1986

3 января 1986 г.

(Адресат не установлен)

Дорогой Анатолий Николаевич!

Я и в самом деле днями уезжаю, желая предварительно закончить работу над новой книгой. Вот сижу и с трепетом жду звонка из Москвы – мой новый маленький роман подозрительно долго задерживается в лито[182], а телефон дребезжит, да всё не по тому поводу.

Пока я работал на себя, на тумбочке скопилась кипа папок разнообразных, и всё это на один зрячий глаз, а жена уж освирепела, отбортовывает папки обратно, не разворачивая, лишь приписав: «В. П. в отъезде, рукопись возвращается». Однако эти вот прорвались – «по договорённости». И когда уж я их прочитаю? И зачем?

Перед самым отлётом в Москву на съезд перечитал почти всё, вплоть до записок от сумасшедших, а они пишут, и очень много, веруя твёрдо, что они, сумасшедшие, знают твёрдо истину! На многие, доступные моему уму, ответил и вот… всякий раз с ужасом смотрю на почту, когда жена заносит мне утром почту – опять бандероли, опять ценные! И ведь знаю, что в них, в этих «ценных», и тупое бессилие охватывает меня, словно с закрученными руками загнали меня в угол и угрюмо морду чешут!

Вернусь я, если буду здоров. Я и сейчас пишу дрожащими руками – устал, выдохся, нахожусь на пределе – книгу-то на 20 листов изготовил, да в основном из рассказов, а это надо делать многие годы, но будут ли они у меня?..

Словом, поезжайте в Челябинск, найдите в издательстве нового редактора Владимира Курносенко и скажите, что В. П. просил прочесть Вашу рукопись и взять над Вами шефство.

Писательская его, Курносенко, судьба складывается тоже нелегко, даже драматично, и Вы, наверное, найдёте в нём родственную душу, что пишущему совершенно необходимо. В письмах он тоже ехиден, востёр, по образованию врач и человек интеллигентный, с большими накоплениями внутри. Как бы Вы там ни пёрли грудью разом и на всё, а пишущему человеку необходима внутренняя культура и постоянная подзарядка ею. В Карталах, как и в городе Чусовом, где я прожил молодость свою, там начал писать и стал там «членом» в 1958 году, можно одичать (что уже и угадывается в Вашем письме), но не усовершенствоваться. Писательские, как и всякие прочие, судьбы складываются по-разному, стандарта нет, с той лишь разницей, что пишущий и мечтающий стать сочинителем человек всё должен подчинять этому, и на брюзжание, на демонстрацию интеллектуального превосходства над карталинскими партдеятелями не должно оставаться времени (велика честь и победа сокрушительно усмехаться над дураком и приспособленцем!). И если по делу, по настоящему, после первой же книжки из Карталов надо уезжать, поближе к прессе, к музыке, к живописи, к общению с порядочными и культурными людьми, которых надо искать и открывать, а открывши, успевать больше слушать и перенимать, радоваться, что даром отдают, слушать, а не орать, что всё – говно, акромя портретов. Я встречал людей, которые хвалились тем, что спорили с самим Твардовским! Я хвалил себя за то, что при единственной с ним встрече не тратил время на споры (а хотелось), но внимал великому поэту и гражданину, слушал во все уши, что он мне говорил, тратил на меня, чусовского журналиста, время!

Вернусь я в начале февраля, малость передохну и числа десятого улечу в Ленинград, на Рубцовские чтения, а потом Сергей Павлович Залыгин попросил заменить его на съезде в Латвии. «Суета суёт!» – как говаривал великий хохмач Папанов, чудесный и очень уж больной человек.

Ещё одно: я, бывший окопный вояка, давно собираюсь писать статью под названием «Межедомок». Разрешите мне воспользоваться двумя моментами из Вашего письма: насчёт ФЗО и бурьяна? И как хотите – назвать Вашу фамилию или не надо? С Новым годом!

Кланяюсь. Виктор Петрович

Январь 1986 г.

(Жене)

Дорогая Маня!

Пишу тебе из Варшавы с конгресса сторонников мира! Первый послевоенный конгресс был здесь же, в 1948 году.

Интересного много. Живу напротив гостиницы «Европа», в которой бывал вместе с Юрой Бондаревым. Отель первоклассный, но я ещё ни разу не выспался, просыпаюсь по-сибирски – в 5 часов утра, когда бы ни лёг. Очень много здесь симпатичных наших людей. Один из них – Михаил Константинович Аникушин, мой сосед по коридору – человек совершенно российский, во всём! И чтоб ты имела представление, кто это, – шлю его замечательного Пушкина. Здесь же Георгий Степанович Жжёнов, Вера Кузьминична Васильева, Долматовский, Сергей Петрович Капица, Сагдеев и другие. Идут встречи, приёмы, и, хоть сухой закон, по рюмашечке подают.

В день прилёта шёл дождь, сегодня заснежило и чуть похолодало. Сегодня, 17-го, – День освобождения Варшавы, и мы с утра возложили цветы к подножию Нике и расписывались в книге города Варшавы. Меня куда-то снимали, не иначе, как на кино, и телевидение снимали, может, увидите.

Немножко тревожно с Германией. Улетаю я во Франкфурт 20-го в полдень, идут хлопоты, чтоб меня встречали, думаю, всё обойдётся. Программа моя лёгкая: начинается моя жизнь в Кёльне – оттуда я тебе постараюсь написать, говорят, у меня будут… – вот только расписался и звонок. «Здесь есть Георги Четолбашев, – говорят снизу, – сейчас поднимется на лифте».

Так что обнимаю тебя, милая, желаю быть здоровой! Георги уже поднялся, кланяется, целует, тоже желает тебе здоровья.

Целую. Твой Виктор

…Пишу тебе из Кёльна, из гостиницы, которая находится неподалёку от знаменитого Кёльнского собора. Гостиница не богатая, но опрятная и уютная.

Летел из Варшавы в Бонн – мне достали прямой билет. Встретил меня товарищ Юры Ростовцева, Виталий Соколов – корреспондент «Комсомольской правды», и определил на место. Я уже кое-что повидал. Выступал в местном университете, был дважды в гостях. Сегодня весь день пробыл в крестьянском хозяйстве – это самое интересное из того, что я пока видел.

Завтра до обеда у меня будет свободное время, и я хочу походить по городу, поглазеть. Ни в гостях, ни в крестьянах, слава богу, спиртного не пьют, но едят хорошо. Погода стоит прекрасная, плюс 8, кругом поля, зелёные от озимых. Ездили в этнографический музей, смотрели древнюю Германию и выставку современного ремесла. Чувствую себя хорошо, но всё не могу выспаться, постараюсь сделать это сегодня. Пишу вот тебе, работает телевизор – много рекламы, песен, по одному каналу идёт боевик. 25-го, в воскресенье, поеду в Мюнхен и оттуда в Москву. Позвоню в Вологду. Что-то опять тоскую по всем.

Целую, Виктор

…Я уже в Мюнхене. Ехал на поезде (сам попросился). Долго ехал вдоль мутного, из берегов норовящего выйти Рейна, вдоль которого почти беспрерывно идут селения и городки с махонькими опрятными садочками и непременной ёлкой или стенкой ёлок среди и по краю зелёных полянок. Дома красивые, опрятные, они почти все по старой архитектуре выстроенные, но в городах есть уже и модерняга, и какая! Рядом с гостиницей «Мондиаль», где я жил в Кёльне, на найденной древней мозаике воздвигли сооружение, о котором любой, даже не нашей страны житель, сразу подумает, что это тюрьма. И описывать далее это помещение я не буду, а то вдруг Валентина Михайловна[183] при реконструкции своего музея соблазнится этаким новшеством. По-над домами, по Рейну – террасные сады и огороды, прямо в отвесных скалах и на клочках гор, а вверху всё замки, крепости и графские строения – все сохранены, ко всем сделаны подвесные дороги.

В Мюнхен я приехал под вечер. Меня встретила и сразу узнала моя переводчица, болгарка, замужем за немцем. Всей семьёй встречали. У неё две девчушки – 12 и 15 лет, охота им было «на своего» посмотреть.

Успели мы поужинать в ратуше. Я ел судака и салат, выпил водочки, и пошли мы смотреть руганый-переруганый нами и нашими идейными указчиками фильм «Рембо». Потрясающий фильм! Потрясающий! О том, как современного человека совратили, сделали солдатом – героем, а потом обыватели всех мастей загнали в угол и он был вынужден отбиваться. А отбиваясь, он превратился в страшного, мстительного получеловека-полузверя и гиганта сверхсилы, однако и при этом не теряя границы сознания и убивая только негодяев (ни одного солдата не тронув, мальчика, который его, как зверя, выслеживал, пощадил, даже не ударив, и шерифа, но потом уж изрешетил его и разгромил город. Целый современный городок, в который его не пускали пожрать, отдохнуть, побыть с людьми). А как снят! Как сыгран! Это современный Тарзан, только Тарзан-то с печальными постоянно глазами. И под конец он плачет, как мальчишка, на груди своего старого командира и даёт надеть на себя наручники. Играет Рембо американец итальянского происхождения. У нас такого артиста, увы, нет. Было жалкое подобие – Олег Видов, и тот за рубеж смылся. Пытался Абдулов, да жирен и морда тупая.

