти моей всё ещё парнишек, которых вы оторвали от стола и вовлекли в бесполезную свалку.

«Литературную Россию» с нынешнего года я перестал выписывать – она неприлична, это боевой листок стрелковой роты, делающийся на казарменном уровне и под руководством казарменного унтера. Не думаю, что и твой друг и мой товарищ, тоже немало сил и здоровья потративший на «борьбу» и сделавшийся столичным чиновником, из-за чего многое не успел написать, в восторге от твоей бурной деятельности. Я ему говорил о том, и он горько тряс головой, сожалея, что не делал Божье дело и много сил ухлопал ни за что, ни про что.

Неужели и это тебе не урок?

Я где только можно говорю об Иване и его книгах, но судьбы людские – они тоже в руках Божьих, в том числе и посмертные. На Николая Рубцова обрушилась посмертная слава, а на более сформировавшегося, глубокого и серьёзного поэта Алексея Прасолова как не обращал внимания дорогой наш читатель, так и не обращает.

Мне прислали фотографию Ивана с топором за поясом, в полушубке. Замечательная фотография! Такой Иван мне близок и понятен, а не тот, которого я однажды встретил в Госкомиздате – виноватый, суетливый, с бегающими глазами, чего-то оправдательное лепечущий, жалующийся: «Вот, занимаюсь всякой хернёй, писать некогда…»

И ты занимаешься «всякой хернёй». Осердись на меня, но больше на себя, укройся на своей уютной даче, а лучше поезжай на свой горемычный, ограбленный и угробленный Урал, схватись за сивую голову, помолчи, подумай, уединясь, о своём назначении на земле. Может, Бог и обратит на тебя внимание, вразумит, вернёт к делу, которое он тебе назначил, и простит грехи твои вольные и невольные.

А за Ивана и за память о нём спасибо! Очерк этот убедил меня, что ты человек и писатель ещё не конченый, иначе я бы тебе и не написал.

Кланяюсь. Виктор Петрович

24 ноября 1992 г.

Красноярск

(В. Болохову)

Дорогой Володя!

Ко времени припало твоё письмо, днями начинаю работу над второй книгой. А написавши большую и очень трудную работу, на почту не смогу отвлекаться, силы уже не те, ведь через год стукнет 70 лет – это много.

Что касается твоего письма, то один Господь без греха, но я хоть каюсь в них, грехах-то. Действительно, поддерживал и хвалил людей, иногда недостойных, но чаще страждущих или чем-то меня опутавших, но ещё чаще, чтобы отвязаться от мешающего жить и работать, особенно журналистов и особенно провинциальных – жалко! Сам был таким. Одно время я говорил: «Если б был бабой, весь матрац подо мной изорвался б в клочья, никому не могу отказать».

Провёртывались и пащенки, но всего четыре за 42 года. Сами по себе они, конечно же, вредны и вредны тем, что, обжегшись на Пащенко, я потом могу пройти и не помочь десятку талантливых людей. Однако ж помогаю. За мной остаётся архив, и из почты моей люди узнают, что поддержал, протолкнул, помог чем мог очень многим настоящим, талантливым людям, подставлял плечо и спину друзьям и слабым людям.

Вот перечитал телегу рукописей, выловил из того воза три талантливейших рассказа и со своим предисловием отправил в «Новый мир», увы, их там не приняли, и я передал рукописи в другой журнал. Из всех моих рекомендаций поэтическая не прошла ни одна, прозаических же несколько проскочило. Ну и что? Мне стрелять новомирцев, да? Ну, застрелю я своего старого друга и превосходного прозаика Залыгина, написавшего «На Иртыше», «Комиссию», «Солёную падь», и что будет? Может, ты знаешь того, кто может заменить его на посту главного? Я таких не вижу и не знаю пока. Кстати, Евгений Храмов, гуляка-мужик, поэт какой, не знаю, уже в «Н. м.» не работает. С ним вместе «ушли» и ещё кое-кого, а взяли людей с коммерческой жилкой, ибо выпуск одного номера «Н. м.» стал стоить 2,5 миллиона, и дай Бог, чтобы журнал выжил. Он был и остаётся пока лучшим в стране, и я немножко горжусь, что состою в его редколлегии, пущай и номинально, скорее дежурно, чем действующе. Я, соглашаясь в редколлегию, так и просил не загружать меня, а Залыгин – мужик понятливый, вон даже гонорар платит ныне самый высокий в стране своим авторам, не желает, чтобы они голодом сидели.