Сейчас идём в старую библиотеку – встречаться со славистами. Завтра встреча с издательшей, на последние три дня программа плотная. Был я на охоте соколятников и ястребятников под Кёльном. Во потеха! Невозможно смотреть на это без юмора. Выгоняют кроликов из чащи, из нор и завалов. Я топаю по чаще и кричу: «Вылазь, фриц! Гитлер капут!» – и сразу откликнулся радостный голос: «Капут! Капут! Хитлий капут!» Оказалось, охотник у нас воевал все четыре года. Прощаться стали – обнимает: «Не надо война! Не надо война!» – заклинает.

О Господи! Как сложен и прост этот мир! Сегодня видел тебя во сне и как-то плохо видел. Охота уж домой. Как вы там? Хотя я узнаю об этом раньше, чем придёт письмо. Но вот поговорил, и вроде на сердце полегче.

Целую всех, а тебя отдельно. Твой Виктор

…Маня! А это я пишу тебе потому, что в гостиничном номере в папке обнаружилась красивая бумага.

День прошёл насыщенно: встречался с председателем Союза писателей в Мюнхене; был в фирме, торгующей нашими книгами и книгами восточных стран; был в конторе, в магазине, в гостях у хозяина Рихарда Загнера – дело налажено, сам хозяин богат, хитёр, умён и в обращении доступен, как наш воспитанный трамвайный кондуктор. Вечером слависты местного университета устроили ужин в экзотическом ресторане, обкурили меня до того, что я взвыл, и тогда перешли в соседнюю пивную, огромную, экзотическую, шумную. На приёме была и Симмер – издательша, баба крупная, рыжая, по-русски, как я по-немецки, но очень трогательная в обращении. Однако с нею был «друг», этакий румяненький немец, вымытый в шампунях, затем облизанный, и она с ним скоро отбыла, пообещав завтра устроить мне «грос отдых». Куда-то за город поедем и даже на озеро с рыбой. Принявши меня за рыбака и охотника, они решили, что я и дня прожить не могу без этих занятий. А у меня одна забота: как бы не простудиться здесь, как немцы говорят – «сибирен мороз» – то есть вчера вечером было минус 5.

Сегодня встречи в библиотеках, аж в двух! Обед с библиотекарями, а вечером в театр. Осталось два дня. И в Москву! Пора гостям на место. Хоть немцы и развлекают меня и даже вроде рады мне от души, да всё же домой охота.

Целую тебя, родная. Твой Виктор

26 февраля 1986 г.

(Г. Г. Горенскому)

Копия в Союз писателей СССР

Мне переслали Ваше письмо из Союза писателей СССР. Отвечать на него нет надобности. На все письма – отклики на публикацию моих скромных солдатских воспоминаний (нет там ни «самовозвышения, ни бахвальства» – я за этим, в отличие от Вас, внимательно слежу) – буду отвечать в обзоре через ту же газету «Правда», ибо не отвечать невозможно.[184]

Есть письма – и их большинство, – преисполненные такого благородства, такой благодарной памяти, искренности и признательности, что держать их в столе нельзя. Есть письма и подобные тем, что написали Вы, и на них надо отозваться, а то ведь, в спеси своей утопая, Вы так и будете думать, что Ваше «благородное» возмущение тем, что какой-то солдатишко смеет иметь своё суждение, да и… «властей не признаёт!» (Фамусов), останется при Вас и в самонадеянной, надменной тупости своей Вы вздумаете ещё кого-нибудь опровергать, отчитывать. Это стало Вашим ремеслом от безделья, у Вас уже и подпись факсимильная заготовлена для этого. Или подумаете, что я струсил и потому не «реагирую».

Что Вы и кто Вы – мне объяснять не надо. Уже одно то, что, живя в одном городе со мной, имея возможность сказать мне лично или по телефону (как фронтовик фронтовику): «Ты что пишешь, такой-сякой! Не так всё было!..» – Вы прибегли к посланию в форме доноса, что охарактеризовало Вас и уничтожило в моих глазах, да и только ли в моих? Донос Ваш не будет иметь никаких последствий, хотя Вы на это жадно надеетесь, как и всякий вконец исподличавшийся, самоупоённый борец за справедливость, ибо время доносчиков и стукачей всех рангов, к горю и сожалению Вашему, – закончилось.

Я – беспартийный, у Вас и с Вами, слава богу, не служу-с, исключать меня неоткуда, да и руки у Вас коротки. Уже после всех доносов и отповедей (в основном от чинов, проливающих кровь, вроде Вашего вождя-вдохновителя Брежнева, в политотделах армий, для которых пребывание в 70 км от фронта считалось передовой) меня избрали секретарём Союза писателей РСФСР. Досылом, в две недели напечатали мой новый роман в журнале «Октябрь», который несомненно вызовет у Вас бешенство (а он и писан для того, чтоб взбесить всю нечисть: демагогов, лжецов и мордоворотов), и уже есть на него отклики в прессе – «Литературной газете», «Известиях», «Неделе», «Советской культуре». И есть письма, в том числе от моего давнего и прекрасного друга-фронтовика окопного Василя Быкова. Вас Бог обидел и друзьями, иначе не были бы Вы тем, что есть, лжецы и подхалимы были вокруг Вас, а истинный друг всегда нужен для того, чтоб сказать другу всё, что он считает нужным сказать другу.

Вы цитировали «Литературку», где Василь, на радость Вам и таким, как Вы, поправил одно моё высказывание. А я процитирую Вам начало письма Василя от 7.2.86 г. – «Витя! Виктор Петрович, дорогой дружище! Сегодня ночью дочитал твой роман и до утра не мог уснуть – взбудораженный, восхищённый, ошарашенный» – и т. д.

Вам непонятно? Не подходит! Вы схватились за голову: «Да как же так можно? Ругать, журить человека и называть его другом?..» Можно. Можно и нужно. Вы относитесь к числу несчастных людей, к тем, кто не знал истинной дружбы, не понял, что такое слово «сибиряк» и какой гордый смысл в это понятие вложен!

Мне Вас жалко! Мы действительно были на разных войнах и в разных мирах. Мой мир неизмеримо мучительней и прекрасней Вашего, ибо я всю жизнь, изо всех сил стремился к честному хлебу, жил, кормился и детей своих кормил бедным, но честным хлебом правды. Вы ели хлеб с маслом, добытый с помощью притворства и лжи. С тем и умрёте! На моей могиле будут плакать люди и расти цветы, на Вашу могилу будут плевать проходящие мимо «клиенты» и нижние чины.

Я только что вернулся с конгресса сторонников мира в Варшаве и из длительной поездки по Западной Германии. Устал. Болен. Не могу ответить на многие Ваши выпады, недостойные белой бумаги и того высокого звания, которое Вы носите. Да и невежественны Вы, нечестны, чтоб можно было с Вами говорить на равных и по-человечески, тоже не впадая в невежество и бесчестие, хотя бы о превосходстве нашей стратегии и тактики, о способностях наших военачальников. Вы, вероятно, имели в виду тов. Кирпоноса, который открыл целый фронт и погубил сразу несколько наших армий? Или Крым, где Манштейн силами одной (!) одиннадцатой армии при поддержке частей 2-й воздушной армии смёл с земли всё, что у нас там имелось. На глазах всего Черноморского флота, бросив осаждённый Севастополь, «сбегал» под Керчь и «кулаком», состоящим в основном из двух танковых корпусов, в прах разгромил три наши армии, руководимые любимым выкормышем боготворимого Вами вождя, Мехлисом, так что и «каблуков от них не осталось», как пишет мне в одном из откликов участник этих бедственных сражений. От имени сотен тысяч людей бойкие на слово и бездарные на деле, дорогие Вам наши полководцы заслужили вечную кару!..

Эх, Горенский, Горенский, Гавриил Георгиевич! Мы уж и ложь во спасение прошли, а Вы всё ещё «тама», всё ещё врёте себе и другим! А ведь тёзка Ваш, придворный поэт Гавриил Державин, писал ещё двести лет назад: «Злодейства землю сотрясают! Неправды зыблют Небеса!..» И этого не знаете?! И Пушкина небось не читаете, а Лермонтова тем более?! В лени и самоупоении жить спокойнее, сытее и блаженней, да?!

Ну и живите! А я уж как-нибудь без Ваших нравоучений обойдусь. Я сам себе судья и командир. Работаю в великой русской литературе не ротным писарем. Я инвалид второй группы ВОВ, награждённый медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды на фронте, тремя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Дружбы народов, за работу в русской литературе удостоен Государственных премий РСФСР им. Горького и премии СССР, секретарь правления Союза писателей РСФСР, депутат Красноярского краевого совета, член редколлегий многих журналов и издательств.

Виктор Астафьев

1986 г.

(П. Г. Николаенко)

Дорогой Петя!

Я получил твоё письмо, спасибо за него! Поклонись, пожалуйста, от нас с Марьей Семёновной Клаве, твоим детям и внукам, всем желаем скорой весны и доброго мирного лета.

Мы живём помаленьку, работаем, старимся, ждём тепла и лета. В эту зиму у меня было много поездок: был в Москве на съезде писателей, затем – на конгрессе сторонников мира в Варшаве, и сразу же поездка по Западной Германии, очень интересная была поездка, но утомительная. Затем вместе с Марьей Семёновной летали в Ленинград, оттуда к детям в Вологду, а я ещё и в Горький заезжал по делам.

Сейчас отдыхиваюсь, пытаюсь разделаться с почтой. Особенно много писем пришло по поводу статьи в «Правде», надо их все прочесть, сделать по ним обзор опять же для «Правды».[185]

Нашёлся наш дорогой командир дивизиона Митрофан Иванович Воробьёв, ты его должен помнить. Его ранило под Каменец-Подольском, после него стал командиром дивизиона начальник штаба Бахтин. Я знаю, что в сентябре будет в Житомире встреча ветеранов нашей дивизии, хлопочу, чтоб пригласили Митрофана Ивановича с Капитолиной Ивановной. Заканчивается работа над трёхсерийным фильмом по моему сценарию, и я постараюсь, чтоб его показали нашим ветеранам.

Мы с Марьей Семёновной собираемся уехать подальше от дома – устали от телефонов, от людей, надеемся отдохнуть в тёплой стране – Болгарии.

Кланяюсь и обнимаю. Твой Виктор

12 марта 1986 г.

(В отдел пропаганды Житомирского обкома КПСС)

Дорогие товарищи!

К вам от имени ветеранов 17-й артиллерийской дивизии – Киевско-Житомирской – обращается бывший боец её, ныне – писатель, лауреат Государственных премий, инвалид войны Астафьев Виктор Петрович.

Ветераны нашей славной дивизии решили провести встречу в городе Житомире в сентябре 1986 года и пишут мне о том, что житомирские власти не только не идут навстречу нашим сборам, но и препятствуют этому мероприятию, как могут.

Я понимаю Вас, даже очень хорошо понимаю – осень, время уборочной кампании, а со стариками много возни и хлопот: надо их встречать, устраивать, приветствовать, организовывать встречи и т. д. Но скоро мы уж никого не будем обременять, и Вас тоже, дорогие товарищи житомирцы. Старость наступает гораздо неожиданней и стремительней, чем этого желаешь и ждёшь. Думаю, встреча наших ветеранов будет одной из последних, но вполне вероятно, что и последняя, – уже и самым молодым из участников войны перевалило за шестьдесят. Наберитесь сил и мужества потерпеть нас ещё немножко.

Тем более что, будучи недавно в Ленинграде, я договорился с нашими ветеранами и просил сообщить всем, что на встрече должны торжествовать сухой закон и самодисциплина.

Со своей стороны обещаю провести несколько встреч с читателями и ветеранами, посетить места боёв, а также показать фильм по моему сценарию «Где-то гремит война» (три серии), работу над которым по заказу Гостелерадио заканчивает на студии им. А. Довженко режиссёр Войтецкий.

Прошу Вас мне коротенько отписать по указанному адресу.

Заранее Вас благодарю и кланяюсь. Виктор Астафьев

12 марта 1986 г.

(К. И. и М. И. Воробьёвым)

Дорогие Капитолина Ивановна и Митрофан Иванович!

Я давненько получил Ваше письмо и всё его откладывал в сторону, чтоб ответить Вам подробней и толковей. Но время всё бежит, бежит, суета и текучие дела не убывают, и я решил хоть коротенько пока Вам написать, а жена перепечатает письмо на машинке.

Я после ранения на Букринском плацдарме так и не вижу правым глазом, а от многописости и почерк испортился, так что извините, ответ мой на машинке.

Я Вас, Митрофан Иванович, и Вас, Капитолина Ивановна, очень хорошо помню и часто вспоминаю, чему добрый свидетель жена моя, Марья Семёновна. Она у меня тоже участник войны.

Я после ещё одного ранения, полученного уже в Польше, и долгого пребывания в госпитале в нестроевой части встретил М. С. Мы поженились в 1945 году, уехали жить на её родину в г. Чусовой, на Урал, вырастили дочь и сына, а одну дочку от послевоенной нужды потеряли. Сейчас у нас уже трое внуков: двое парней – Витя и младший Женя, и внучка Поля, ей исполнилось три годика, а Витя уже ходит в школу, Женя – в садик. Жена моя тоже занимается литературным трудом и, конечно, домом.

Насколько мне известно, Вы, Митрофан Иванович, ни разу не были на встрече ветеранов нашей дивизии. Сообщаю Вам, что нынче подобная встреча назначена на сентябрь в городе Житомире. Я сообщу в комитет ветеранов дивизии Ваш адрес с просьбой, чтобы Вас пригласили.

Сам я из-за занятости и затурканности редко бываю на подобных встречах и был всего на двух: в Киеве и в Ленинграде, где встречался с бойцами нашего взвода – Петей Николаенко, Ваней Гергелем, Жорой Шаповаловым и Славой Шадриновым, который, если помните, вышел из окружения на наш наблюдательный пункт на плацдарме. Сейчас он работает замдиректора Нижнетагильского комбината по транспорту. Бахтин Евгений Васильевич, Дидык Алексей Кондратьевич умерли в Ленинграде. Волкенштейн Сергей Сергеевич чуть раньше их умер в Москве. Живых осталось уже очень мало, да и больные все, старые. Вы если и помните нас – меня, Николаенко, Гергеля, Жору Шаповалова, то помните мальчишками, ведь мы все с 24-го года рождения, все уже на пенсии, на отдыхе, я тоже получаю персональную пенсию по 2-й группе инвалидности, но отпуска и отдыха в нашей проклятой и прекрасной работе не бывает.

Мне очень хочется с Вами встретиться и поговорить. Очень! И если Вы не сможете приехать в Житомир, я бы напросился заехать к Вам в Новохопёрск. В Воронеже я бывал, там издавались мои книги, есть друзья, так что крюк на денёк-другой я бы сделал. Ну, а если соберётесь в Житомир, тем лучше – там побываем на местах боёв, я постараюсь показать Вам новую трёхсерийную картину «Где-то гремит война», снятую по моему сценарию.

Литературой я занимаюсь с 1951 года, а до того был рабочим, учился в школе рабочей молодёжи, ныне – уж похвалюсь Вам как бывшему моему командиру и очень родному человеку – дважды лауреат Госпремий. Выходило у меня собрание сочинений в четырёх томах. Считаю, что жизнь прожил не напрасно, хотя не во всём и не так, как хотелось. В № 1 журнала «Октябрь» за 1986 год напечатан мой новый роман. Шуму о нём уже много, даже больше, чем я ожидал.

Следом за письмом посылаю Вам однотомник, изданный к моему 60-летию с фотографией, по которой Вы меня, возможно, чуть и припомните.

Кланяюсь низко и целую Вас. Ваш Виктор Астафьев

12 марта 1986 г.

(Адресат не установлен)

Дорогие Наталья Михайловна и Павел Михайлович!

Вас приветствует бывший боец 7-го корпуса, которым Вы, Павел Михайлович, имели честь командовать во время войны, а ныне – писатель Астафьев Виктор Петрович. Желаю Вам доброго здоровья и тёплого, мирного лета.

Из Краснодара мне написал о вас Тупиха Михаил Антонович, и я очень рад, что Вы живы. Он же написал, что у вас устарело жильё и его не ремонтируют. Я слышал о Вашей скромности ещё на фронте, хотя видеть Вас мне не довелось – я был рядовым бойцом в 92-й артбригаде 17-й дивизии, несколько раз был ранен и сейчас инвалид 2-й группы, но продолжаю работать. Скоро я буду делать обзор писем, поступивших на моё выступление в газете «Правда» в ноябре прошлого года, и постараюсь через газету «надавить» на одесские власти и постараюсь, как смогу, помочь Вам с ремонтом жилья.

Кланяюсь. Ваш бывший боец Виктор Астафьев

21 марта 1986 г.

(Б. Ф. Никитину)

Дорогой Борис Фёдорович!

Всё чаще и чаще укладывают меня в постель старые фронтовые раны, и с годами прибавляются болезни. На такой случай у меня скапливается куча рукописей, и я, значит, «не скучаю».

Ваша рукопись, конечно же, не добавила мне здоровья, но и не убила до конца – видел я всё это, и по Уралу достаточно пошлялся, и в качестве рыбака, и в качестве журналиста, и в качестве просто шатающегося любителя природы. Бывал и в Лабытнанге, а на пути к ней в знаменитой Сеиде, где пересекаются пути многих страшных судеб, дорог, истории нашей и современности ясноокой. Ездил и поездом – из Воркуты, Ухты, Сыктывкара и проч. Попадал в вагоны с амнистированными и вербованными. Наверное, из-за ранения в лицо (у меня подбит на Днепре и не видит правый глаз), из-за глубоких морщин и из детдома, ФЗО и фронта полученного умения держаться с подобного рода публикой, меня никогда не трогали, и оттого, что я держал вещи на виду, ничего ни разу и не взяли, а наоборот – своё, последнее, предлагали. А вот стрелки, оперативники, «попки» замели один раз. Вёз я грамоту, значки и награждения в Верх-Язвенскую школу от журнала «Уральский следопыт» – за тяжёлую работу по перегону скота на Кваркуш, ребятам вёз. А голова стриженая – тяжёлая контузия у меня, и мне казалось, когда волос снимешь – голове легче. В это время – побег из лагерей, а «попки» храбры у себя в дежурке, в лесу же боятся и набились в катер, искать беглецов. Я как раз с упоением читал впервые вышедшего Платонова, а они, бесстрашные стражи, на корме с девками поигрывали и, чтоб покуражиться, но скорее от тупости, давай мою личность сравнивать с фотками беглых, и, показывая на одного, девица с ужасом прошептала: «Похож!» Один, в прыщах, изношенный крестьянством дома, изнурённый онанизмом в казарме блюститель порядка ко мне: «Ваши документы!» – «Какие?» – спрашиваю. «Как какие? Ты чё?!» – «Ну, какие, какие – паспорт, депутатский билет, журналистское удостоверение? Чего надо-то?» – «Пашпорт».