Вот так вот. Что касается Хлестакова Гены, то это агромадный мужик из деревни Толстоносово родом, проработавший оперативником 25 лет и пробующий себя «на ниве журналистики». Я не читал, чего он там наворотил. Тамара, жена его, капусту мне солила в Овсянке, а Гена всё с говорящей машинкой вокруг меня крутился, ну вот и надыбал материал. Что же, мне его тоже убивать? Так ведь не справлюсь, в нём естественного весу 120 кг, и он приёмами владеет, да и худого ничего мне не сделал, а хорошее сделать пытается, помочь чем. А то ведь критиков и стихоплётов много, но мусор увезти некому и за хлебом послать некого, а сами мы всё чаще и чаще не ходоки, и нам догляд нужен. А я был и остаюсь человеком благодарным. Иль это тоже грех в твоём понимании?

Здоров будь и поосторожней по отношению к старшим, а то ведь не все они обладают таким же чувством юмора, как я. Кланяюсь. Виктор Петрович

1992 г.

(Адресат не установлен)

Дорогая Татьяна Васильевна!

Поклон Вам из далёкой Сибири и благодарение за письмо, за книгу, за работы ребят, довольно умные и порой писанные совершенно зрелым, устоявшимся почерком и содержащие свои ребячьи мысли и суждения. Если за учеников переписывали папы или мамы, то это совершенно напрасно – нынешние дети, чаще всего единственные в семье, и без того лишены самостоятельности мысли и действий, забалованные, ленью и инертностью поражённые. Я со страхом думаю, что с ними будет, если грянет беда: голод, война, свалка, от чего мы совершенно не застрахованы.

Мы оставляем детям землю больную, изношенную, химией угнетённую, небо дырявое и грязное, реки покорёженные – только в Сибири 19 мощных гидростанций. Моря опустошённые и загрязнённые.

Если дети нашего поколения из леса не вылазили и знали, какой корень или цветок съедобны, то нынешние детки и в лесу-то не бывают, ничего «про природу» не знают. Бог – опять же Бог! – уже начал спасать людей, возвращая их к земле через дачные участки, где дети видят, что калачи растут не на берёзах и картошка – не на соснах. Хотя и здесь детки при попустительстве бездельничают, где родители не приучают их трудиться на земле, в больших семьях дети по своей воле трудятся и дома, и на земле.

И когда придёт пора окончательного возвращения горожан в деревню, а это произойдёт непременно и скоро, иначе гибель всем, – снова начнётся освоение целины, запущенных пашен, снова начнёт воскресать деревня. Вот тогда наиболее подготовленные к труду и приближенные к земле и природе люди и будут по праву царствовать на земле и из последних уж сил спасать смертельно больную Россию. И тогда интеллектуалы и интеллектуалки пойдут снова в сёла – менять на картошку и хлеб свои драгоценности, тряпки, свои знания, свой ум употреблять будут во спасение и процветание земли, а не на покорение, то есть на погибель, как это делали наши 2—4 поколения.

Такое развитие человека, когда жители вашего городка летают уж до Луны и живут на небе, а в деревнях землю копают лопатами; когда одни страны обладают оружием, от которого нет защиты, а где-то у озера Чад люди – тоже люди! – в набедренных повязках ведут первобытный образ жизни и («тайные» сношения с цивилизацией) обменивают рыбёшку и овощи на железки и стекляшки. Такая разножопица (извините за деревенский лексикон) ни к чему хорошему привести не может, и если мы не одумаемся, не остановимся в полёте, в беге, на танках, не уверуем в Божьи помыслы, то очень и очень скоро достигнем края пропасти.

Вместе с Вашим пакетом пришёл конверт с сочинениями ребят на ту же, что и у Вас, тему: небо и земля. Звёздного городка жители, конечно же, более развиты, чем в кубанской станице, откуда пришёл конверт, но и в том, и в Вашем конверте всё то же удивление поведением Васютки в лесу, и как много они «почерпнули полезного из рассказа»[224]. Но почему из рассказа? Почему не из леса, не у природы учатся дети? Давно пора в школах вводить уроки природоведения, надо проводить эти уроки в поле, в лесу, в огороде, заставлять их копать, сеять, садить (да хотя бы цветы), очищать водоёмы, лечить леса. Отчего же нас, деревенских детей, в тридцатых годах учили этому, лесом врачевали, а ныне городские дети узнают природу разве что по телевизору?

Литература – вещь хорошая, молитва – тоже, но они всегда были и будут после хлеба насущного. Когда-то в одной комсомольской газете шёл спор, кто ценнее в жизни – хлебороб или интеллектуал. Наши дети, да и взрослые, как всегда, демагогично, многословно вели вялый спор, но английский писатель, не владеющий приёмами нашего привычного блудословия, оборвал этот пустозвонный спор одной фразой: «Жрать захотите, и сразу ваш спор прекратится». Я, испытавший голод 33-го года и много раз познавший, что такое он, голод, знаю, что «этот царь беспощаден». Не нужно закормленных пряниками детей закармливать ещё и словесной мякиной.

Вчера у меня был целый класс ребят из города Бирюсинска Иркутской области, и, ведя их по берегу Енисея, я показал на противоположный берег, где раскапывают в пещере стоянку первобытного человека наши археологи, и сказал, что в пещере найдены приметы и «вещественные доказательства» людоедства. Один малый сразу врубил: «Завалил жену и сожрал!» – и все засмеялись. Учительница, конечно же, возмутилась, а малый из 5-го класса, и такой уж «остромыслящий»! Вот, чтобы муж жену не жрал иль жена его – надо бы нам приостановиться, одуматься, попробовать для начала сдержать себя в смысле потребления и истребления всего сущего вокруг, а потом уж за лечение себя и природы приниматься, иначе на этих умненьких ребятах всё и завершится.

Посмотрел я Вашу книжку, Татьяна Васильевна, ещё один вздох и стон деревни, на стихотворении «Деревня Рогово» – прослезился. Стихи Вы пишете основательные, незаёмные, и «бабье» в них своё, только жаль, что всё это пишется уже «во след» многих книг прозы и поэзии, отпевшей и оплакавшей нашу несчастную русскую деревню, с потерей которой потерял себя и наш народ. Богом он задуман народом мирным, земным, и если авантюристы всех мастей, преобразователи и проходимцы красной масти сбили его с пути, ввергли в войны, перевороты и кровопролития, то они в конце концов и будут народом и Богом наказаны, и погибнут прежде самого народа, потому как прокляты Господом от рождения. А народа нашего останется ещё достаточно, ибо он велик, увы, велик чаще только по числу, и сколько его останется, что там впереди будет – масса или народ, – судить не берусь, ибо и сейчас уже вижу вокруг не народ, не нацию, а население, среди которого не вдруг и распознаешь признаки нации, когда-то самой трудовой, самой выносливой, от прошлого, кажется, только терпение и осталось – признаки русичей.

За почерк меня простите – я с войны вижу лишь одним глазом, за мысли невесёлые. Писать ребятам я не буду – недосуг. Перескажите это письмо своими словами, а письма ребят отдам в нашу замечательную сельскую библиотеку, где есть мой архив.

Низко кланяюсь, Виктор Петрович

14 декабря 1992 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Уважаемая Лидия Витальевна!

Спасибо за письмо, за поправки. В издание книги я их внесу, а в газетную публикацию, буде она состоится, уже не успею.

Марья Семёновна нашла тут кое-какие отходы от «Последнего поклона» и велит их отправить. Я знаю, что в доме среди бумаг всякой всячины затесалось много, и кому это интересно, не очень-то представляю. Мне всё кажется, что не только наши бумаги, но и наши книги уже никому не нужны. Но будем надеяться на спасение с Божией помощью. После войны было куда труднее – выкарабкались. Правда, тогда мы были на духовном пределе, полны надежд, и народишко ещё так низко, как сейчас, не пал.