Дал я ему паспорт, долго он на меня, на карточку смотрел – сличал. А на карточке я без морщин, выгляжу моложе и красивей. «Насмотрелся? Налюбовался?» – спрашиваю. «Бу-бу», – в ответ. «А ну-ка, теперь покажи свои документы!» – «Как? Зачем? Ишь ты, документы ему». – «Покажешь, покажешь! Чего боишься-то!» – «Я – боюсь? – и на девок взглядом победителя: – Гы-гы! Боюсь!» – сунул мне плоское удостоверение. Я, ни слова не говоря, к себе его в карман и говорю: «Председатель Красновишерского райисполкома передаст эту ксиву твоему начальнику и поведает попутно о том, как вы храбро втроём искали на катере беглых арестантов».

Э-эх, что было! Картина! За капитаном бегали. А капитан меня узнал и на стрелка на этого: «Недоносок! Пакостник! Забрался на катер, бздун, да ещё и власть показываешь!.. Отдайте вы ему корочки эти, Виктор Петрович, я его, мерзавца, вместе с боевыми соратниками сейчас в лес, на комарьё высажу. И вас высажу, красотки!» – рявкнул капитан на девок. Те, бедные, в слёзы: «А нас-то за чё? Ну, обознались! Он и на писателя-то не похож, да и не писатель, поди-ко, документы подделал».

Так вот, на писателя не похожий, и до се живу. Сейчас хоть дублёнка есть, машина, дом в деревне, и волосья не стригу – сами вылезают, а бывали времена.

Ваш опус, конечно же, печатать никто не будет в ближайшие обозримые лета, но писать это необходимо, хотя, в общем-то, читать про бичей я уже и подустал. Поэзия, половина её, сейчас поёт о покинутой деревне, проза – о бичах. Много их развелось, бедствие надвигается на нас, а мы делаем вид, что не замечаем «бревна в глазу», но то же самое было и с темой пьянки, теперь вот хватились.

Человек Вы способный, зоркий и натянутый до звона в себе. Писать Вам надо хотя бы для того, чтоб «освободить» себя, разрядиться, а что и когда будет печататься – это сказать весьма затруднительно даже известному писателю, безвестному же тем более. Но, терпение и труд…

Будьте здоровы, будьте сердиты, но не злы, и работайте больше, успевайте, пока молоды. Кланяюсь и желаю добра-здоровья! Виктор Астафьев

14 июля 1986 г.

Овсянка

(В Восточно-Сибирское

книжное издательство)

Уважаемые товарищи и друзья!

Хорошее дело вы придумали. Очень! Воспитывать наших, уже совершенно уверовавших в свою исключительность, «лучших в мире» читателей, на мой взгляд, бесполезно, они, в массе своей, так испорчены в школе и повсеместной демагогией, что тратить слова на них излишне, а вот детей ещё можно и не поздно приучить к книге.

Благодарю за честь быть председателем юношеской библиотеки[186]. Готов всеми своими невеликими силами и возможностями способствовать успеху издания и огорчиться ещё раз, что инициатива по изданию юношеской библиотеки изошла не из моего родного города. Но, коли вся Сибирь наша Родина, утешимся тем, что начинание всё же наше, сибирское.

Конечно же, я с удовольствием напишу вступление к первому тому! Хорошо бы напомнить мне об этом. Предстоит мне несколько длительных поездок, а память становится коротка, могу и забыть.

Прошу вас непременно включить в один из томов повесть Петра Поликарповича Петрова «Саяны шумят» и вообще припомнить то, что с упоением читалось нами в тридцатых годах, наверное, не всё там было дурно писано, наверняка не хуже нынешнего конвейера-потока.

Надо бы оставить место для новых произведений, что пишутся иль уже написаны и выйдут на свет за эти годы. Пожалуйста, не обижайте омичей, они как-то на отшибе всё время остаются, город-то хороший.

Простите, что письмо не на машинке. Жены дома нет, а я печатать так и не выучился.

Кланяюсь вам. Ещё раз успехов! В. Астафьев

16 июля 1986 г.

Красноярск

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валя!

Мария Семёновна приехала с похорон, тётушка, повидавшись со мной, будто долг свой исполнила и умерла. Мария Семёновна с тяжким трудом достала билет из Москвы – Чернобыль отбивает смертоносными волнами людей на все стороны.

Записку твою мне Лёня передал. «Мёртвые мы никому не нужны» – пишешь ты. А живые? Только тем, кого кормим и жалеем. Кто на глазах и под ладонями.

Абреки из Грузии звонят в час ночи[187]. Марья моя назвала одного мудаком (это первое ругательство, ею допущенное за всю нашу совместную жизнь), а он ей сказал: «Сама мудака» – во уж!

Собираемся в Эвенкию. Охота тайменя поймать, на старообрядцев посмотреть, поучиться у них стойкости.

Воронежцы извинения просят за Троепольского у меня. Он, мол, у Грузии, а мы у тебя, и пишут, что подобное поведение его сделалось нормой, и мне много писем идёт с поддержкой. В письмах русские мужики храбрые и умные, а вот бабы и наяву храбрее, хотя все их считают глупыми. Явное заблуждение, от истории и по истории идущее.

Я больше живу в Овсянке. Ездил один раз на водохранилище, снимали передачу «Жизнь растений», пока те растения ещё живы. Передача пойдёт по ЦТ в сентябре, а я в сентябре хочу поехать в Житомир, на встречу ветеранов нашей дивизии.

Хорошо, что хоть пепел горемыки Толи Соболева догадались на Родину увезти. Не развеяли хоть по Кенигсбергу.

Поклон Свете и всему твоему семейству. Виктор Петрович

1 августа 1986 г.

(Адресат не установлен)

Дорогой Евгений Замирович!

Нынешней осенью я начну большую работу над подготовкой исправленного «Последнего поклона». Написались две новые главы, одна из них – «Пеструха» – печатается в № 1 журнала «Сельская молодёжь», и Вы, чувствую по письму, ещё не читали её. Вторая глава в работе.

Подготовка нового издания, надеюсь, сама даст ответ на многие Ваши вопросы. Появится и бабушка вновь, и довольно явственно, в новой главе «Пеструха». Книга разделится уже не на две, а на три части. Пойдёт работа и над языком, в том числе и над ликвидацией излишеств языковых.

Почему снял фразу: «Музыка окликнула во мне далёкое детство»? Сейчас уже, конечно, не помню, но ныне я снял бы её за некоторую манерность и даже за налёт литературной красивости. Надо бы всё это вычистить у меня и в других вещах, а уж во всей нашей современной литературе, особенно в поэзии, сей «материал» лопатой бы совковой выгрести.

Как приходят ко мне слова? Не знаю, что на это ответить. Наверное, слова мои – это я сам, и они во мне живут. Впрочем, последнее время я много пользуюсь словарями, в том числе сибирскими. Где сверяюсь, а где и пользуюсь этим бесценным кладом, собранным нашими подвижниками из учебных заведений, прежде всего в Томском университете. Они, в Томске, знают, что я их боготворю за их прекрасную, так нужную в России работу, и шлют мне всё, что у них издаётся. Вот только что прислали «Средне-Обский словарь», и один экземпляр я пошлю в Японию, где так въедливо изучают русский язык, а издатель мой ещё и коллекционирует (!) русские словари.

Кланяюсь. Желаю всего доброго. Ваш Виктор Петрович

1 августа 1986 г.

Красноярск

(И. П. Золотусскому)

Дорогой Игорь Петрович!

Статью в «Новом мире» прочёл перед самым отлётом в Эвенкию. Из пяти дней, проведённых в тайге, погожих набралось два, так что было у меня время полежать на тёсаных жердях в охотничьей избушке, посидеть у костра, послушать тишину и подумать неторопливо, а больше сидеть просто так, ни о чём не думая и радуясь тому, что есть ещё «углы» на земле, куда можно спрятаться со своим незрелым, всё ещё детским горем, ибо там, перед величием пространств и необъятности тайги, ощущаешь себя дитём. Чьим? Наверное, дитём подлинной, единственной матушки-земли!

Последнее время мне редко удаётся бывать в тайге – больны лёгкие, правое под пневмонией, левое ранено, и меня ведёт в слезу. И случалось, плакивал я, сидя у костра, от какой-то необъяснимой сладко-горькой печали. Так вот в 39-м году, будучи на первой в жизни новогодней ёлке (бедной, детдомовской, которая, конечно же, мне показалась сказочно роскошной), в разгар веселья и праздника я горько расплакался. Меня почему-то дружно все начали утешать, и многие сироты тоже расплакались, и не от того, что родителей их расстреляли в Медвежьем логу или сделали сиротами другими, более «спокойными» средствами. Плакали они совсем по другим причинам, которые я и поныне не возьмусь объяснить до конца, ибо они до конца и необъяснимы.

…За полдня поймал я на гибельную бамбуковую удочку и на примитивные мушки-обманки ведро харюза и ленка, поймал бы и ещё, да речка вздулась от дождей и эвенкийский бог сказал: «Хватит! Вас много, таких азартных и жадных!..»

Скажете: «Всё жамини да жамини, а о моей статье ни полслова!»

Понравилась мне статья, понравилась! Вы пока более других рецензентов приблизились к пониманию того, что я хотел сказать, сам порой не понимая того, как это сделать и о чём толковать со здешним нынешним народом, потому как и народ этот уже шибко отдалился от моего разумения, а может, я от него. Хожу иной раз по родному селу, ищу чего-то, но ни села, ни себя в нём найти не могу. Увижу на скамеечке тётку Дуню и брошусь к ней, как к огоньку бакенскому на чужой, на каменной реке. Ей 84 года, жива, подвижна, растит для сыновей двух поросят, обихаживает избу, огород, а когда так ещё с котомкой – лучишку, ягодёнок иль чесночишку – на рынок подастся. Чего уж там наторгует – секрет большой, но с народом пообщается, с бабёнками навидается и довольнёхонька! А на воскресенье, глядишь, сыновья да внуки приедут, работающие на каких-то непонятных «производствах», да и им самим едва ли понятных. С горы Колька спустится (там у нас Молодёжный посёлок) – путный мужик, у путной матери вырос. Папа-то был в галифе, командовал да хворал, а чаще – чужих бабёнок щупал, вот и помре рано от грехов мушшынских и блуду опшэственного, а тётка Дуня жива и почти здорова, и Колька – ей помощник хороший, душе поддержка и радость. Всё умеет, и по двору, и по специальности, здоров, красив, приветлив. Я и полюбуюсь ими издаля, да и укреплюсь душевно. А то хоть пропадай, когда тебя «мужественно» поддерживают русские мыслители по углам Кремля, за колоннами либо в сортире. Жалко мне было этих ничтожных грузинов, за 20 лет, прошедших со дней ловли пескарей, превратившихся в ещё большие ничтожества, но ещё больше было жалко нас, русских, и себя вместе с ними, так измельчавших, так издешевившихся, в такую беспробудную ложь (самоложь) погрузившихся. «Ох-хо-хо-нюшки!» – так взвизгнула бы тётка Дуня-Федораниха.

Завтра еду в деревню. Всё там в огороде заросло да и высохло, поди-ко, – июль у нас простоял жаркий. Люблю свою деревню и такой, какая она есть, – придурочно-дачная, раскрашенная, как гулящая девка или буфетчица, дурная и стяжательная, как официантка из ресторана «Вырва» (так «Нарву» называли возле «Литературки»), но другой деревни у меня нет, да и не надо мне другой. Какую Бог дал и какой она меня родила, такими будем доживать и помирать вместе.

А «Печальный детектив» я хотел сделать непохожим на другие мои вещи. Это я помню отчётливо, потому как и все другие вещи мне не хотелось делать похожими друг на дружку. Я по природе своей выдумщик, «хлопуша», как мне говаривала бабушка, и мне хочется без конца выдумывать, сочинять, и это увлекает меня прежде всего, а дальше уж объяснимые вещи начинаются: привязка к земле, читатель-писатель, искушённый формалист и опытный самоцензор, хитрован-редактор, приспособленец – гражданин, нюхом охотничьей лайки-бельчатницы берущий «поверху», то есть умеющий улавливать дух времени и веянье ветров, ну, а потом – труд, труд, труд, когда голова и задница соединены прямой кишкой.

Всё это не унижает моего труда и не убивает во мне моего удивления и восхищенья им. Где-то у Вали Распутина – по-моему, в рассказе «Что передать вороне?» (по-моему) или в «Наташе» сказано, что ему кажется, что в нём есть другой человек. А мне думается – не кажется! И эти два человека противоборствуют всё время: один – сирый, придавленный страхом и временем, склонный к постоянному самоуничижению; другой – свободный в мыслях и на бумаге, упрямый, понимающий и чувствующий больше и тоньше, чем позволяет ему выразить тот, первый. И сколько же внутренних сил и напряжения ушло и уходит на противоборство этих двух человеков?!

Вы скажете, и у Гоголя было так же, и Николай Васильевич маялся… Да ведь люди-то в Николае Васильевиче размещались под стать ему, с огромными, пространственными мыслями, неизмеримым космическим обаянием, даже в мерзостях своих, кои мы, по ничтожеству нашему, как и злополучные грузины, и выставить на вид боимся. И муки у Николая Васильевича были не чета нашим, огромные муки, нами до сих пор не понятые, не постигнутые оттого, что до Гоголя мы не возвысились. Ни время, ни образованность наша (скорее полуобразованность), ни, наконец, строение души нашей не позволили нам сблизиться с такой «материей» вплотную, хотя шаг вперёд и сделали. Гоголя начинают читать, но далеко, ох как далеко ещё до подлинного прочтения этого величайшего из гениев, до счастья проникновения в него или хотя бы почтительного (не фамильярного, как зачастую случается ныне) сближения с ним (если Вы посчитаете возможным исключить себя из этого «мы», – пожалуйста! Мне остаётся только позавидовать Вам).

Ну вот, вроде маленько выговорился. Оттого и не писал до поездки в Эвенкию, что сил на разговор не было и желания браться за ручку – тоже.

Ещё раз спасибо Вам на добром слове! Здоровы будьте! За книгу спасибо. Статью о Косте[188] непременно посмотрю, да и всю книжку осенью в деревне пролистаю. А пока собираюсь в Туву. В сентябре – на Украину, где уже, наверное, в последний раз встречаются ветераны нашей Киевско-Житомирской дивизии, и, даст Бог здоровья, буду готовить «Последний поклон» – написалось в него ещё две новые главы.

Шлю Вам и свои книги. Кланяюсь Вам и Вашим близким. Жена моя, Марья Семёновна, будет перепечатывать это письмо (иначе не прочтёте) и присоединит свои поклоны. Ваш Виктор Астафьев

12 августа 1986 г.

Красноярск

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Месяца полтора назад я писал тебе большое письмо, где объяснял, почему и отчего не могу пока поехать на Смоленщину. Что там у тебя за бардак, что письма не доходят?

Живём помаленьку. Трудимся, иногда хвораем вместе или врозь. Летом была Ирина с детьми. Потом мы маленько поездили, были вдвоём в Эвенкии, затем я летал в Туву. Порыбачил.

Нам всё звонят «доброжелатели»… Сотни писем идут ко мне, в журнал, в Грузию, в Союз писателей, в том числе и коллективных. В одном из них присланы стихи И. Абашидзе, написанные им в 30-х годах в честь Берии, перевод Долматовского. К ним добавить нечего. Письмо в «Н. современник» я не читал, но хорошо, что его напечатали, пусть все видят, на каком уровне культуры и гражданства стоят «лучшие умы» спесивой земли.

На мой взгляд, они сравнялись с тувинцами, о которых один русский путешественник сказал: «Народ грязный и подлый». От нашего либерализма, подкармливания и заигрывания народ сей сделался ещё тупее, наглее и подлее.

Я собираюсь на Украину на встречу ветеранов нашей дивизии, но прежде заеду в Воронежскую область, где доживает свои последние годы наш командир дивизиона, нашедшийся после моего выступления в «Правде».

Шлю тебе «Детектив». Должна скоро выйти книжка рассказов с этим романом в голове. Осенью и зимой буду делать дополненное и исправленное издание «Поклона», написалось две новых главы. Осенью же по телевизору покажут трёхсерийный фильм «Где-то гремит война». Не прозевай, хороший фильм.

Обнимаю тебя. Виктор Петрович

21 августа 1986 г.

(В. Н. Ганичеву)

Дорогой Валерий Николаевич!

Телеграмму я получил. Спасибо за приглашение печататься в «Роман-газете» и за хлопоты, без которых, догадывался я, дело не обошлось.

Книги пока не посылаю по той простой причине, что у меня их нет, а слышал, что вышла книга в «Современнике». Огоньковская же книжка на расклейку не годится из-за формата и шрифта. Но прежде чем послать книжку, я хотел бы предупредить Вас и тех, кто «благословляет» Ваше массовое издание – вприцеп с кем-то я печататься не буду, а ведь наметили-то «вприцеп», потому как роман мой всего семь листов авторских.

Так уж случилось, что «благодетели» мои долго меня вообще до массового издания не допускали и мимо «Роман-газеты» прошли «Кража», «Пастух и пастушка», «Ода русскому огороду» и многое другое. «Царь-рыба» была загнана в один выпуск, и из неё сокращено восемь листов. Лишь «Последний поклон» был удостоен соответствующего внимания по причине его, видимо, полной «безвредности».