Я отправляю бумаги мои в два места: в Пермь и в дом Пушкина в Санкт-Петербург, там заведён мой фонд. В Сибири, в частности в моём родном городе, это никому не интересно. Здесь собирают бумажки старых большевиков и ищут сортир, в котором оправлялся Ленин, чтобы поместить его в саркофаг. И вообще, чем дальше на восток, тем больше дикости и тупоголовия, хотя народ сибирский сам по себе более целен душой и лучше сохранился, чем в самой России и на Урале, да вот невежество его, как и везде, заедает, что тифозная вша.

Пошлите мне, пожалуйста, опись последнего нашего отправления к вам. Дело в том, что М. С. заполучила от меня бумаги на машинку, но сложила их вместе с архивными и отправила несколько новых «затесей» в архив, скорее всего, в санкт-петербургский. Но оттуда присылают опись обязательно, и я увижу из неё, дома ли потерял художественные произведения, Марья ли их сбагрила по нечаянности.

Она вот на старости лет очень тоскует по Уралу, скорее по родным местам и могилам, ибо в остальном, по саже, заразе, природному разбою и преступному разору мы таки достали Урал, а кое в чём, наверное, уже обогнали, и пейзаж в нашем городе нисколько не хуже чусовского. Благо только в том, что живём за городом, в лесах и на крутом берегу Енисея, напротив знаменитых Столбов, да ещё есть не тронутая варварами тайга, куда я раз-два в год могу забраться и немножко подживить свою душу и забыться.

Низко кланяюсь. Ваш Виктор Астафьев

19 декабря 1992 г.

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

«Отыскался след Тарасов!..»

Я осенью месячишко поотдыхал в больнице, ко мне приходил Модест Малахов (он теперь человек семейный, имеет частную каку-то фирму!), и мы вспоминали тебя. Я ему сказал, что не знаю, возможно, в Омске, но в Кишинёве, воюющем со всеми, кроме румын, он едва ли останется.

И вот Ташкент! Эко тебя по косоглазым-то водит и водит. Никуда я сейчас, конечно, не двинусь, ибо работаю вторую книгу романа, первая печатается в № 10—12 «Нового мира». Да и зима, дома оставить народ не на кого. Хотел вот осенью слетать в Алма-Ату, близкий человек звал, но посмотрел, посмотрел и раздумал – улететь-то улечу, а прилететь обратно большой вопрос. Сейчас мне лучше всего быть дома, в крайности двигаться – так не далее Овсянки. Я в Москве-то последний раз был в июле, на так называемом съезде так называемых писателей. Из всех союзов я давно вышел, в партиях как не состоял, даже в лучшей из всех партий, что была умом и совестью всей эпохи, так и не состою.

Мой партиец Марья Семёновна тоже разочаровалась в идеях коммунизма, но билет дома оставила, детям говорит, чтобы не поступали, как я, не совались куда не надо.

А дети растут и дуреют, в мясо в основном растут. Витька шаляй-валяй домучивает 11-й класс, Поля заканчивает третий, мы старимся, время движется всё в одну и ту же сторону. Я спасаюсь работой, М. С. – хлопотами и заботами по дому. Ждём весны, тепла, сегодня вот минус 21 и такой хиус с Енисея, что и на кладбище не решились ехать, хотя каждый месяц, 19-го числа, стараемся там побывать.

Твоя затея написать о писательской жене к Марье едва ли приложится. Не думаю, что она согласится на такую роль, да ещё в «Огоньке» в качестве модели фигурировать. Но если так просто хочется прилететь, наметить себе тему у нас – а тут «матерьялу» до хрена, – и прилетай, самолёт ещё ходит, узбеков-торгашей возит. А они в отличие от кавказцев смирненькие такие, ласковенькие. Спросишь: «Сколько?» – всё триста-четыреста-шестьсот рэ. «Дорого», – скажешь. «А самолёт не дорого, дюмашь?..» Ласковы они, пока палки в руки не возьмут и бить иноверных не примутся…

Я сегодня уже «отстоял» смену, рука устала, поэтому прости за сумбур в письме.

С Новым вас годом! Здоровья, хлеба, Бога и мира в душе!

Ваш Виктор Петрович