Более я никаких подачек и снисхождений не приму. Или мне дадут под новые вещи – роман и рассказы – целиком выпуск «Роман-газеты», то есть книгу на 14 листов, а книга в «Современнике» объёмом 25 листов и выбрать есть из чего, можно и из старых, но не состарившихся повестей дать – «Ода русскому огороду» или «Пастух и пастушка». А огрызком и довеском я печататься не хочу и не стану.

Если патроны Ваши и вдохновители согласны на моё предложение – давайте телеграмму, и я вышлю книги. Если предложение моё не проходит, то не надо тратиться и на телеграмму. Это письмо моё можете считать официальным.

Дальше пишу для Вас и для Альберта.[189]

Живём, работаем, волны шумихи, ночные звонки с угрозами с ног нас не сбили. Возросла почта, и очень сильно. Почта меня, в основном, радует: читатели русские, лучшая их часть, держатся достойно и достойный отпор дают прихлебателям и трусам, в том числе штрейкбрехерам из «Нашего современника» и из СП РСФСР. Почта необыкновенная, умная, содержательная, свидетельствующая о том, что нас мало убить, надо ещё и повалить, а до этого, слава Богу, ещё далеко.

Из Грузии мне прислали стихи Ираклия Абашидзе: на смерть Кирова и на приезд Берии в Поти, а также газету «Заря Востока» за 30 июля 1986 г. с отчётом о партийном активе Грузии – чрезвычайно любопытные произведения. Вот их бы в «Роман-газете» опубликовать – полезное бы дело получилось.

Я дважды ездил в тайгу, сперва в Эвенкию, затем в Туву – рыбачил, смотрел, дивился: есть ещё у нас где жить, быть, есть чего кушать и чем топить. Ума бы ещё и хоть маленько порядку, так нас бы и рукой не достать, и бомбой не запугать.

На несколько дней приехал в город – у Марьи Семёновны день рождения, затем снова в деревню. Начну работать над подготовкой дополненного и исправленного издания «Последнего поклона» – написал две новые главы. Работа предстоит большая и серьёзная.

В конце октября пленум СП РСФСР. Бог даст, я к той поре сделаю эту работу, привезу книгу в Москву, и мы увидимся.

А пока – желаю доброго здоровья, то есть ничего более не ломать, ибо уж всё поломато. Поклонись своей жене и маме, которая не хочет жить в Безбожном переулке, и правильно делает – безбожие вылилось в беззаконие и вместо Бога, как предсказывал Достоевский, явился богочеловек, всё сокрушающий и истребляющий. Кланяюсь. Виктор Петрович

22 августа 1986 г.

(А. Ф. Гремицкой)

Дорогая Ася!

Я был в лесу и маленько подзадержал верстку[190], хотел прочесть её повнимательней, а то уж больно «перлов» много скопилось: «ядрёная деваха» уж ядерной сделалась, даже «правая губа» у женщины появилась – надо полагать, от чтения современной художественной литературы! Особенно ошарашивающие ляпсусы я пометил восклицательными знаками, кое-где заполнил пустые строчки пусть нахально, не к месту расставленными абзацами, ну и хоть маленько поборолся с бедствием моим – буквой «а». Где возможно – снимите её – это как идёт от устного рассказа, так и мучает мои бедные произведения.

Чтобы сократить время доставки вёрстки в издательство, посылаю её с Романом Солнцевым – он едет в Коктебель и будет проездом в Москве.

В сентябре вплотную приступаю к работе над «Последним поклоном», написал две новые главы, одна уже напечатана, другая в деле. Работа предстоит большая, но за осень надеюсь одолеть.

Живём мы, как всегда, в трудах и заботах, я в основном в Овсянке. Я дважды побывал в тайге, в Эвенкии и в Туве. В Эвенкию ездили вместе с Марьей Семёновной, на вертолёте нас забрасывали в глубь тайги, жили в охотничьей избушке. Погода маленько подгадила, но до дождей я всё-таки успел порыбачить, и тайги наслушались.

По приезде нас ждал ваш альбом! Ну и молодцы вы, бабы! Ну молодцы! Юмор вас не покинул даже в издательстве «Молодая гвардия», а что, если б вас перевести в «Планету» иль в «Мысль»?! И подумать-то весело, чего бы вы с этой «Мыслью» сделали!!! Спасибо! Спасибо! Читатели поддерживают меня, и издатели, слава богу, в обиду не дают. Почта возросла, и какая почта! Живы мы, и народ наш жив!

Целую всех, обнимаю и благодарю! Ваш Виктор Петрович

7 сентября 1986 г.

(С. П. Залыгину)

Дорогой Сергей Павлович!

Надеюсь, ты уж прибыл из Дубултов в Москву и начал править миром? Я читал твоё интервью в «Литературке» и проникся серьёзностью твоих намерений, да и тонкий намёк понял. Сейчас я работаю над подготовкой исправленного и дополненного издания «Поклона» – написалось две новых главы. Глава эта – вполне самостоятельный рассказ, с некоторыми связями-ниточками со всем предыдущим материалом. Глава по объёму большая и вполне проходимая по цензуре. «Последний поклон», видимо, разделится на три книги, и работы с ним предстоит ещё много.

Хочу тебе сказать о том, чего раньше не говорил – не возникало надобности, – о своих давних, непростых отношениях с «Новым миром». Началось всё с того, что ещё в шестидесятые годы в этом журнале была заредактирована подборка моих рассказов, и заредактирована так, что я, живучи тогда в Перми, ещё нигде в толстых журналах не появлявшийся, вынужден был их снять. Рассказики, как я теперь понимаю, были не ахти и, может, даже лучше, что они не появились на свет. Из четырёх рассказов, снятых мною, я потом занялся лишь одним и сделал «Восьмой побег», а остальные просто напечатал на периферии и на том успокоился, никуда их более не включаю.

Но вот в прошлом году мне снова, но уже с трудом удалось вынуть из «Нового мира» рассказ – «Тельняшка с Тихого океана». Высокомерное отношение и очень «грамотная» редактура сделали рассказ таким, что под ним уже можно было ставить любую подпись, а я на любую не согласен и раньше был, теперь, на старости лет, тем более. Давление на меня я испытывал сначала, печатая в журнале своих дружков, в особенности такого чирка-трескунка, считающего себя гением из народа, как Витя Боков.

Обратил бы ты внимание и на вторую половину журнала, на критику и литературоведение – уж очень много там литературы снобистско-высокомерного толка не сумевших сделаться хотя бы средненькими прозаиков (им бы этого вполне хватило, чтоб считаться хорошими) и по этой причине принявшихся анализировать и препарировать современную литературу.

Проза в «Новом мире», как и прежде, заметнее, чем в других журналах, хотя и пестроты в неё и излишней трескотни, «злободневности» и просто словесного блуду многовато добавляют такие «проблемные» беллетристы, как В. Токарева и иже с нею.

Вот и все мои тебе «инструкции». Вполне допускаю, что всё это ты знаешь не хуже, а лучше меня, но тем не менее глас из народа, любящего тебя и желающего тебе добра и здоровья, в моём лице пущай прозвучит. Ношу ты взял на себя нелёгкую и в немолодые годы взвалил ради нас же, никем так и не объединённых.

«Наш современник» оказался «нашим» до первого поворота и тут же начал нас предавать направо и налево. По моему подсчёту, Викулов употребил уже двенадцать редколлегий. За это время даже в такой текучей футбольной команде, как московский «Спартак», перебывало меньше народу. Но «Спартак» хоть одного игрока хорошего, Хидиятуллина, с извинениями вернул, а Викулов гонит, как сквозь солдатский строй, своих помощников и рядовых работников, и, думаю, в ранней смерти Юры Селезнёва он виноват в той же степени, что и советское КГБ, которое его ещё парнишкой-студентом запихивало в одиночку, и была та одиночка, видать, очень страшна, потому как и много лет спустя он, Юра, вскакивал по ночам с криками ужаса. Я ночевал однажды в общежитии Литинститута в одной с ним комнате, был тому свидетелем и отпаивал его водой.

Ну вот, на этом про дела и кончу, поскольку ты катаешься по странам и континентам, а творишь за границей, то бишь в Латвии, я маленько и о Родине твоей напишу, чтоб напомнить тебе о ней и раздразнить её видами, авось вместо Запада покатишь в отпуск к нам, азиятам, на Восток.

Лето у нас и по Сибири, после трёхлетней прорухи, было прекрасное, урожайное, доброе, и до сих пор в Красноярском водохранилище «зеркало воды», то есть верх – имеет температуру плюс 19—21! И люди купаются. Грибов народилось полно, картошка замечательная, всякая овощь из гряды прёт. В нашей деревне, откуда я тебе и пишу, даже кукуруза вызрела в початках. Вот бы Хрущёва к нам! Он бы нам медалю дал, а может, и орден!

Я дважды ездил на рыбалку: в Эвенкию и в Туву. Маленько отвёл душу на ловле хорошей рыбы – хариуса и ленка. В Эвенкии всё ещё пространственно, безлюдно, тихо, но уже нашли нефть и торят дороги, налаживают промысла. Тува вконец испорчена национализмом и дикой, оголтелой пьянкой. Режут русских походя, да ещё больше друг дружку, болеют чахоткой, вырождаются. Сделались тувинцы жуткими ворами, мошенниками и проходимцами – цивилизация не покорила их, они цивилизацию обхаркали и живут по-скотски, со скотом в горах, потаённо и пьяно.

А в Эвенкии мы пожили в охотничьей избушке. Всё бы хорошо, но опять горела без конца и края матушка-тайга, самолёты ходить не могли – на небе солнце угасало от дыма, и температура до одного градуса падала среди лета, а по советскому радио и телевидению передали соболезнующе-горькую информацию о том, что на юге Франции от страшных пожаров выгорело аж 30 гектаров леса! Вот так вот и живём, боремся за правду, продвигаем вперёд идеи и помыслы.

Обнимаю тебя, родной человек. Держись на ногах. А мы подопрём тебя, не боись. Твой Виктор

14 сентября 1986 г.

Овсянка – Красноярск

(Н. Я. Эйдельману)

Натан Яковлевич!

Вы и представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа, но говорить и писать – одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге – совсем другое дело.

У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко» названном «литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, – собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже приберём к рукам и – о ужас, о кошмар! – сами прокомментируем «Дневники» Достоевского.

Нынче летом умерла под Загорском тётушка моей жены, бывшая нам вместо матери, и перед смертью сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится».

Последую её совету и на Ваше чёрное письмо, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (Вашего привычного уже «трунения»), не отвечу злом, хотя мог бы, кстати, привести цитаты и в первую голову из Стасова, насчёт клопа, укус которого не смертелен, но…

Лучше я разрешу Ваше недоумение и недоумение московских евреев по поводу слова «еврейчата», откуда, мол, оно взялось, мы его и слыхом не слыхивали?!

«…этот Куликовский был из числа тех поляков, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было несколько жиденят…» (Н. Эйдельман. История и современность в художественном сознании поэта, с. 339).

На этом я и кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое. Полагаю, что память у меня не хуже Вашей, а вот глаз, зрячий, один, оттого и пишу на клетчатой бумаге, по возможности кратко.

Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Это что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в вашем чреве? Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаёте своего отца. А то вон не менее чем Вы злой, но совершенно ссученный атеист Иосиф Аронович Крывелёв и фамилию украл, и ворованной моралью – падалью питается. Жрёт со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.

Пожелаю Вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: «Господь! Прости нашим врагам. Господь! Прими и их в объятия». И она, и сестры её, и братец, обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юровский.

Так что Вам в минуты утишения души стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юровского и иже с ним, маялись по велению Высшего судии, а не по развязности одного Ежова.

Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти, и мы всё ещё народ большой, и нас всё ещё мало убить, но надо и повалить.

Засим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!

За почерк прощения не прошу – война виновата.

12 октября 1986 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Пишу тебе прямо вдогонку. Как истопил печи и еду сварил, так и читать твою рукопись взялся.

Блистательно! Иного слова и не хочу искать – блистательно! Я лучше и вдохновенней ничего у тебя ещё не читал. Мо-ло-дец![191] Не зря ты самообразовывался. Остаётся лишь позавидовать хорошей завистью. И своё собственное невежество кажется малость окупившимся, когда пообщаешься с такими мужиками, как ты, да прочитаешь такое вот. Мне показалось даже, что за последние годы ты многое ещё и приобрёл. Наверное, тут и общение с духовенством сказалось. Только в словах не утони (я имею в виду всё, что всуе сказано). Русским интеллигентам всё же свойственно «умственность» держать при себе и не любоваться ею даже в подпитии. Может быть, тебе ещё предстоит что-то пройти и до чего-то дойти.

Знания существуют не для того, чтобы побеждать, то есть давить невежество, а чтобы помочь отучиться от него, помочь прозреть, пробудить в человеке стремление к самоусовершенствованию, и ты это уловил, тонко уловил у Мельникова-Печерского.

Наверное, терпение старообрядцев есть высочайшая, нами так и не понятая степень культуры, внутренней их культуры. Уж очень часто мы, увидев невежество и невежественного человека, торопимся ткнуть в него пальцем и сказать слово «дурак»! А так как дураков кругом очень много (дураков, думающих о себе, что они умные), у нас, у «шибко умных», работы не убавляется и порой даже во сне рот не закрывается.

Я много вчера думал, ходил по вечерней Овсянке. Хорошо у меня на сердце было, хоть и получил очередную угрозу по почте, что приедут два грузина и зарэжут меня. Хорошо оттого, что вот не прошли даром наши «жертвы», недочитанное, недоученное, недодуманное, недобратое нами всё же кем-то добирается, люди не только дичают, но и образовываются.

А мне что уж, куда уж? Более 10 страниц и прочесть не могу. Разламывается голова. Не оправдание, конечно, да что же сказать, когда говорить нечего?! Я и не бичую себя особо-то. Из Чусового выбрался, сажу малость отряхнул с себя, продвинулся от полного невежества, злость и темь военную в себе преодолел за полжизни, пусть не всю и не до конца, а всё же…

Я это к тому, что в текст твой вмешиваться не стану, «помогать», то есть портить ничего не буду. Отошлю за твоей подписью и постараюсь издателей убедить, что так оно и лучше, правильней будет. Кроме того, узнав из планов об этом предисловии, Лиханов просит его в «Смену», и разреши мне его отправить туда. Текст я попрошу перепечатать, этот всё равно грязноват.

Ну, а мне и радости от чтения достаточно, и желания, возникшего после чтения, перечесть хоть одну книгу Мельникова-Печерского.

А тут ещё наши французов «обули» – 2:0 выиграли! И погода по-прежнему солнечна, суха, правда, ночью был крепкий морозец, но ты ж его ещё застал, сегодня ж только двенадцатое.

У Андрюши Поздеева, как отсюда «ослобонюсь», непременно побываю. «Картинки» Тойво Ряннеля посмотрел. Хо-хо-хо, тебе о Печерском было веселее писать. Не знаю, как я выкручусь тут. Может, опыт «Чусовского рабочего» пригодится? Такой страшный и «полезный» опыт!

Обнимаю тебя. Спасибо! Спасибо! Живи, работай, молись, у тебя все основания для этого есть. Твой Виктор Петрович

13 октября 1986 г.

Овсянка

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валентин!

Эти «братья» довели меня всё-таки до того, что я вынужден бросить работу и писать совсем непривычные моей руке «произведения», в совсем непривычные организации.

На всякий случай посылаю копию и тебе (копии от руки, Мария Семёновна ничего о них не знает, ибо она и без того едва жива после трёх похорон, последние в конце августа) – если ты будешь на пленуме и почувствуешь разнузданность и нужду в том, что надо «заступаться» за меня, сделай это ещё раз – выйди и прочти это письмо от моего имени, копию. Оригинал же наши ловкачи из родного Союза попробуют замолчать, «помирить» и т. д. Пришлют ещё и миротворца за казённый счёт, который будет доказывать, что Михалков не проходимец.

Погода у нас до се так и стоит дивная, даже писать ничего не хочется. Посылаю тебе книжку, где есть глава из «Поклона», посвященная тебе. По этике полагалось бы тебя спросить об этом. Но как-то разом взбрело мне на ум эту очень близкую нашему сибирскому сердцу притчу посвятить тебе, главное, что делал я это от всего сердца, даже и с какой-то братской нежностью. Старею, видно. Обнимаю тебя, Виктор Петрович

(приложение к письму)

Секретарю правления Союза писателей РСФСР

Копия в ЦК КПСС Е. К. Лигачёву

Копия в Краевой КГБ

от Астафьева Виктора Петровича

Благодарю за приглашение приехать на секретариат правления, посвящённый дружбе братских литератур, но я не приеду на него.

Что такое наше братство и дружба народов, я немножко знал и прежде, а теперь познал эту тему более углублённо, ибо со дней съезда писателей «братской» страны Советов подвергаюсь непрерывной травле со стороны младших «братьев» грузин. По телефону и письменно дорогие «братья» сулятся подослать наёмных убийц.

Вдохновителем этой разнузданной и хорошо организованной и продуманной политики, точнее сказать, издевательски-дешёвого спектакля, я считаю «отца» российской литературы (которого не напрасно же зовут по Руси – первопроходимцем) С. В. Михалкова и испытанного «на деле», старого доносчика Г. Троепольского, а направителем и дирижёром – новоявленного идейного вождя Лигачёва Е. К.

Ко всему сказанному могу добавить, что я старый солдат-окопник и запугать меня не так-то просто, как мало всегда было убить русского солдата, его надо ещё и повалить, но вот этого-то я и не позволю с собой сделать. Виктор Астафьев, русский писатель, инвалид Отечественной войны

1986 г.

(Ответы на анкету читателей)

1. Повидавший разгром природы на Урале, гибель деревень в средней России и, наблюдая варварское, колониальное отношение к природе, земле и богатствам великой, богатейшей отчизны под названием Сибирь, с горьким недоумением глядевший в погибшие воды рек Европы: Эльбы, Рейна, Сены, я никакого оптимизма насчёт будущего земли высказать не могу, хотя и рад бы.

По этой же причине не верю и в мировую гармонию, тем более достижение её посредством научно-технической революции. То, что мы именуем гармонией, вообще недостижимо при таком хозяине Земли, как хомо сапиенс. Лишь отдельные гении и мыслители доказали, что он мог бы образумить варваров словом, искусством, мыслью, но, увы, на одного мыслящего и трудового человека все века наваливались тучи кровожадных насильников, дармоедов, рвачей, лжецов, и они в конце концов добились своего, растоптали святое реалистическое искусство, надругались над словом, над здравым смыслом и с приплясом, визгом, хохотом двигаются ко краю пропасти.

Мне иногда кажется, что человек занял чьё-то место на земле, сожрал на ходу того, кому была предназначена эта прекрасная планета, и даже не заметил этого. Не верю, не хочу верить, чтобы такие дивные и беззащитные цветы, деревья, животные предназначены были для того, чтоб туполобое существо растаптывало их, сжигало, обхаркивало, заваливало дерьмом.

2. Взаимоотношения экономики и экологии в том виде, в каком их «изготовил» человек, – не совместимы, как гений и злодейство. Примирение их? Не вам, живущим рядом с Чернобылем, задавать такие благодушные, если не безответственные вопросы. Уже не шаги нужны, а целый переворот в сознании человека, в его взаимоотношениях с природой-матерью.

3. В этом веке уже не остановить бешеного, нахрапистого и расхристанного наступления на природу. Но приуменьшить зло возможно, начав вместе с разорением лечение земли и неба. Спастись и спасти будущее планеты и людей возможно простым и всем доступным способом – уже сейчас, с детского садика начавши воспитание детей по законам созидания, а не разрушения. С самого раннего возраста нужно постоянное общение детей с природой, для чего необходимы уроки природоведения везде и всюду и непременное участие детей в восстановительной работе по всей земле, приобщение к крестьянскому труду. Война и воины ничего, кроме зла и хаоса, на земле не сотворили, и солдата с ружьём, человека с топором должен заменить труженик с лопатой, с молотком и саженцем в руках. Иначе гибель всем и всему.

Роль культуры?! Какая может быть культура с таким всеобщим низким сознанием, с таким агрессивным характером человечества? Может быть, поменьше сочинять лжи, и таким образом меньше будет истребляться лесов на бумагу. Каждому человеку пора садить, а не рубить, строить, охранять, спасать, а не болтать всуе, попусту о спасении земных ценностей, самой земли, как и о гибели её. Я уже давно не беру в руки ружьё.

23 ноября 1986 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Марья Семёновна вырвалась домой, именно вырвалась и пока ещё не очень, чтобы очень, но устала от больницы и больных, хотела домой, а что дома-то? Психованный муж и пустота. Но сулятся в начале декабря прилететь Валентин Григорьевич[192] и Володя Крупин, а затем Андрей, сын. Может, он и возьмёт мать в Вологду, тогда я сам отправлюсь лечиться в какой-нибудь здешний приют под названием профилакторий. Нервы на пределе – голова разламывается.

Мне всё время кажется, что кто-то пытается достать меня через жену и угробить её, зная, что без неё мне не работать и не существовать. Я даже подозреваю одного «друга дома», но верить этому не хочу. Может, это моя мнительность, к старости обострившаяся.

Возил тётушку Августу Ильинишну к глазному профессору – правый глаз у неё погас совсем, в левом зрения чуть-чуть, и задача удержать его хоть на время.

Есть и другие неприятности, но поменьше. Попробую вывернуться и сойти с этой ухабистой полосы. Заставляю себя писать «затеси», авось и на этот раз они помогут мне войти в рабочий ритм, а тогда мне сам чёрт не брат.

У нас намечается зима, третий день минус 7—15, и довольно хорошо дышится.

Посылаю выпрошенную для тебя очень славную книгу очень славного человека. Был он завкафедрой фауны в Томском университете, и травник известный, начал с помощью народа нащупывать, что горец (аконит) действительно может послужить основой лекарства от рака, – бездари тут же ополчились на него и выжили из университета. Ныне он работает в филиале нашего института леса «по кедру», а годов через пять-семь какому-нибудь Эйдельману-внуку дадут Нобелевскую премию за «открытие», давно сделанное нашим народом и Геной Свиридоновым.

Обнимаю. Пиши почаще и прямо на имя Марьи Семёновны. Сегодня я прочёл в газете, что возле вашего знаменитого города найдена самая северная стоянка древнего человека. Ну никуда от Чусового! Маня посмеялась.

Виктор Петрович

1 декабря 1986 г.

Красноярск

(Е. Ягумовой)

Дорогая Елена!

Я нарочно подобрал Вам открытку с цветами, чтоб напомнить среди зимы о них и о тепле, которое вечно ждётся, а с возрастом ждётся нетерпеливо и как-то болезненно-судорожно: «Скорее бы весна! Скорее!..» И рядом вопрос: «А сколько всего осталось? Надо ли торопить время?»

Простите, бога ради, что долго Вам не писал. Плохо было дома. Сперва недомогал я, а потом свалилась с инфарктом и чуть не умерла жена. Сейчас уже дома, расхаживается, кастрюлями на кухне звенит, а это привычная и такая в жизни нужная «музыка». Мы ведь женились в 45-м году. Для Вас это выглядит небось, как конец первого тысячелетия.

И до стихов Ваших добрался. Ну что Вам сказать? Я переворачиваю горы рукописей, а мне все и отовсюду говорят: «Брось. Не трать своё время», да всё думаю: «Но должна же, должна же быть награда за любой труд!..» И вот такой наградой явились Ваши стихи. Хорошие, вполне уже зрелые. Посмотрел в письме, как мало Вы потратили времени на написание (или на запись – у настоящего поэта стихи постоянно живут и слагаются в душе) стихов и вообще, какое недолгое время Вы их пишете. Вы родились поэтом, и вот дар Ваш затревожил Вас, начал мучить и гнать из себя это мучение и восторг, и страдание и радость, на люди. Молча поэт не может существовать, он собеседник людей, он думает вместе с ними и не может страдать в одиночку. Очищаясь страданием, углублённей его чувствуя, он помогает и нам, его слушателям, очищаться, высоко говоря, вместе с поэтом плакать и возноситься в горние выси, где звёзды, где небо, где что-то есть такое, до чего чувством только и возможно достать, притронуться к какой-то тайне, мучительной и манящей.

Даром своим надо уметь распоряжаться. И на первых порах я Вам помогу, а там уж как бог велит. Из этих стихов, что у меня, я сделаю несколько подборок – для альманаха «Енисей» (плохо в альманахе с поэзией) и для тонких пока столичных журналов, а может, и для толстого одного. Я ещё подумаю. Наверное, Вы написали ещё что-то? Присылайте. И ещё у меня к Вам предложение, может, и неожиданное. Где-то, в чём-то я поймал ухом, что ли, «струну», настрой которой близок любимой мною поэтессе Белле Ахмадулиной. И я подумал: не послать ли ей хорошо отобранные стихи? Если доверите, я сам подберу стихи и пошлю ей с коротким письмом. Она человек, глубоко, по-женски чувствующий мир и его подспудные страсти и трагедии, и пишет поэтому сложно для тугого на ухо массового читателя, она как бы избранник избранных, но так всегда было с настоящими поэтами, больно и по-настоящему чувствующими и через сердце своё пропускающими токи времени. Лермонтов тоже оказался слишком «сложен» для своего времени, а вот Апухтин (я его тоже читаю с наслаждением) – в самый раз.

И Вас, если Вы будете работать в поэзии (не бойтесь этого грубого слова, это хорошее слово!) и жить поэзией (без неё Вы уже не сможете), ждёт очень сложная и нелёгкая жизнь. Да я из стихов «увидел», что таковая жизнь уже мучает Вас – окружение непонятости, одиночества, пронзающего чувства боли и проникновение в женскую душу – ох, какой это груз! Какая Божья награда и наказание одновременно.

Наказание талантом – это прежде всего взятие всякой боли на себя, десятикратное, а может, и миллионнократное (кто сочтёт, взвесит?) страдание за всех и за вся. Талант возвышает, страдание очищает, но мир не терпит «выскочек», люди стягивают витию с небес за крылья и норовят натянуть на пророка такую же, как у них, телогрейку в рабочем мазуте.

Надо терпеть и, мучаясь этим терпением, творить себя, иногда и притворяясь таким же дураком, как «ропщущая чернь». От мира можно уйти «в себя», вознесться до небес в мечтах, но оторваться от жизни и от людей ещё никому не удалось – они его рожают, они и уничтожают. Иногда медленно мучая, иногда выстрелом в упор или изоляцией от общества, чтоб «не смущал невинный взор». Ладноть, будя теорий.

Нужно, чтоб Вы прислали стихи в двух-трёх экземплярах. Может, удастся сформировать книжку, а они, книжки, издаются медленно, уже сейчас утверждаются перспективные планы издательств 1988 года. В трёх же экземплярах короткую биографическую справку. И, пожалуйста, пишите! Как можно чаще «записывайте» стихи на бумагу. И здоровы будьте, насколько это возможно в Норильске, да ещё зимнем. Почерк мой ужасный, поэтому Марья Семёновна напечатает письмо на машинке. Я читал ей часть Ваших стихов, и они ей понравились.

Кланяюсь, Виктор Петрович